Робеспьер

Голос человека-принципа

Быстрый рост славы Робеспьера во многом обязан его популярным, множество раз изложенным, уточнённым, подчёркнутым принципам, которые задевают или воодушевляют; для него они – убеждение и оружие, они формируют его аргументацию и стремятся её обосновать, не столько для большинства депутатов, которых невозможно убедить, сколько для трибун Национального собрания, клубов и читателей прессы – именно здесь его публика. Его слава также проистекает из его искусных усилий, направленных на то, чтобы заставить себя услышать с помощью слова и печати. Его тексты демонстрируют красноречие, которое не было исключительно в обаянии формулировок. "Красноречие требует души, - напишет он позднее. - Я помню также данное Цицероном определение оратора: Vir probus, dicendi peritus [честный человек, умеющий говорить]"[95]. Робеспьер сознаёт эффективность аргументов (logos) и изысканного pathos; более, чем другие он понимает также важность образа жизни, собственного образа, наделяющего законной силой выступления (ethos). Принципы придают смысл его выступлениям; они помогают ему находить аргументы, а также создавать свой образ "народного" оратора.

Для Камиля Демулена Робеспьер – это "живой комментарий к декларации прав" (1791). В 1830-е гг. республиканец Лапоннере назвал его "человеком-принципом". Конечно, эти утверждения требуют более широкой трактовке; мысль Робеспьера не была застывшей; она формируется в зависимости от обстоятельств, эволюционирует, адаптируется. И всё же, его сильная приверженность к определённым принципам с постоянством, даже с упорством, ведёт его к защите взглядов, которые поражают многих современников. Его политические практики также удивляют. Робеспьер часто говорит в Собрании, но его предложения практически не превращаются в декреты; он старается быть прежде всего законодателем, но поддерживает тесные отношения с клубами Парижа и других городов, как если бы его слово должно было непрерывно подпитываться ожиданиями граждан; он отдаляется от жителей Артуа и утверждает себя в качестве депутата "человечества", развивая оригинальную концепцию своей миссии. Из-за своей верности провозглашённым принципам, из-за своего живого осознания, что сначала битва выигрывается в общественном мнении, он – "диссонирующий" голос, если воспользоваться выражением Эдны Леме.

Народный оратор

За несколько месяцев Робеспьер заставляет считаться со своим голосом; он говорит часто, очень часто, и относится к пятидесяти трём великим ораторам Собрания, две трети из которых принадлежат к бывшему третьему сословию и, как и он, зачастую являются адвокатами. Однако его выделяет одна черта. В отличие от Камю, Ле Шапелье, Мерлена из Дуэ или Мирабо, в отличие от своих друзей Петиона, Приёра и Бюзо, он не состоит ни в одном из комитетов Собрания; он не выступает докладчиком ни по какому декрету, приготовленному в его лоне. Это частично обусловлено его выбором. Он оратор, и только оратор, как аббат Мори. За двадцать девять месяцев в Учредительном собрании, он берёт слово более трёхсот раз, с периодами наиболее интенсивной активности между маем и августом 1790 г., между январём и июнем следующего года, затем в августе 1791 г. Опыт работы в адвокатской коллегии подготовил его к парламентскому красноречию, как церковный опыт подготовил Мори.

На трибуне Робеспьер упрочивает своё положение довольно медленно, опираясь на демонстративное молчание и взгляды на аудиторию. Временами невозмутимый, временами горячий, он настроен решительно и всегда готов отвечать на протесты одной части Собрания. 27 июля 1789 г., грубо перебитый председателем собрания, герцогом де Лианкуром, который оспаривает одно из его утверждений, он оправдывается и сухо возражает, "что не стоило его прерывать". Дворянство на скамьях возмущается и протестует; оно "кажется не привыкло, - шутливо комментирует депутат Крёзе-Латуш, - видеть адвоката, упрекающего герцога, который некстати его перебил"! Робеспьер отвечает с той же самой энергией, когда обсуждают его демонстрации: он аргументирует, он иронизирует, он обвиняет, он провоцирует… Собрание – это арена. Описывая его "пылкую" речь против комиссаров исполнительной власти (29 марта 1790), "Журналь де Пари" ("Парижская газета") отмечает: "Речь г. де Робеспьера, длившаяся почти три четверти часа, […] не всегда звучала посреди глубокого молчания; но г. де Робеспьер поднимается на трибуну не для того, чтобы говорить с неё, а характер его таланта, созданный, чтобы вызывать бури, создан также для того, чтобы ими пренебрегать".

Он обсуждает все великие проекты реформ: Конституции, гражданства, системы управления, правосудия, церкви… Он также выдвигает предложения и, особенно, следит за тем, чтобы каждое решение согласовывалось с "принципами". Часто отклоняясь от Декларации прав человека и гражданина, необходимого источника всех законов, он напоминает об обязательном уважении к суверенитету нации, к свободе и к равенству прав. Он часто подкрепляет свои выступления примерами из греческой и римской Античности, но уже не из истории Франции: Карл Великий и Генрих IV исчезли. Конечно, его определение прав принималось не всегда. В его руках Декларация предназначена для завоеваний. Она должна позволить пойти дальше; пойти туда, куда большинство Собрания не хочет за ним следовать…

Его мнение часто представляется депутатам необычным, неуместным и преувеличенным. Когда он предлагает в качестве формулы ратификации закона: "Народы - вот закон, который налагает на вас обязательства; пусть этот закон будет нерушим и священен для вас", один гасконский депутат шутит с акцентом: "Нам псалмов не надо". Собрание смеётся (8 октября 1789). Во время приёма депутации граждан из Соединённых Штатов, Робеспьер хочет говорить после председателя Собрания. Его речь плохо встречена как правыми, так и левыми. Сцена завершается голосованием за публикацию речей делегации и председателя, и ироническим предложением Мори напечатать также речь Робеспьера. Собрание смеётся (10 июля 1790). Однако насмешки и неодобрительный ропот способствуют тому, чтобы сделать из Робеспьера мученика и апостола демократов, "живого мученика", как он сам охарактеризует себя позднее. Их пресса отдаёт должное его смелости перед нападками, его отказу от использования силы против народа, его упорному разоблачению министров и военачальников, его борьбе за доступ всех совершеннолетних мужчин к политическим правам.

Впрочем, нужно остерегаться свести путь члена Учредительного собрания к противостоянию одного человека и Собрания. Прежде всего, потому что Робеспьер не одинок, как мы видели, и потому что Бюзо, Петион, Грегуар, Шарль де Ламет, а также Рёбель или Рёдерер, иногда придерживаются тех же самых взглядов. Более того, его замечания часто приводят к появлению сомнений или к изменению формулировки декрета. И всё же, в отличие от большей части великих ораторов Учредительного собрания, Робеспьер никогда не был избран председателем. С 21 июня по 5 июля 1790 г. он, самое большее, один из трёх секретарей под председательством Лепелетье де Сен-Фаржо. К тому же, период его пребывания на посту депутата известен в высшей степени показательным случаем. 1 июля не его ли обвиняли в создании декрета, упомянутого в протоколе от 30 июня, заменившего слово "король" на… "исполнительную власть"? Для него, роль Людовика XVI должна была бы сводиться к этому; но не для Собрания.

Однако его усилия не ограничиваются только выступлениями в Учредительном собрании. Как и все депутаты – но в меньшей степени, чем многие из них –, он отвечает на полученные из своей провинции или из других мест просьбы, старается ускорить ход некоторых дел через комитеты и часто посещает Друзей Конституции. А когда он не в Манеже или в Якобинском клубе, он занимается своей корреспонденцией или пишет речи… Он ощущает, что время ускользает от него. 13 декабря 1790 г., подтверждая образ бескорыстного мученика, Огюстен Робеспьер поясняет Бюиссару: "Брат чувствует себя хорошо. Он обнимает вас тысячу раз. Простите ему его молчание, он непрерывно работает для блага отечества, которое забывает о нем"[96].

Как и весной 1789 г., Робеспьер воспринимает свои обязательства как жертву, как самоотверженность. Именно такой образ он хочет себе создать. Образ, который должен способствовать убеждению. "Я был призван, - пишет он, - по желанию народа защитить его права, в единственной ассамблее, где, начиная с сотворения мира, к ним взывали и обсуждали их; в единственной, где они никогда не могли восторжествовать […]. Всякая надежда, всякая видимость личного интереса, добавляющаяся к подобной миссии, всегда казалась мне преступлением и позором". Он создаёт этот образ; когда он заболевает и отсутствует в течение многих дней на заседаниях Собрания и у Якобинцев до середины мая 1791 г., он приписывает свою болезнь избытку работы. Ещё больше, чем весной 1789 г. он говорит о своей смерти, о своей последней жертве ради свободы, как если бы он был воплощённой античной добродетелью.

Свобода через печать

Воспитанный школой "знаменитых дел", молодой депутат осознаёт важность печати для привлечения на свою сторону общественного мнения, и значение общественного мнения в публичных дискуссиях. В течение 1789-1790 гг. Робеспьер, прежде всего, полагается на прессу, которая создает резонанс вокруг работы Собрания или публикует часть его текстов. Даже если он шутил и пренебрежительно отзывался о заголовках, враждебных Революции, таких, как "Лез акт дез апотр" ("Деяния апостолов"), некоторые периодические издания были им завоёваны. Таков случай "Революсьон де Франс э де Брабан" ("Революций Франции и Брабанта"), его одноклассника Камиля Демулена; журналист не перестаёт воспевать смелость и постоянство своего "дорогого товарища по коллежу". Мужчины сближаются. Робеспьер просит своего друга исправить ошибки или предлагает переслать ему для публикации черновики своих речей, свои брошюры или полученные письма. В декабре 1790 г., когда Камиль Демулен женился на юной Люсиль, он писал своему отцу, что их свидетелями были "Петион [sic][97] и Робеспьер, цвет Национального собрания, г-н де Сийери, который хотел там быть, и двое моих коллег Бриссо де Варвиль и Мерсье, цвет журналистики". Два месяца спустя, в нетерпеливом ожидании увидеть анонс своей речи о Национальной гвардии, Робеспьер пишет ему: "Я должен заметить Камилю Демулену [sic][98], что ни прекрасные глаза, ни прекрасные достоинства очаровательной Люсиль не являются достаточным основанием, чтобы забыть напечатать объявление о моей брошюре […]"[99]. Друг подчиняется. Они сближаются ещё больше, проводят вечера вместе; в последующие годы, когда растёт ребёнок пары, маленький Орас (родившийся в 1792 г.), Робеспьер иногда сажает его к себе на колени.

Робеспьер также ощущает тесную связь с другими журналистами, которые благосклонно представляют его выступления, упоминают о его публикациях или перепечатывают полученные им письма. Он ценит Элизе Лустало, автора "Революсьон де Пари" ("Парижской революции"); когда тот тяжело заболевает, именно Робеспьера и Мерсье клуб Друзей Конституции посылает к его изголовью (сентябрь 1790). Он уважает Фрерона, который в "Оратёр дю пёпль" ("Народным ораторе") впервые награждает его званием Неподкупного; он также высоко ценит Бриссо и его "Патриот франсэ" ("Французского патриота"). В данный момент Демулены, Фрерон, Бриссо и Робеспьер объединяются в общей битве; именно начиная с Законодательного собрания для одних и с Конвента для других, их пути вскоре разойдутся. Что касается Марата, то Робеспьер ещё не знает его лично; он считает его "необузданным и вспыльчивым", но искренним другом народа.

Сделался ли Робеспьер сам журналистом? "Лез акт дез апотр" ("Деяния апостолов") утверждают именно это. Они многократно приписывают ему руководство "Л'Юньон у Журналь де ля либерте" ("Союзом, или Свободной газетой"), которая, после четырёх двуязычных номеров (французский, английский), выходила исключительно на французском языке с ноября 1789 по апрель 1790 г. Они насмехаются над его небольшим успехом у публики, его ложными сведениями или его непрестанным разоблачением аристократических заговоров… Стоит ли верить "Лез акт" ("Деяниям"), способствовавшим, наряду с этим, распространению легенды о некоем Робеспьере, потомке цареубийцы Дамьена? Сотрудничал ли Робеспьер с "Л'Юньон" ("Союзом"), затем "Журналь де ля либерте" ("Свободной газетой") (май-август 1790), которая его сменила? Это факт (Амель) или выдумка (Вальтер)? Робеспьер сам даёт ответ в Рекламном листке своего периодического издания "Защитник Конституции"; говоря о законодателях-журналистах, он уточняет, что его работа депутата в Учредительном собрании поглощала его "целиком". Как не поверить этому? Кроме того, если бы он сотрудничал с "Л'Юньон" ("Союзом") с зимы по весну 1790 г., разве могла бы эта газета использовать вариант написания его имени Роберт-Пьер, а затем Робертспьер?

Взаимодействие Робеспьера с публикой более непосредственно осуществляется с помощью этой дюжины речей, напечатанных в период Учредительного собрания; изданные по инициативе и за счёт депутата, по постановлению Национального собрания или по желанию одного из клубов, они датируются, в основном, 1791 годом, когда Робеспьер пользуется известностью, которая способствует распространению его идей; к ним можно добавить пять подтверждённых письменных документов. В этих письмах или речах депутат использует приёмы адвоката. Он любит повторять риторические фигуры; он задаёт ритм своему тексту, воздействую на читателя или слушателя, не отказывается от pathos, использует иронию… Хорошо построенные, основательно аргументированные, речи придают смысл его политической позиции; в случае необходимости, как в отличающемся своей необычностью "Совете народу Артуа" (декабрь 1789), самолегализация происходит при помощи автобиографии, прямо связывающей народного оратора с его прошлым опытом защитника невинности.

В Аррасе Робеспьер дарил свои юридические записки судьям, коллегам или друзьям. Из Парижа он отправляет свои печатные произведения своим знакомым, близким или родственникам (м-м де Шалабр, Бюиссару, Огюстену Робеспьеру…), в прессу, клубам или городским властям. Речь не идёт об исключительной дани уважения. Из-за принципов он ощущает себя близким к своим собеседникам и просит их помочь популяризации брошюр, объявляя о них в своих газетах, если адресаты являются журналистами, или распространить их вокруг себя. 12 февраля 1790 г. он прилагает к письму для патриотического комитета Лилля своё "Обращение к бельгийскому народу": "Мне кажется, что она может способствовать распространению чувств патриотизма в вашей области; если вы согласитесь с этим мнением, - добавляет он, - то быть может, стоило бы переиздать ее. Или же, если вы хотите избегнуть этого труда я вышлю вам часть того издания, которое я выпустил за свой счет. Я к нему присоединил предложение о восстановлении права на коммунальные земли и ещё другое сочинение, издать которое показалось мне необходимым в ответ на клевету моих врагов. Я могу вам прислать несколько экземпляров ее, если вы находите, что она может быть полезна общему делу"[100]. В отрывке депутат подчёркивает своё бескорыстие и демонстрирует намерение отойти на второй план перед делом, которое он защищает; речь идёт не о нём, утверждает он, а только об общественном благе. Он хочет сражаться с помощью печати, но также создать образ народного защитника. Иногда, посылая своё произведение, он полагается на патриотизм адресата: "Вспомните, - пишет он муниципалитету Тулона, - что распространение знаний и развитие общественного духа тесно связаны со счастьем родины и человечества"[101] (апрель 1791). Так, по крайней мере, одна из его речей, речь о Национальной гвардии (декабрь 1790), вскоре была переиздана по постановлению Общества Друзей Конституции в Безансоне и, в сокращённой версии, клубом Якобинцев в Марселе. Это говорит о важности клубов в общенациональном распространении его идей.

Завоевание клубов

У парижских Якобинцев Робеспьер – оратор, как и в Собрании. В бывшем доминиканском монастыре на улице Сент-Оноре, Общество Друзей Конституции продолжает работу бретонского клуба Версаля, того самого, за заседаниями которого Робеспьер наблюдал в кафе Амори. С 1789 по лето 1791 г. якобинцы поочерёдно располагаются в бывшей зале капитула, в бывшей библиотеке, затем в церкви, с обустройством, схожим с залой в Манеже. Здесь атмосфера не такая, как в Собрании; ораторам, являются они депутатами или нет, нет нужды пререкаться с Казалесами или Мори, главными избранными от так называемого движения "чёрных", враждебного Революции. Все якобинцы – "патриоты", но с ощутимыми нюансами. Споры совсем не исключены.

С 1789 г. до бегства короля весной 1791 г. клуб вовсе не предан Робеспьеру, который представляет только одну из патриотических тенденций. В течение долгого времени здесь царит Мирабо. И всё же, Робеспьер добивается, чтобы его слушали и ценили. В апреле 1790 г. он пишет своему другу Бюисару: "За ненависть, которую питают ко мне аристократы, я получаю достаточную награду в выражениях благосклонности, которой меня удостаивают все добрые граждане. Я недавно получил подтверждение этого со стороны Общества друзей конституции, объединяющего всех патриотических депутатов Национального собрания и наиболее знаменитых граждан столицы. Они избрали меня председателем этого общества"[102]. Иногда ему приходится сражаться. Как забыть то напряжение вокруг возможного включения "пассивных" граждан в Национальную гвардию в декабре 1790 г., которое заставило председателя Мирабо встать на собственный стул? Как не упомянуть также о том заседании 3 октября 1790 г., на котором, когда Робеспьер оказался на трибуне, чтобы поддержать идею компенсации избирателям и управляющим, клуб выказал "некоторое нетерпение" и вынудил оратора удалиться?

Вопреки трудностям, Робеспьер мало-помалу внушает к себе уважение, как к одному из великих ораторов-якобинцев. Он умеет также использовать сеть клубов, которую он называет "священным союзом друзей человечества и добродетели", "священной лигой против врагов свободы и родины"[103]. Он завязывает переписку с клубами Артуа, такими, как аррасский и сент-омерский, а также с клубами Марселя, Версаля, Авиньона, Бреста и пр. В Версале, именно по инициативе и при решительной поддержке местного клуба Друзей Конституции, он был избран главным судьёй окружного суда города, 3 октября 1790 г.; одного тура выборов оказалось достаточно. Но самое главное, некоторые из его речей, такие, как речи в пользу Национальной гвардии (декабрь 1790) или о свободе прессы (май 1791) вызывают политическую кампанию в клубах. В апреле 1791 г. его опубликованное произведение против серебряной марки, этого избирательного ценза, было высоко оценено в Версале, Бресте, Тулоне, Безансоне, и привело к написанию петиций в Национальное собрание. Так, прежде чем потребовать пересмотра декретов, которые "выглядят бесчестящими величие Конституции", безансонское общество Друзей Конституции утверждает: "Принципы, которые господин Робеспьер развил в своей речи об условиях предоставления права быть избранным, показались нам такими верными и настолько соответствующими Декларации прав человека, что мы спешим к ним присоединиться". Его речи о серебряной марке аплодировали также в парижском клубе Кордельеров. Однако она не была произнесена там самим Робеспьером, как об этом писали, начиная с Жерара Вальтера; это один из членов клуба прочёл уже напечатанную речь. И всё же, она вызывает сильную поддержку, и общество постановляет её перепечатать и призвать все патриотические общества прочесть её на заседании.

Робеспьер ясно осознаёт важность патриотических клубов, которых насчитывается три сотни к концу 1790 г., и более одиннадцати сотен к концу следующего года. Терпеливо он добивается того, чтобы его в них узнавали и высоко ценили; он знает, как превратить их в эффективный ресурс для большего резонанса своих произведений. Завоевание клубов – это завоевание части общественного мнения.

Быть пророком в своём отечестве?

В 1789 и 1790 гг. Робеспьер не прекращает сразу же быть жителем Артуа; когда провинции исчезают и растворяются под картой департаментов, он не порывает полностью со своим родным регионом. В своей переписке он беспокоится о политической обстановке в нём; в Собрании он иногда добивается включения в протокол или публикации обращения одного из городов Па-де-Кале. Однако зачастую он упоминает свою провинцию, а затем свой департамент, для защиты принципов общей значимости, превращая местный вопрос в вопрос национальный. 25 января 1790 г., когда он говорит об отсутствии прямых налогов в Артуа, это не ради того, чтобы пересмотреть только в этой провинции критерии определения "активного гражданина", но, чтобы выступить против условий доступа к голосованию и праву быть избранным во всей стране. Точно так же в августе 1791 г., когда он поддерживает предложение депутации от Па-де-Кале в пользу компенсации для "избирателей" (второй степени), его мысли направлены только на выполнение общенациональной задачи: сделать доступной функцию избирателя для каждого гражданина.

Робеспьер не такой депутат, как другие. В Париже он вряд ли является посредником, защитником и советником своих доверителей, прежде всего, из принципа, потому что он всецело считает себя депутатом нации, но также из прагматизма, так как его первоочередная задача – торжество его идей. Он мало интересуется созданием департаментов Нор и Па-де-Кале; в отличие от неких Вайана и Бриуа де Бомеца, его имя часто отсутствует под письмами или под соглашениями, заключёнными депутациями северных провинций. Только два найденных текста, где стоит его подпись, касаются создания временного департаментского центра Па-де-Кале в Аррасе (январь 1790) и объявления об окончательном установлении этого местоположения (август 1790). Я не смог обнаружить среди бумаг исследовательского комитета Учредительного собрания ни одного письма, направленного депутатом; архивы аррасского муниципалитета, дистрикта и департамента не содержат уже следов писем Робеспьера. Через несколько лет письмо от депутации Артуа, представленное в качестве автографа члена Учредительного собрания, конечно, было опубликовано; увы, проверка архивов показывает, что оно было написано не им, а его коллегой Вайаном!

В отношениях между депутацией от Артуа и местными властями, человек, который имеет вес, это не Робеспьер, не Брассар или Шарль де Ламет, а неприметный Вайан. Этот бывший судья совета Артуа, на шестнадцать лет старше Робеспьера, почти не говорит в Собрании, но часто усердно посещает прихожие министров и комитетов, поддерживает постоянную переписку с местными властями и выказывает себя ревностным защитником их интересов. Также именно он берёт на себя обязанность собирать депутацию от Па-де-Кале или, по крайней мере, некоторых её членов, для всех важных вопросов. В своей переписке Вайан упоминает иногда имена депутатов, которых он привлекает к своим хлопотам; имя Робеспьера не появляется ни в один момент.

И всё же, Робеспьер не может получить полную независимость от своих доверителей. Обосновав отмену привилегий и секуляризацию церковных имуществ в письме, помещённом в "Афиш д'Артуа" ("Афишах Артуа"), он, как и его коллеги, становится мишенью памфлетной провинциальной кампании; его обвиняют в измене жителям Артуа. Беря на себя инициативу ответить примерно в декабре 1789 г., он публикует своё предложение "в пользу возврата коммунальных угодий, захваченных сеньорами" на основании права триажа[104], в котором возобновляет свои разоблачения бывших Штатов Артуа. Он также публикует своё "Обращение к бельгийскому народу", которое он записывает вместе со многими представителями северных провинций; в преддверии первых выборов в административные органы, он хочет оправдать реформы Учредительного собрания и атаковать противников Революции. Собрание, утверждает он, сделало "всё, что народ от него требовал, и даже то, чего он не осмелился потребовать": упразднило феодальный порядок, десятину, провинциальные Штаты, интендантов, продажу должностей, произвол правосудия… Итак, оно не превысило своих полномочий. Депутат, возвращаясь к категориям, позволяющим, таким образом, противопоставить старый и новый порядок, уверяет, что оно наоборот позволило "быстрый переход от рабства к свободе". При помощи Конституции и Декларации прав, согласно его мнению, счастье становится возможным. Пусть народ не допускает ошибки: у него есть друзья и враги.

Робеспьер раскрывает этих самых друзей и врагов в своём "Совете народу Артуа", который многие авторы датируют… июнем 1790 г. В это время говорил бы он всё ещё "народ Артуа", после исчезновения провинций? На самом деле, его действие отвечает исключительно на два письма и одно "Обращение", все относящиеся к концу 1789 г. Более того, не тот ли это "Совет", который Робеспьер посылает вместе с двумя своими брошюрами в патриотический комитет Лилля в феврале 1790 г.? Следовательно, "Совет" был опубликован даже до "Обращения к бельгийскому народу", в последние дни 1789 или в первые дни 1790 года. Впервые Робеспьер обосновывает свой путь напоминанием о своей собственной истории; он выводит себя на сцену, как адвоката "бедных" и "угнетённой невинности", как защитника "народа" во время выборов в Генеральные штаты, как голос народа в Национальном собрании. Чтобы узнать человека, посмотрите, каким он был… Робеспьер создаёт свой образ. Мы вернёмся к этой повторяющейся попытке автобиографии, такой важной для понимания изумлённых взглядов современников и некоторых суждений историков. Защитительная речь заканчивается обязательством продолжить жертвовать собой ради свободы и счастья народа: "Мы всегда сумеем защитить справедливость и человечность, в ущерб нашему покою, нашей жизни, и, если потребуется, даже нашему доброму имени".

Своими принципами, своими речами и своими методами Робеспьер очаровывает и уже разобщает; в Аррасе, как и в других местах, у него есть сторонники и противники. Некоторые изображают в карикатурном виде его выступление от 25 января 1790 г., где, чтобы добиться расширения права голоса, он напомнил, что большая часть налогов в Артуа косвенные и не учитываются при определении ценза. Его обвиняют в том, что он требует повышения налогов для Артуа. Вспыхивает гнев. В конце февраля он проявляется в пущенном слухе. Робеспьер якобы скоро вернётся в Аррас и остановится в ораторианском коллеже… Говорят о карательной экспедиции; директор коллежа пугается, предупреждает муниципалитет и тщательно закрывает двери своего заведения. Кто его знает! Что произошло потом? Отклоняется ли от истины Пруаяр, когда он утверждает, что "возбуждённая чернь издала против него тысячу требующих смерти криков, и несколько раз отправлялась к ораторианцам"? Два неизданных письма, в которых Дюбуа де Фоссе упоминает о "мнимом заговоре" и сообщает, что ничего не произошло, следует датировать до происшествия? Как бы то ни было, в начале марта Робеспьер пишет: "Мне смешно было услышать, что я оказался виновником чуть ли не военной экспедиции в Аррасский коллеж. […] Клеветы, которыми меня осыпают, не печалят меня"[105].

Происшествие не осталось без последствий. В начале апреля исследовательский комитет получает анонимное письмо, которое сообщает о волнениях в Артуа, обвиняет Робеспьера, что он всегда готов защищать ответственных за беспорядки и желает его политического обезвреживания: "Это в самом деле удивительно, - читаем мы в нём, - что высокое Собрание держит в своём лоне такое чудовище, как Робеспье[106] [sic], у которого нет ни веры, ни закона, ни религии и гений которого дышит только кровью и резнёй". Слова удивительно резкие для эпохи, когда разногласия ещё не вызвали ни гражданской войны, ни террора; они уже заявляют о ненормальности депутата, называемого "чудовищем", что вскоре будет множество раз повторено и развито в последующие годы – впрочем, подобная ненормальность может быть разоблачена и у его противников… В том же апреле 1790 г. Шарлотта Робеспьер ссорится с м-м Маршан, автором "Афиш д'Артуа" ("Афиши Артуа"), которой она "поставила в укор то, что она постоянно печатает позорящие народ заметки"[107]. Примерно в марте Огюстен энергично разоблачает перед своим братом письмо, распространяемое депутатом Бриуа де Бомецем, при содействии бывшего члена Розати Фоасье де Рюзе: "Я ни минуты не сомневаюсь, что все в нем чрезвычайно преувеличено, лживо и полно клеветы, и, однако, тебе не удастся обойти его молчанием. […] Тебя обвиняют в измене нашей провинции за то, что ты осмелился утверждать, будто Артуа совсем не платит поземельного налога. Тебя называют предателем, лжецом, невеждой"[108]. Время не терпит, настойчиво повторяет он в другом письме, съезды избирателей для избрания выборщиков приближаются и нужно было бы найти возможность распространить ответ среди граждан, которые там соберутся. Но вместо ожидаемого ответа, распространяется "Обращение жителя Артуа к своим соотечественникам", резко враждебное к Робеспьеру…

После некоторого периода колебаний, Робеспьер следует совету Огюстена и публикует приблизительно в конце мая 1790 г. девятнадцать страниц своего "Письма г. де Бометсу [sic]"[109]. Он оправдывается, объясняя, что далёк от того, чтобы требовать роста налогового бремени в Артуа, что он хотел увеличить число активных граждан, устранив тот момент, чтобы при определении ценза учитывались только прямые налоги. Он с ироний признаёт, что его январское предложение "было покушением на деспотизм и аристократию". Оправдавшись, Робеспьер обвиняет. Он выступает против ограничений, установленных для права на гражданство: "Это огромный скандал, когда намереваются оспорить у граждан наиболее священные из всех их прав, под предлогом большего или меньшего налогообложения, то есть большего или меньшего богатства". Он обвиняет также Бриуа де Бомеца, его защиту Штатов Артуа, его честолюбие, его искусство клеветы… "Следуйте вашему роду занятий. Но какой бы выгоды вы не достигли, будьте уверены, что истинные граждане не будут этим ослеплены". В конце защитительной речи семь из пятнадцати депутатов Артуа, среди которых двое дворян, Шарль де Ламет и маркиз де Круа, засвидетельствовали патриотизм Робеспьера. Среди бывших членов третьего сословия Вайан не подписался.

Даже при живой поддержке аррасского клуба Друзей Конституции, одним из основателей которого был его брат, Робеспьер всё же продолжает быть мишенью критики. Критика возобновляется даже с новой силой, когда становится известно, что он предложил разрешить брак священникам (31 мая 1790). "Твое предложение, касающееся брака священников, сделало тебя нечестивцем в глазах наших великих философов в Артуа, - пишет его брат. – […] Ты потеряешь расположение крестьян, если возобновишь свое предложение. Чтоб вредить тебе, прибегают и к этому оружию, только и говорят, что о твоем неверии"[110]. В Аррасе, как и в Собрании, его высказывания вызывают разлад. Робеспьер не может быть безразличен к этому, но он смотрит гораздо шире; в июне 1791 г., когда он оправдывает своё поведение после бегства короля, он не обращается больше только к своим доверителям из Артуа, но ко всем французам. Это подтверждение его известности. Это также политический выбор, который говорит о том, как он понимает миссию депутата.

Депутат человечества

В августе 1790 г. Робеспьер получает письмо выборщика департамента Эн; его тема банальна. Автор сообщает о слухе про утрату свободного рынка своей деревни, Блеранкур, и в этой ситуации взывает к тому, кого он знает, говорит он, "как бога по его чудесам"[111]. Его зовут Луи Антуан де Сен-Жюст. Ему почти двадцать три года. Это первое взаимодействие между двумя мужчинами. Прежде, чем заключить, Сен-Жюст пишет: "Вы не только депутат одной провинции, вы депутат всего человечества и всего государства (de la Republique)"[112]. Идея вновь появляется в июле следующего года в письме директории департамента Буш-дю-Рон: "Все французы – братья, во всех департаментах Империи истинные патриоты должны помогать друг другу, именно по этой причине мы обращаемся к одному из законодателей, наиболее осведомлённых о подлинных правах человечества". Вместо того, чтобы написать одному из избранных от их департамента, они обращаются к Робеспьеру, представителю нации, защитнику человечества. Именно в повторяющемся утверждении его принципов, а также в его удивительной защите Тулона или Авиньона, следует искать истоки этого образа.

Если Робеспьер неоднократно поддерживает на заседании жителей, Национальную гвардию и муниципалитет Тулона, если он ведёт особую переписку с властями города, то это потому, что напряженность, волнующая жизнь этого порта в начале декабря 1789 г., интересуют всю Францию. За увольнением двух рабочих арсенала за их членство в Национальной гвардии, за этой толпой в гневе, за этими выстрелами солдат, которых едва удалось избежать, и арестом офицеров, чтобы успокоить умы, Робеспьер видит сложные задачи: внушить патриотизм военным, сделать мирным сосуществование солдат-граждан (военных) и граждан-солдат (национальных гвардейцев), поддержать муниципалитеты, которые, как Тулон, отказались провозглашать закон о военном положении… Робеспьер возлагает ответственность за происшествие на командующего эскадрой, графа Альбера де Риона, и его офицеров, которых он обвиняет в "заговоре против свободы". В январе 1790 г., когда Собрание готовится принять меры по умиротворению, он этому противится. Если больше нет виновных, то нет больше и жертв. Он уже полностью отказывается от милосердия. За это он приобретает дружбу тулонских патриотов, и в июне 1791 г. муниципалитет жалует ему звание "гражданина" города.

В деле папского анклава Авиньона Робеспьер также хочет защитить именно интересы свободы, Франции и человечества: "Дело Авиньона – это дело вселенной", - пишет он в ноябре 1790 г. В этой битве он далеко не одинок. Начиная с сообщения о напряженности между Авиньоном и Карпантра, начиная с формулировки требования вхождения Авиньона в состав Франции, сильное движение в пользу присоединения передаётся Собранию. Робеспьер сразу высказывается за объединение. В своей речи за ноябрь 1790 г. он приводит аргументы в адвокатской манере, доказывая различными способами, что требование авиньонцев справедливо, и что следует пойти ему навстречу: если продажа Авиньона папству (1348) незаконна, так как нельзя продать народ, то они – французы; если авиньонцы – не французы, то они могут ими стать. Авиньонский муниципалитет и клуб благодарят его; его даже назначают "действительным членом" клуба. Робеспьер отвечает Друзьям Конституции: ваше "одобрение является в моих глазах наиболее лестной наградой за мою преданность [вашему] делу и делу всего человечества; […] Защищая авиньонцев, я защищал справедливость, свободу, родину, я защищал самого себя"[113] (3 января 1791). В собрании и в Якобинском клубе он многократно повторяет свои аргументы в апреле 1791 г., далее обращая внимание на риск контрреволюции; только объединение может его победить. Однако оно происходит только 14 сентября 1791 г.

Робеспьер не просто депутат одной провинции, а затем одного департамента. Принципы связывают его с куда более далеко идущими целями. Его диссонирующий голос действительно хочет стать голосом нации, целой нации, потому что он – представитель суверена. Он хочет также быть голосом человечества, так как ценности Революции универсальны. Это стремление проявляется, начиная с "К народу Артуа", и впоследствии не перестаёт развиваться: в своём "Предложении о возврате коммунальных угодий", примерно в декабре 1789 г. он полагает, что главный долг депутата – выказывать своё "рвение ради интересов народа и ради счастья человечества". В мае 1790 г., во время дебатов о праве войны и мира, он восклицает: "Именно здесь время начать эту великую революцию, которая распространится на все части света". В мае 1791 г. он уточняет: народ – "это одновременно цель, причина и опора этой славной революции, которая […] должна потрясти мир, чтобы его возродить". Все депутаты-патриоты убеждены, что начинается новая эпоха, но многие отказываются делать из этого такие же выводы, как он.