Рихард Феникс. Остров. Книга 2

Глава 52 Соломея

Летопись богов, часть первая

280 год

Небесный чертог полнился светом. Из тумана ли, дыма ли, облаков соткались три фигуры. Одна была бела, величава, четырёхрука, змееподобна — Ангуис. Второй, высокий и статный, мужественный и окутанный пламенем, хмурился, ни на кого не глядел — Феникс. Третий стонал и хохлился голубыми перьями, чешуйки на теле блистали всеми оттенками моря и неба — Боа-Пересмешник. Светлоокая, белоликая, возникла пред своими детьми Эньчцках и спросила, как им живётся среди людей.

— Моё племя растёт и ширится, — самодовольно отвечала Ангуис. — Нас все боятся, а мы заняли сушу на юге возле Великой реки. Нам там хорошо, мы никого к себе не пускаем. А всех неугодных скидываем в реку близ гор. Эти смешные люди называют ту реку Радон, что значит на их глупом наречии «кровавая, красная». Так пусть же боятся нас и дальше!

— Да, ты прекрасна, дочь моя! — похвалила Эньчцках и спросила: — А как вы, мои молчаливые сыновья?

Те переглянулись, решая, кто заговорит первым, и Феникс ответил:

— Я пока не создал своего племени, не народил потомков. Люди не подходят ко мне, ведь опасаются огненных крыльев…

— А ты делай, как я! — перебила Ангуис. — Выбери достойную себя особь и поведи от неё род. Будет сопротивляться, плакать, страдать — это не твои заботы! Люди слабые и нужны лишь для наших утех. Главное, чтобы тебе было хорошо!

— Я не могу так! — отрезал Феникс. — Я не собираюсь никого принуждать! Я не желаю опалять огнём этих несчастных людей!

— Везёт тебе, братец, — подал голос Боа-Пересмешник, — и тебе, сестрица, везёт. Меня самого и мой род никто не боится, никто не почитает, кроме торговцев, да и те всё больше используют.

— Это воздаяние тебе за жадность, — назидательно молвила Эньчцках. — За то, что при сотворении ты съел свою сестру Сойку-Пересмешницу. Отчего же ты, мой алчный сын, не попросишь помощи у сестёр и братьев, коль так туго приходится тебе, коль сам ты навлёк на свой род такое проклятье, не подумав, как будешь его нести?

— Это не моя забота, что братец слаб! — отмахнулась хвостом Ангуис. — Даже если ты, матушка, прикажешь, я не стану ему помогать!

— Да знаю я, потому и не прошу у тебя ни помощи, ни доброго слова, ни крова, ни даже глоточка воды, сестрица! — огорчился ещё больше Боа-Пересмешник и с надеждой посмотрел на Феникса.

Окружённый пламенем бог угрюмо ответил на взгляд:

— Я не могу предложить тебе свою защиту, самому бы справиться со своим одиноким бытиём. Но если мне удастся пересилить себя и создать племя, то оно поможет твоему. Так и знай!

— Да как бы то не было поздно, — вздохнул Боа-Пересмешник.

Ангуис издевательски расхохоталась, с клыков начал капать яд, прожигая белый чертог богини Эньчцках. Та подала любимой дочери хрустальный флакон и с любопытством обратилась к несчастному сыну:

— Ну же поведай о печалях своего рода, Боа-Пересмешник. Чем ты не угодил людям?

— О, матушка! Напротив — угодил. Люди ленивы, не всем им достаёт терпения найти в земле драгоценные камни, потому с детей моих они срывают перья и чешую, что ценятся очень высоко. А мы, моё племя, порой погибаем от этого.

— Ты сам виноват в том, братец! — заявила Ангуис. — Ты забрал себе способности сестрицы Сойки, а мы даже не знаем какие они были, заметь! И теперь ещё возмущаешься⁈ Постыдился бы! Или ты ещё не научился этому чувству от людей?

Боа-Пересмешник понуро молчал. Феникс, чей огонь на миг из оранжевого стал чёрно-красным, то желал что-то сказать, то мотал головой — нет, ничего, пустое. Ангуис томно вздыхала, сцеживая в хрустальный флакон яд. Эньчцках обвела детей взглядом, заметила:

— А между тем Чародей не явился, хотя и был приглашён.

— Я уверена, что ему здесь нечего делать! Он ведь только наполовину создан тобою, матушка. Но если твой супруг Кэньчцкху соберёт своих детей, то и там Чародею места не найдётся! Вроде, от всех получил, а ни к кому по итогу непричастен!

— Да, дочь моя, ты права. Что ж, тогда, пожалуй, я вам помогу. Чего ты хочешь, Ангуис?

— Я не знаю, что будет дальше, но хочу, чтобы дети моих детей помнили своё прошлое. Пусть знают, как начался род, какими мы были. Если они станут слабыми, пусть гордятся достижениями предков. Если станут величественными, пусть помнят о нашей сегодняшней малости.

— Да будет так! — сказала Эньчцках и коснулась губами лба любимой дочери. — Но за долгую память ваши змеиные тела и лица сохранятся лишь у мужчин, а у женщин станут людскими. Тем вы сможете привлекать больше союзников, и не кровью, а миром решать все вопросы.

— Мне это не по душе, матушка! Я желаю, чтобы нас все боялись!

— У страха бывает самое невинное лицо, — тонко улыбнулась Эньчцках, скрыв чёрными ресницами светлые глаза, и кивнула другому дитя. — Что хочешь ты, мой исстрадавшийся сын Боа-Пересмешник?

— Я не хочу, чтобы дети мои умирали от истязания людскими руками! Вот что я хочу!

— Ты не просишь силы — ты в праве. Тогда твоему роду я дам дважды шанс на перерождение, чтобы слабый смог стать сильным, чтобы трус обрёл в себе смелость, чтобы обиженный и оскорблённый смог договориться с неприятелем или его уничтожить.

— Насилие — плохо, матушка…

— Ты знаешь людей лишь с одной стороны, сын мой. А они ведь бывают разными. Ведь вы, наши с Кэньчцкху дети, были созданы наполовину из людей. Вы ведь чувствуете в себе хорошее, трепетное? Так и в людях это есть. Все их слабости и пороки вам присущи. Все их радости и надежды живут внутри вас. Зная людей однобоко, вы признаёте в себе лишь эту сторону, противостоя ей, страдая.

— А что ты заберёшь за этот дар?

— Ничего. Твоя жадность при сотворении отменила весь возможный покой твоего рода. Живи теперь с этим, неси свою ношу, беги от себя и ото всех. Ведь быть запертым в клетке и оставаться на одном месте — не твой удел, сын, так и было задумано изначально.

Эньчцках поцеловала в лоб Боа-Пересмешника, и тот наконец улыбнулся.

— А ты, Феникс, чего желаешь?

— Своего рода, своего племени. А чтобы это появилось, мне нужно убирать и вызывать огонь по собственному велению. Возможно ли это, матушка?

— Конечно. А взамен ты сам дашь своему племени подсказки, как применять силу.

— Я согласен. Но…

— Я наблюдала, Феникс, за людьми из моего белого чертога и видела, что более всего они уделяют значения ритуалам. Так и ты введи свой ритуал. Ты ведь не терпишь боли?

— И сам не хочу её испытывать, и другим не желаю.

— И славно! Тогда пусть твои ритуалы будут через боль! Ведь в тебе не заложено было убегание, а ты меняешься сам. Сохраняя личину бога, становишься как самый последний человек на земле. Не надо так. Не стоит меня тем огорчать.

Феникс не успел отпрянуть, как белая богиня поймала его за огненное крыло, притянула к себе и поцеловала в лоб. И в тот же миг пламя, что окутало сына, исчезло. И появилось, стоило лишь пожелать.

— Теперь, дети мои, живите со своими новыми особенностями, осваивайтесь и даруйте миру больше своих потомков! — торжественно произнесла Эньчцках, и трое пропали, лишь поблёскивал в перине тумана хрустальный флакон с ядом.

Взяла его богиня, рассмотрела и улыбнулась.

— Я хочу наказать людей за ту боль, что они причиняют моим детям. И раз люди не желают видеть драгоценностей под своими ногами, так пусть не видят вовсе! Пусть их глаза станут драгоценными. Да, это достойное наказание, и Гэньшти-Кхаса, мать-земля, не будет против, ведь не проследит окольных путей. Но взамен мне потребуется что-то отдать.

Хлопнула богиня в ладоши, и светлый чертог опустился над морями-океанами, и поднялись волны, что затопили низины, раздробили один из больших материков на острова. Свила из своих волос Эньчцках нить, из острого ногтя сделала крючок и поймала большую глубоководную рыбу, но оставила её жить. Затем богиня вытащила свои светлые глаза и вместо них появились чёрные, что желали видеть лишь тьму, а прежние кинула во флакон с ядом, пока не растворились. Взболтала Эньчцках содержимое и напоила тем рыбу. Сразу стали у той глаза драгоценными невидящими камнями, которые разойдутся по всем её потомкам и тем, кто их съест.

— Какое чудесное наказание за жадность! — с презрением к людям промолвила Эньчцках.

410 год

Кэньчцкху был рассыпан звёздами по миру, но заскучал, наблюдая за прекрасной Гэньшти-Кхаса, любовницей отца своего Солнце. На ней, на этой богине-земле-матери, жили Дети богов, люди и ещё много разных существ. А рядом с нею кружился пресветлый чертог возлюбленной Эньчцках, по которой Кэньчцкху уже заскучал.

Бог собрал свой тёмный чертог, окружил его манящим тверди мерцанием звёзд и спустился поближе. Внимательно разглядел, где расселились Дети, и очень огорчился, что на отдалённом, южном участке суши их нет совсем. Завис над этим материком Кэньчцкху, то так, то эдак прикидывая, как помочь Энба и Теням сюда перебраться, но ничего путного не приходило на ум. А вот за общего с супругой дитя, Чародея, не волновался. Тот был деятелен и плодовит и вскоре сам мог достигнуть любых мест, каких пожелает.

Заметила печали Кэньчцкху красавица Гэньшти-Кхаса и сказала:

— О, юный бог, спустись ко мне поближе, согрей меня своим теплом, пока Солнце не видит. Я так устала носить на себе всех этих существ. Развлеки меня как ту, что хранила и хранит твоих потомков.

Не смог отказать любовнице своего отца молодой тёмный бог и почти приник к Гэньшти-Кхаса. И тут поднялись страшные волны, забили южные вулканы и пустой материк раскололся на два. Испугался Кэньчцкху, отстранился, но так сделалось хуже, и тогда заслонил своим телом цепь островов, откуда лилась кровь земли, и всё перестало.

— Ты знала, что так случится? — обратился он к Гэньшти-Кхаса, а та лишь рассмеялась. Нахмурился обманутый бог и добавил: — Я отправлюсь обратно, дабы не смущать тебя своим присутствием и не начинать распри с отцом-Солнцем.

Но мать-земля была против, вскричала встревоженно:

— Нет, не отпущу я тебя! Останься на этом месте! Если ты отдалишься, то я снова начну вся трястись, и тогда погибнут все твои дети и дети твоей жены.

— Но ведь и твои тоже!

— Мои-то уже возрождались и не раз! Я старше, чем ты думаешь, юный бог. Но ты можешь кое-что дать, чтобы я оставила всех в покое, позволила жить им по-прежнему.

— И я не могу отказаться?

— Попробуй…

Задумался Кэньчцкху, да так крепко, что тёмный чертог оторвался от верхушек вулканов и воспарил. И вновь недра пришли в движение, заворочалась мать-земля. Испугался бог дурного исхода и опустился на прежнее место, разлёгся, крепко обнял Гэньшти-Кхаса, успокаивая. Отец-Солнце увидел это и обратил больше тепла на северные края. Печально то было, но справедливо. К тому же на юге не жило много людей, коим надо было светить, лишь жалкая горстка, да и те, вроде как, приспособились.

Больше всего печалило тёмного бога то, что с этой цепи вулканов не видать было светлый чертог жены, но что поделать, не рисковать же жизнями всех существ на коварной земле. И обдумав всё, наконец-то вымолвил он обречённо:

— Хорошо, я останусь. Я буду здесь. Что ты хочешь получить от меня?

— Мерцание звёзд, что окружают твой чертог.

— Но без него я воспарю обратно в космическую бездну!

— А ты не отдавай мне все сразу. По одному в день. И как только они закончатся, ты будешь свободен.

— И ты не причинишь вред живущим на тебе существам?

— Нет.

На том и сошлись. Велела Гэньшти-Кхаса отправлять все мерцающие песчинки звёзд на одну из половин расколотого материка в глубины высочайшей горы, а Кэньчцкху, не осмелившийся ослушаться, делал, как велено. Он прикинул, что на тысячу с небольшим лет хватит точно. Авось, за это время ненаглядная Эньчцках к нему пожалует и вместе они смогут убедить коварную любовницу Солнца отпустить его детей, не принеся остальным бед.

Так минуло сто лет. С каждым утраченным мерцанием звёзд тёмный чертог поднимался всё выше и выше, а мать-земля не противилась, пребывала в покое. Но однажды вскричала Гэньшти-Кхаса, пробудив от дремоты юного тёмного бога:

— Ах, что же ты наделал? Отчего все мерцания звёзд поместил в одно место? Я переполнена там! Мне тяжело! Избавь меня от них как-нибудь!

Поднялись волны и затряслась земля. Испугался Кэньчцкху и воскликнул:

— Что мне сделать, чем помочь тебе?

— Создай новый род, предназначеньем которых было бы извлекать эти мерцания звёзд, которые в моём теле становятся массивными камнями!

— Но я не могу без жены своей создать Детей богов!

— Так создай со мной, раз Солнце отвернулся от здешних краёв, а жена твоя нашла себе занятие на севере! Создай со мной новый род! Пусть он не будет подобен тем, коих вы сделали с той надменной звездой. Пусть он будет особенным, совершенно людским, нашим. Пусть лишь этот род сможет извлечь все твои дары, очаровательный юный бог.

— Но как?

— Приблизься. Я не буду волноваться. Накрой собой вулканы и позволь крови моей, жаркой лаве, протечь через тебя на эту землю. Ну же!

Кэньчцкху замешкался, а Гэньшти-Кхаса вновь принялась вся дрожать.

— Быстрее! Быстрее! Иначе не избежать разрушения!

Сделал он, как она приказала, и вскоре тёмный чертог до краёв наполнила обжигающая лава, потекла в моря, складываясь зубчатыми рифами. А следом натекло ещё больше. И вышли оттуда люди с огненно-рыжими волосами и сказали:

— Будешь ты нашим звёздным отцом, Кэньчцкху. Из тебя мы явились, к тебе и вернёмся после смерти. Жди нас и посылай свои дары, чтобы мы смогли успокоить богиню земли.

Сошли люди на землю и обжились на ней, расплодились. А Гэньшти-Кхаса вскоре удовлетворённо, но с грустью сказала:

— Мне было приятно, когда ты лежал на моих вулканах, хочется ещё, но тогда Солнце отдалится больше. Поднимись повыше, стань светом, который бы всякий раз при взгляде на него благословлял наших с тобой детей, и продолжай, как договорено, посылать свои дары.

— Я могу ещё что-нибудь сделать для тебя? — серьёзно спросил Кэньчцкху, с трепетом вспоминая потоки лавы в своём тёмном чертоге.

— Ничего. Просто оставайся рядом, пока всё мерцание звёзд не выйдет.

Макавари, забегаловка «Лисий Хвост»

Жемчужный утренний туман ласкал разноцветные стены домов портового города, скрадывал очертания пирсов, оседал прозрачными каплями на площадях и улицах. Проснулись в птичнике чайки и голуби, их возня наполнила тишину жизнью. И люди один за другим, готовясь к новому трудовому дню, появлялись из-за запертых на ночь дверей.

Низкая фигурка со слишком странными очертаниями головы под капюшоном потрёпанного плаща остановилась напротив статуи волчицы, сложила ладони перед грудью и поклонилась. Туман взвихрился смерчами вокруг бронзового призрака и тут же опал, когда прохожая развернулась и скрылась под вывеской «Лисий Хвост».

Почти сразу с другого конца площади приковылял тощий ссутуленный старик в огромных очках, за стёклами которых глаза походили на лягушачьи. Он постоял возле арки с видом на море, сняв очки и напряжённо вглядываясь вдаль. Затем со вздохом проследовал за первым гостем забегаловки, что открывалась обычно не раньше обеда.

Третий человек, низкий, пухленький, со сморщенной, как сушёный виноград, головой, появился через несколько минут. В руках он нёс корзину с торчащими из неё перьями лука, копчёной рыбой и сырным багетом, расточающим густой пряный аромат. Дверь скрипнула в третий раз, и площадь почти на полчаса осталась совершенно пуста, лишь сладко похрапывал смотритель на крыше птичника, да тихо перебранивались пернатые.

Девочка с бирюзовыми чешуйками на висках сидела возле барной стойки на высоком стуле, болтая ногами и попивая молоко из кружки. На столе, у запертой на засов изнутри входной двери, небрежно лежали плащ и череп огромной змеи. Рядом стояла опустевшая корзина. Добромир Лисий Хвост творил у очага вкусный завтрак. Серый Сол на другом столе нарезал принесённые им продукты. Арчибальд Ястреб протирал очки, прикрыв глаза. Спустя много времени наставница и её ученики собрались вновь

— Добренький, как здоровьечко малышка-шута? — спросил пухлый старичок.

— Могло быть и лучше. Я сделал всё, что мог. А вот ты, Сол, мог бы и помочь, чтоб дитё калекой не осталось, — не отрываясь от готовки, проворчал хозяин заведения

— Да растерял я силушку свою чародейскую. Всё как-то…

— Сдохнет — меньше мучаться будет! Кто знает, что с него на улице вырастет! — прокаркал Арчибальд.

Девочка стукнула кружкой о столешницу и недовольно сказала:

— Фу, Арчи, какой ты неприятный стал, злой. Ты ж любишь детей⁈ Неужели тебе его совсем не жалко?

— Соломея, хочешь сказать, что тебе его жалко?

— Не, мне всё равно. Добрый, ещё молока!

— Ты только его и пьёшь. И куда в тебя столько влезает?

— Не твоего ума дела! И поторапливайся с завтраком, а то мне скоро пора уходить.

— Куда на сей раз? В Гристен?

— Нет, тут и без него проблем хватает. Не устраивают меня эти похищения людей. Будто кого-то конкретного ищут. И мелкий ваш, да и все макаварские приблудыши могут стать жертвами похитителей.

— Соломеюшка, а кого ищут? Может, кого-то конкретного? Ты же у нас умная, мудрая, скажи, кого? Может, подсобим чем?

— Сол, мой нежный преданный Сол, храните Макавари и не думайте ни о чём больше. На кого, кроме вас, я могу оставить этот город?

Добромир разложил по тарелкам кашу с овощами и фруктами, варёные яйца, заправил кусочками сливочного масла. Себе и Арчибальду добавил по полоске вяленого мяса. Соломея, зажав шмат рыбы между двумя ломтями хлеба, жадно накинулась на еду. Серый Сол пощипывал перья лука, заняв место у очага и помешивая кофе в жестяной кружке. Он заметил ящик, такой знакомый за множество совместных лет, спрятанный в углу за стойкой, и спросил:

— Добренький, а ты чего это лекарские принадлежности не убрал свои, коли с мальчиком закончил?

— Да… Хочу выучить парю одного, подмогнуть ему. А то интерес у него есть, руки из нужного места есть, а опыта и понимания нет. Не дело это возможных хороших лекарей терять! Так ты ж его видел на днях. Тебе, кстати, тоже надо будет с ним потолковать…

— Охо-хонюшки, Добренький, не тяни меня за былое…

— Гля-яньте! Неужто совесть проснулась, раз сын по твоим стопам не пошёл?

— Арчи, завидуй молча! А сам-то…

Хлопок маленькой ладошки по стойке прервал начавшийся спор. Соломея хмуро оглядела стариков, которых помнила ещё сопливыми мальчишками, спросила, стряхивая крошки со щёк:

— Добрый, что это за человек, ради которого ты решил свою клятву нарушить?

— Да детишки тут нагрянули к нам. Странные больно. Скажи, Сол⁈

— Эх, Добренький, не странные они вовсе. Маленькие и наивные. Переживательные шибко. У них знакомец на одном из кораблей отправился, так второй себе места не находил…

— Это вы про постояльцев моих? Да вы смеётесь? Эти дикие кони вчера чуть не подрались! Орали полночи. Да ещё и падла какая-то все грядки под окнами заблевала. И, главное, съезжать не хотят, ждут чего-то. Один там нормальный есть — кабанчик такой. А остальные с приветом. А, ну ещё малыш с ними был, да только не видать его.

— А ты смотрел? — нахмурилась Соломея.

Все обернулись к Арчибальду Ястребу, тот моргнул и потёр переносицу с красной полосой от очков.

— Да, конечно смотрел. Мне же интересно, кого впустил к себе. Мой взор только на пять километров вокруг видит, но нету мальца там этого. Нету! Уплыл за пределы. А дружки волнуются, места себе не находят. Да ещё с ними один был, на другом корабле ушёл. Так тот по крышам носился и на одной ботинки свои бросил. Я вчера сходил на них глянуть. В подмётках-то ножи поставлены выдвижные. Кого-то он ими зарезать хотел или уже зарезал. Очень странная шайка!

Серый Сол снял кофе с огня, подлил молока Соломее и сел за стол. Нетронутая каша уже подёрнулась матовой плёнкой. Благостная тишина заполнила зал, но Сол нарушил её, глядя в глаза девочке:

— Как мы ждали твоего возвращения, так и эти деточки ждут своего младшенького. Понимаю я их, а помочь не могу, не утешить, не подбодрить.

— Расслабься! Это уже не твоя забота, тревожный ты мой. Арчи, говоришь, видел мелкого, который пропал? Ну-ка, представь его!

Соломея соскочила со стула, шлёпнув босыми пятками по доскам, встала позади Арчибальда и положила ему ладошки на глаза. Мгновение — и девочка снова оказалась на своём насесте.

— Можете не волноваться. С этим ребёнком всё хорошо.

— Откуда такая уверенность? Ты опять нас за нос водишь!

— Ой, Добрый, не ругайся. Просто я дала ему одну штучку в нужное время в нужном месте, и он её таскает с собой. А я через неё чувствую, что с ним. Всё проще некуда!

— И когда же ты это успела сделать, коли прибыла после его отплытия?

— Не пытайся меня подловить, Добрый! Я ведь и рассердиться могу. А когда — тринадцать дней назад. Он был последним из четверых, кто разбудит Эньчцках. Они почти готовы. Пришло время отдавать долг.

— Значит, он — Феникс? А я-то голову ломал, чего так в баньке жарко после них было. Тьфу ты! Соломея, ну они же мелкие! Сдохнут же ни за хрен собачий!

— Я согласен с Арчи. Соломея, ты можешь сделать что-нибудь с этим?

— Добрый, а я смотрю, ты больно наглым стал. Мои решения неоспоримы, ты разве забыл? Я же говорю от имени детей Эньчцках… Вы чего все такие противные стали с возрастом? Не сейчас же это всё будет, успокойтесь!

— Да это ты ни капли не изменилась за пятьдесят семь лет!

Девочка закатила глаза, остальные переглянулись. Сол спросил:

— Соломеюшка, а трое других тогда кто? Подскажи, а?

— Второй из хранителей сейчас здесь, в Макавари, третий недавно отбыл. Не скажу точнее, даже не просите!

— Почему?

— А не хочу! Ваша задача — оберегать Макавари. Не более того! И… себя. Берегите себя, вы, мелкие сорванцы!

— Тщ-щ, Соломеюшка-лапушка, всё хорошо, мы с тобой. Вот, молочка ещё возьми. Не хочешь. А-а, вот. Моя ты родненькая, пей.

— Так кто же четвёртый? Доскажи, раз начала.

— Да… Там, на юге ждёт, когда за ним придут.

— Так, может, объяснить им всё, как есть? Пусть будут готовы! А то чего впустую шлёндрать?

— Добрый, так не интересно. Пусть помучаются, опыта наберутся.

— Ты, значит, хочешь сказать, что вот эти малявки — потомственные хранители? Вот те самые, из легенды о первоФениксе?

— Ну да.

— А остальным ты тоже давала свои метки, чтобы наблюдать издалека?

— Нет. Так получилось.

Сол отставил нетронутую кашу, с силой потёр морщинистый лоб. Арчибальд выстукивал ложкой о ладонь тревожный ритм. Добромир сидел смурнее тучи, втянув голову в плечи и глядя перед собой остекленевшим взглядом.

— Соломея, ты ведь понимаешь, что если детишки напортачат, весь мир превратится в Виллему шестидесятилетней давности? Бог Солнца не позволит будить его детей, Эньчцках и Кэньчцкху, и уничтожать их потомков.

— Ну, Арчи, я помогу им, чтоб всё обошлось. Но они должны это сделать. Время отдавать долг. Иначе и без них пострадают племена. Ангуис из-за своего вида всегда были самыми уязвимыми. Теперь ещё и Боа, из которых делают всякое. Не прощу! Да и ты, частично Боа, должен меня понять! Пусть Эньчцках ответит за то, что сделала своих потомков столь выделяющимися среди других. А люди… Если люди видят иное, не слишком себе подобное, то всегда, всегда относятся к этому воинственно! Так больше нельзя. Вы понимаете меня?

Ответом были молчаливые кивки. Соломея стукнула пустой кружкой по столешнице.

— Хорошо, мои родные, мы поняли друг друга. Тогда я отправляюсь. Вам будут задания. Добрый, сделай из мальца хорошего лекаря, чтоб детишки не передохли, когда на землю сойдёт разбуженная ими Эньчцках. Арчи, поглядывай на море и следи за детьми, чтобы с ними ничего не случилось и никуда не разбежались. Сол, оставайся таким же душечкой.

Девочка надела череп змеи на голову, накинула плащ и, отперев засов, выскользнула за дверь.

— Опять всё молоко выхлебала и свалила.

— Арчи, не брюзжи, не твоя ж забота. Добренький, а ты чего такой хмурый?

— Кровь земли… Жертва… Ею может стать мой внук. Зря мать Соломеи тогда спасла нашего предка. Если бы не она, такого бы не случилось.

— Верно. Был бы другой. Но ведь это не точно. Ведь оказаться на месте жертвы может любой из принцев Радонаса.

— Надеюсь.

— Эх, Добренький, держись. В нашу молодость мы не смогли найти четвёртого хранителя и ускорить процесс. Ты был готов принести себя в жертву… А теперь просто смирись.

— С этим просто так не…

— Пошли мы. У меня уже постояльцы проснулись. Бывай, Лисий Хвост. Спасибо за еду.

Дверь хлопнула дважды. Добромир запустил пальцы в алые с проседью волосы. Оставалось только делать, что должен. Когда-нибудь все предсказания сбываются, а легенды воплощаются, как бы этому не противились. А люди всё переживут.

Так было, есть и будет.