Рихард Феникс. Остров. Книга 2

Глава 50 Кого следует бояться

Мару

Чужие пальцы сомкнулись на горле. Всё ещё хриплый голос оцарапал слух:

— Можешь ведь, можешь, когда захочешь. Нечего было ломаться.

Улыбка продавилась на лице напротив Мару, как прыщ подростка, и лопнула в оскале сгнивших зубов. Рука, грубая, горячая, шершавая легла на бедро. Вверх, едва касаясь причинного места, выше, к подтянутому животу. И вниз. И обратно, растирая белёсые капли.

Глаза у Мару были прикрыты, с лица не сходило выражение счастья. Рано, рано снимать эту маску.

Край кровати приподнялся, отпуская грузное тело. Шелест парчи и шёлка. Стук подбитых серебром войлочных тапок. Дверь распахнулась.

— А, точно. Совсем вылетело из головы. За труды. — Тяжёлый мешочек описал дугу и брякнулся меж раздвинутых ног.

Дверь затворилась. Единственный светлячок в красном флаконе под потолком вспыхнул в последний раз и померк.

Пальцы, все липкие, ощупали мешочек. Форма монет порадовала. Проклятые «счётные таблички»: несколько галтуров точно выпячивали свои прямоугольные края через тонкую кожу. «Теперь хватит. Больше не надо. А пирожочку пока монеты не верну. Пусть будут у меня, авось пригодятся». Маска сползла, уступая место выражению горечи и презрения к себе. В дверь стукнули дважды, пауза, снова.

Мягкий свет коридора окутал фигуру хозяйки. Длинный мундштук в тонкой руке, слабая струйка дыма.

— А к тебе жирная рыбка приплывает. Может, останешься? Для тебя всегда найдётся работа. Видишь, у нас заезжие купцы любят денежки потратить. Оставайся. Сделаем из тебя настоящ…

— Нет. Спасибо за… всё. — В душном полумраке комнаты собственный голос показался Мару чужим, слишком сиплым, надломленным. — Мы же в расчёте? — Ладонь накрыла мешочек с деньгами.

— Вполне. — Хозяйка кивнула.

С улицы донеслись шум и крики. Женщина склонила голову прислушиваясь.

— Побудь пока здесь, не выходи. Я тебя позову.

Дверь отделила свет от тени. В темноте одеваться проще: не так унизительно видеть своё тело. Мешочек скрылся в кармане рядом с десятком таких же. Только дождаться возвращения хозяйки и можно уйти. Куда? В игорный дом уже не надо: там одни жулики. А теперь монет хватит на что-то побольше и поприличней, чем первая повозка с лошадьми, которую удалось продать с небольшим наваром. Значит, в ночлежку — отсыпаться. И помыться не помешало бы. Вот только ненависть к себе не смыть.

От собственной пощёчины потемнело в глазах. Так лучше. Боль — это признак жизни. Ещё от одной померкло сознание. Так хорошо. За дело. За глупость. За неуёмное любопытство.

Над кроватью звякнул колокольчик — можно выходить.

Коридор встретил запахом духов и мускуса. Рука Мару скользила по тканевой обивке стен, гладкой, приятной, прохладной. Между комнат, ближе к лестнице, было узкое окно. Под ним — площадь со статуей волчицы. А возле неё две знакомых фигуры. Пирожочек-добряк, который никого не мог оставить в беде и, кажется, вечно себя чем-то мучил, корил. И второй, по мнению Мару, щенок-переросток, только пальцем помани, сразу пойдёт. Очень странный парень. Что от него ждать — непонятно. Да вдобавок у него в комнате был арбалет. Щенок с оружием — весьма неприятно.

Хозяйка поднялась на этаж в облаке дурмана. Лёгкая поступь стала танцующей.

— Глянь, что мне перепало. Хочешь? Дарю.

В трясущуюся руку Мару перекочевал крошечный бумажный свёрток.

— Что это?

— М-м-м, попробуй и узнаешь, — хозяйка подмигнула и удалилась убирать комнату.

В свёртке обнаружился жёлтый порошок. «Дрянь!» И вскоре коридор опустел. Раскрытая бумажка с зельем осталась возле окна.

Чиён

Щека горела, но за дело: упустил. А ведь торопился изо всех сил, пытался остановить, бросился следом, но напоролся на охрану. Против пятерых взрослых вооружённых мужчин было не выстоять. А теперь оставалось гадать, где Рихард и что же будет дальше со всеми ними. И Бэн, хороший, добрый, такой надёжный, весь испереживался. «Не надо было у Сола отлёживаться весь день! Надо было сюда бежать, всё рассказать. Сразу! Сразу! Что ж я за тупица?» От жгучего стыда даже сложно было смотреть в глаза толстяку, но отворачиваться Чиён не смел и по дороге к ночлежке готов был на всё от укоров до драки. Однако спутник молчал и хмурился, думая о своём, потирал ушибленные при падении локти, стискивал что-то на груди через одежду, тяжко вздыхал.

По пути Тень пару раз оглянулся: чудились взгляды в спину, преследование. Немноголюдные улицы, освещённые не слишком ярко, хранили свои тайны, и даже если кто-то шёл позади, то либо по личным делам, либо предельно осторожно, не желая раскрыться. Когда за поворотом в дверях кабака раздался звонкий смех и мелькнула фигура в ярких одеждах, Чиён на мгновение замер. Нет, то был не их спутник, присоединившийся в горной деревушке, а посторонний, но всё же нечто, совершенно не подходящее моменту, сжало сердце Тени в мягких тисках — абсурд, быть такого не может. «Кто ты, кто ты, Мару, на самом деле?» Ведь чудилась в проводнике загадка, сложная, интересная, ответ на которую лежал на поверхности, ускользая из рук. Чиён представил горца… И укусил себя за язык, прогоняя глупые мысли. В животе при этом образе появился холод, он раскрывался, раскручивался, и чем медленнее отступало настолько живое видение, тем хуже становилось парню. Чернота затапливала сердце, а оно ныло от сладкой неправильной боли. Но вот последние искры золотых глаз вытравились из памяти, и всё стало нормально, только чувство вины жгло изнутри.

И так, то доводя себя до тошноты обвинениями, то пьянея от любопытства, Чиён добрался до ночлежки вместе с Бэном. Пока тот возился с ключами от комнаты, Тень взял со стойки графин чистой воды и глянул на хозяина Арчибальда Ястреба, дремлющего за конторкой. Сразу на ум пришёл рассказ Серого Сола о Дракатри юга. Но этот тщедушный старик в огромных очках совсем не походил на того, кто мог бы носить такое сильное имя и громкий титул. Неужели этот невзрачный человечек — один из троицы основателей города Макавари наравне с Лисьим Хвостом и Серым Солом? Вот этот, сморщенный маленький старикашка в огромных очках? «Не верю!» Сол был добр и отзывчив, а Добромир могуч и силён. Так каким же качеством обладал Арчибальд, чтобы хоть как-то сравняться с ними? — вот какие мысли захватили Чиёна. И сразу он подумал: «А что есть такого во мне, чтобы быть наравне с Бэном, который наверняка станет знаменитым лекарем? Чем я могу быть полезен Рихарду, владеющему огнём? И даже злотоглазый показал себя ловчее, чем я… Такой…»

— Ты заходишь? — Бэн придержал открытую дверь.

Чиён оставил ни к чему не ведущие мысли за порогом, бросил ещё один взгляд на Ястреба и вошёл в комнату.

Внутри пахло сыростью и потом. Бэн распахнул окна в ночь и устало опустился на кровать. От ставень, нагретых за день весенним солнышком, тянулся терпкий смоляной запах. Тень ощущал его, представлял в виде живого образа, который успокоил его в доме Серого Сола: упругие золотистые локоны, мягкие плечи под кружевной накидкой, нежная улыбка, больше голубые глаза, бесконечное тепло и уют. Это была прекрасная леди. В груди и в животе защекотало. И юноша понял, что влюблён. Внутренний покой захлестнул его приливной волной, согрел. Сразу захотелось сделать как можно больше для этого мира, протянуть руку помощи каждому нуждающемуся. Тень широко улыбнулся, но опухшая от оплеухи щека отозвалась болью, за ухом щёлкнуло, на миг оглушив, и весь благодушный настрой ушёл, как отлив в море.

Парень поставил графин на стол, достал свечу, зажёг от спички, застыл, глядя на огонь, потирая щёку. Вина подмяла Чиёна под себя и вновь нанесла удар.

Дверь скрипнула, кого-то впуская. Тень вздрогнул и обернулся. На пороге стоял Мару. И видок у него был так себе. Горец едва держался на ногах, шатался и горбился. Совсем не таким представал он в мыслях Чиёна. От этой неправильности всё в душе переворачивалось, и в животе будто раскрылся холодный цветок, чьи острые лепестки перемалывали внутренности.

— Я же обещал вернуться, пирожочек… — бесцветным голосом произнёс Мару, плечом закрывая дверь.

— Где тебя носило? — ахнул Бэн, тяжело приподнялся и без сил рухнул обратно.

Вошедший вяло отмахнулся. Чиён, огорошенный его видом, приблизился, предложил:

— Может, ты сходишь помоешься? От тебя плохо пахнет… — и мысленно дал себе оплеуху за грубые слова.

Горец поднял на него расфокусированный взгляд. Золотые глаза казались тусклыми, мёртвыми. Косички, некогда уложенные на голове наподобие птичьего гнезда, сейчас были рассыпаны по плечам. Помятый зелёный шарф плотно заматывал шею и нижнюю половину лица.

— Замечательное предложение, — прохрипел Мару, сползая по стене на пол. — Только чуть попозже.

Его измождённый вид, равнодушные слова, интонации совсем без эмоций причиняли Чиёну боль, будто в руках разбилась на сотню осколков любимая чашка, ошпарив кипятком. Сочувствие… Оно поднялось нежно и трепетно из глубины души, оно подталкивало помочь горцу, но было в том нечто запретное, грязное, обо что не хотелось мараться. Внутренняя тьма накрыла всё светлое и пришло отвращение. Но всё же щека болела, и потребность хоть как-то выгородить себя, помочь кому-то не оставляла Тень. Он приблизился к Мару, подал руку, решительно сказал:

— Давай, поднимайся. Отведу тебя в баню. Помою, если надо. Не будешь же ты вонять тут всю ночь? Ну же!

Мару сполз ещё ниже, запрокинул голову, глаза закатились, с редким дыханием высыпались слова:

— Отстань. Отойди от меня. Не трогай. Не твоё дело.

Чиён до крови закусил губу, не ожидая такого упрямства, нагнулся, взял лежащую на колене безвольную руку Мару, потянул. Тот дёрнулся, зашипел, зло бросил — хоть какая-то эмоция:

— Не трогай меня, щенок!

— Да что ты как?.. — Чиён поднял другую руку, попытался поставить строптивца на ноги, но тот пихнул его ногой в живот неожиданно резко.

От удара потемнело в глазах, Тень отпустил горца, согнулся пополам, хватая ртом воздух и…

Гнев. Гнев пришёл внезапно. Он был будто муха, бьющаяся между стёкол и ставней: ударилась в одно, отскочила в другое, и снова, снова, снова… Удар по лицу от Бэна был заслужен — Чиён знал это: позволил забрать самого младшего из них, предводителя, милого мальчика, которому ещё только предстоит познать все печали и радости жизни. Но обида от оплеухи осталась. Она оттолкнулась от него и полетела в Мару. Его поведение корёжило: слова, удар — за что, почему⁈ Тень ведь просто хотел помочь!

Чиён схватил горца за грудки, вздёрнул вверх, впечатал в стену. И ещё разок. Посильнее. Замахнулся, стиснув кулак.

— Бей, — чуть слышно сказал Мару, поднял голову навстречу удару, закрыл глаза.

И Чиён врезал. Костяшки взорвались болью от соприкосновения со стеной рядом с головой Мару.

— Какого⁈ Да что с тобой не так? — крикнул Чиён в лицо горца.

Тело, лёгкое и податливое, стремилось упасть. Тонкие ткани многослойной одежды трещали под побелевшими пальцами, шарф сполз с лица, открывая опухшие потрескавшиеся губы. Тень хотел кричать и бить, да так, чтобы золото глаз померкло навеки — за что эта грязная тварь отвергла его помощь, почему? Чиён легко удерживал Мару одной рукой, даже не ожидая в себе такой силы, притянул к себе и вновь швархнул об стену. Косички смягчили удар, но в груди горца что-то булькнуло, лицо посерело. Тень с презрением разжал пальцы, но тут же схватил, когда Мару начал падать. Рука сомкнулась на горле выше шарфа, крепче, сильнее — закрыть навсегда золотые глаза. Пальцы впивались в шею, слишком тонкую для восемнадцатилетнего парня.

Голос за спиной не был слышен за стуком крови в ушах.

Мару захрипел, забил пятками в стену, серое лицо покрыл пот, ресницы дрожали, последние попытки вдохнуть были тщетны. «Больнее! Больнее! Нужно сделать больнее! Я хочу его бить и унижать, издеваться, ставить подножки, как тогда, в пещере, пока не издохнет! Я хочу тебя растерзать!» Замах, удар — вскользь по скуле и никакого сопротивления! «Так не честно! Он должен молить оставить его в живых! Он должен ползать у моих ног, умоляя помиловать!» Замах…

— Хватит!

Тяжёлая рука Бэна хлопнула Чиёна по плечу. Тот отшатнулся, выпустил безвольную добычу. И толстяк внезапно ловко подхватил горца под колени и плечи, поднял и вынес из комнаты. Вскоре стукнула дверь в баню в конце коридора и всё стихло.

Чиён тяжело дышал. Огляделся. Арбалет, привязанный к сумке, манил. Так хотелось взять его и…

— Что? Что со мной? Я схожу с ума…

Он посмотрел на свои руки, на разбитые костяшки. Задержал дыхание. Досчитал до десяти, выдохнул. Повторил. С великим трудом заставил себя остаться, а не убегать. Он чуял, что убегать привычней, но больше нельзя: либо он свихнётся окончательно, либо во всём разберётся и вспомнит. Вероятно, в прошлом будут подсказки, что с ним, с Чиёном, сейчас не так и почему. Он рывком скинул одежду и обувь, забился под тонкое одеяло, сжался в комок. Проваливаясь в сон, с рычаньем и стоном царапая рубец на плечах и груди, не осознавая, шептал: «Я схожу с ума. Спаси меня, Брунгильда!».

Он не слышал, как вернулись сначала Бэн, затем Мару, как щёлкнул замок в двери, не видел, как померкла свеча. Все трое провалились в тревожные сны, не зная, что готовит им новый день.

Тавир

— Подъём! — рявкнули над ухом, и Тавир едва не свалился с узкой лежанки.

В трюме было ещё темно, но сверху, через решётки люка на палубе, через щели в досках едва-едва проникал утренний свет. Человек, разбудивший Феникса, пнул в бок храпящего на полу мужика и, когда тот подскочил, указал на Тавира, что-то отрывисто сказал. Мужик перевернулся, встал на карачки, медленно, со стоном и хрустом поднялся. Юный работник терпеливо ждал.

Разбудивший носил алый плащ, будучи одним из двадцатки личной гвардии принца Радонаса, путешествующего на этом корабле. Был ещё капитан со своей преданной дюжиной. И были матросы: те, кто ютились в этом сухом трюме за хорошую работу, и те, кто спали на палубе — за плохую. Сколько — не ясно.

Мужик хмуро прошаркал к Тавиру, недовольно оглядел и поднялся по крутой лестнице. Феникс — следом. Радонасец остался будить остальных.

В верхнем трюме всегда под охраной находились кухня со столовой, склад с провиантом для капитанской и принцевой шаек, какие-то запертые комнаты и длинный узкий проход. Вот по нему мужик и повёл мальчика, оставаясь глухим к расспросам. Пряные ароматы готовки защекотали ноздри, предвкушение завтрака вызвало слюну. Кормили здесь редко, но обильно и очень вкусно, незнакомые приправы ложились приятно на язык. Благо, питьевой воды было в достатке, и Тавир уже научился жестами её просить.

Коридор кончился ещё одной лестницей, та поднималась в палубную надстройку. Выход наружу — дверь с круглым окошком, за которым так близко плескались лазурные воды. Но, нет, снова выше, по винтовой лестнице со ступенями в треть стопы шириной. А мужик, будто проснулся окончательно, ускорил ход. Он взбежал наверх, помогая себе руками, едва ли не на четвереньках, только мелькали стоптанные подмётки сапог да тощий зад в грязных штанах.

Сверху открылся люк, и солнечный луч нарезал пространство лестницы на светлые и тёмные ломти. Тавир зажмурился, вдохнул, надеясь ощутить запах моря, но закашлялся от едкой вони птиц. Раздались голоса, брань. На мальчика упала тень, но не того мужика, что привёл сюда, а от другого.

Тавир заспешил, запинаясь чужими ботинками, как мог быстро вскарабкался наверх и оказался в деревянной высокой будке размером шаг на два. Дверь из неё вела в огромную клетку с навесом с левой стороны. Под ним в гнёздах, свитых на полках, дремали серокрылые чайки. Несколько гнёзд были пусты. Справа от двери стоял сундук, над ним закреплён небольшой откинутый стол, на его углу висел потухший фонарь.

Ночной смотритель ругался на непонятном языке, потрясал мешком, в котором что-то хрустело, тыкал на бадью за сундуком, под крышкой её вяло трепыхалась мелкая рыбёшка. Рассерженный человек махал руками, что-то втолковывая мужику, затем плюнул на пол, и слюна затерялась в жёлтых ляпках помёта. Мужик пожал плечами, указал на чаек под самой крышей, те боязливо жались к стенке. Ночной смотритель бросил последнее слово, пнул сундук, схватился за ногу и, воя от боли, чуть ли не кубарем скатился по винтовой лестнице. Хлопнула нижняя дверь.

Мужик закрыл люк, пошарил меж досок, вытянул оттуда папиросу, выколупал гвоздь из стены, который слишком легко вышел, чиркнул им о фонарь и поджёг курево. Затем прихлопнул столик к стене, прижал его вертушкой и плюхнулся на сундук, вытянув ноги. От папиросы расходился дым, сладкий, будоражащий, терпкий. Чайки наверху, едва учуяв его, притихли, будто уснули. Тавир с удивлением наблюдал. Мужик взглянул на него и сказал:

— Ну что, паря, вот мы и застряли тут с тобой до утреца завтрева. Меня, бишь, Свёклой звать. А ты кем бушь?

— Тавир, — представился тот.

— Я те сейчас скажу, что делать, а ты слух, да на ус мотай. Ать, у тебя даже усей нет⁈ Эх, молодёжь пошла! Прям как бабы, ёрные шоблы!

Он крепко затянулся, выпустил кривые дымные колечки, и их тут же унёс ветер. Посмотрел на мальчика, прищурился, будто чего-то ждал.

— Гляжу, ты не шибко бухтеть мастак. Зыришь ток. Чот задумал, да?

— Простите, Свёкла. Я не проснулся ещё, — ответил Тавир.

Очень хотелось отвернуться от мужика и дыма папиросы, вытянуть прилипшие к спине волосы, скинуть куртку и безотрывно глядеть на море. Но Феникс чуял, что с этим человеком надо вести себя осторожно. Выслушать хотя бы для начала. Свёкла снова пустил колечки, потом газы и принялся объяснять.

В решётчатой части клетки находилось окно, которое можно было открывать, как только на жёрдочку перед ним сядет птица. Самому отправлять нельзя. Если принц, капитан или кто от их имени велит послать письмо, то следовало взять птицу сообразно будущему маршруту, а лучше позвать старшего — его, Свёклу, или другого птичьего смотрителя. Но какая птица откуда надлежало запомнить прямо сейчас. Нижние три ряда чаек был из Радонаса; на четвёртом сбоку переплелась шеями пара чёрноклювок из пустыни Нархейм, из оазиса святой Беллатриче; остальные с той же полки принадлежали островам Травяного моря.

— Коли скажут тудой, так остров спрашивай. Понял? Их там тьма да довесок, — наставлял Свёкла посасывая всё не кончающуюся папиросу. Тавир только кивал.

Пятый ряд, две слева с зеленоватыми клювами — с островов Ангуис, близ королевства Гристен. А его чайки, толстые и важные, занимали этот остаток полки и всю следующую. На седьмом, самом верхнем ряду, ютились тощие птицы с западного побережья. Их, как наставлял Свёкла, тоже надо было брать с уточнением, какую и куда отправлять.

— Эти падлы пернатые одну дорогу знают: сюдой и домой. А коли их в жопу какую выпустишь, так не вернутся, письмо просрут, а капитан потом три шкуры спустит и акулам на корм кинет. Понял, паря? Как там тебя? Уж больно имя ненашенское.

— Тавир же!

— А ты мне не дерзи тут, падла хлыщемордая! А то я тебя этим шавкам пернатым скормлю!

— Простите, — пробормотал мальчик.

— Эть, то-то же! Я с тебя тут человека сделаю. А не вот это вот всё! — Свёкла харкнул на пол и растёр сапогом.

А вот при упоминаний трёх последних птиц с верхнего ряда Тавир насторожился. Макавари. Именно оттуда взяли этих бедолаг, которые, по сетованиям ночного смотрителя, отказывались есть сухари и рыбу, заготовленную на всех.

Свёкла затушил папиросу, всунул остаток между досок в стене. Затем снял с нижнего насеста полусонную чайку, бережно погладил по перьям. Этот жест для Тавира, уже считающего мужика грубым и неотёсанным, стал полной неожиданностью. Смотритель достал из сундука медальон, раскрыл его. Внутри было пространство, куда легко бы поместилась узкая полоска бумаги, закрученная спиралью. Медальон через дырки в обеих половинках повесил на колечко, а его защёлкнул на лапке птицы. Чтобы снять, воткнул в замок тонкий гвоздик. Механизм дзынькнул — кольцо раскрылось.

— Падлюка моя ненаглядная, тварюшка моя ты вшивая, — ворковал Свёкла, ссаживая чайку в гнездо, и обернулся к Тавиру. — Понял?

— Да.

— Когда птица прилетит, колечко отстегни, да кликни кого снизу, пущай бегут сюда за посланием. Сам не читай! Понял? Да и ты вряд ли грамоте обучен. По глазам вижу: лодырь ты и бездарь. Понял — я спрашиваю?

— Конечно.

— Так и ладушки. Я пожрать пойду. И тебе захвачу. Сиди здесь, ничего не трожь. Понял, хлыщ ненашенский?

— Да.

Когда люк за Свёклой закрылся, Тавир не стал глядеть на море. Он бросился к сундуку. Там, как и ожидалось, были не только мешки с сухарями, но и большая коробка с писчими принадлежностями, медальонами и колечками.

Поразмыслив, нацарапал остро заточенным угольным карандашом: «В ночлежку, улица Ястреба, дом 3, комната 6. Рихард на корабле Прэстана. Я на корабле Радонас. Не ждите. Буду там. Передайте дяде Симону: я не справился. Тавир». Несколько раз перечитал, желая что-то добавить, но слова не шли, да и места на полную фразу не хватило бы. А писать «убейте Чиёна» или «остерегайтесь Чиёна» он не стал. Вдруг тот уже помер. А если нет, придёт время, и подлая Тень покажет себя: внушённый приказ есть приказ. Но это уже не Тавира забота. Теперь у него осталось только одно дельце. Его проклятый приказ… Исполнить и забыться, а там будь что будет.

Сняв с гнезда одну чайку из Макавари, Тавир проделал то же, что и Свёкла. После поднёс птицу, поглаживая холодные перья, к окошку, раскрыл его. Хотел выпустить, но заслышал снизу голоса, подождал, пока говорившие уйдут, и только тогда, после нескольких минут тишины, выбросил птицу наружу. Чайку подхватил ветер. Она было нырнула вниз, но, расправив крылья, взмыла вверх, в пронзительно синее небо, и почти сразу пропала в ослепительных солнечных лучах.

Тавир утёр незваные слёзы, захлопнул сундук, пересадил одну из худых птиц с островов Травяного моря в опустевшее гнездо и наконец перевёл дух. Сердце сильно колотилось. Но следовало успокоиться к возвращению Свёклы. А море… А что море? Оно было бескрайним и прекрасным.