Робеспьер

Литературная и адвокатская карьера

Среди юристов, которые часто посещали слушания во Дворце правосудия, легко различить лица многих адвокатов. Таких, как Жербье (1725-1788), гордость парижской коллегии адвокатов, строгий юрист, полностью посвятивший себя своим делам; он выступает в суде, он пишет записки и даёт консультации многочисленным клиентам, которые настойчиво обращаются именно к нему, даже будучи из далёкой провинции. Таких, как Мерлен из Дуэ (1754-1838), делящий своё время между профессиональными занятиями и научными публикациями; он создаёт себе имя, участвуя в обширных и учёных издательских экспериментах, подобных "Справочнику по юриспруденции" Гийо. Ещё один, Пьер Луи де Лакретель (1751-1824), адвокат в Нанси, затем в Париже, он представляется как "литератор" и видит в своей профессии обязанности как юридические, так и литературные; он защищает знаменитые дела, пишет в "Меркюр де Франс", составляет статьи по метафизике, логике и образовании для "Методической энциклопедии", побеждает на академических конкурсах...

Именно последний образ, образ адвоката-литератора, привлекает Робеспьера; именно он даёт возможность приблизиться к созданию образа публичного человека. Молодой юрист любит слово, споры об идеях и мечтает о литературной славе. Он любит напряжённую атмосферу залов для слушаний, он осмеливается на жёсткое противопоставление аргументов, он ценит силу убеждения, он стремится к вершинам красноречия и представляет себя видным деятелем коллегии. Осенью 1784 г., выражая благодарность Королевскому обществу Меца, которое недавно присудило ему премию, он признаёт, что он не мог бы получить, "начиная литературную и адвокатскую карьеру, поощрения ни более сильного, ни более лестного". Литература и адвокатура! Робеспьер не рассматривает одно отдельно от другого. Он станет адвокатом и согласится заплатить высокую цену за безупречный образ своей профессии; но он также станет и автором, внутри и за пределами Дворца правосудия.

1782: вести дела, писать и судить

Как и в судах Дуэ и Нанси, молодые адвокаты Арраса полностью выполняют свои обязанности, как только дали клятву; ничто не мешает громкому началу карьеры. В течение всего лишь одного года, молодой Робеспьер может, таким образом, с удивительным успехом изучить различные аспекты своей новой профессии: вести дела, писать и даже получить одну из функций судьи судов низшей инстанции, которые часто доверяют более опытным адвокатам. Также, мы вновь видим его 19 декабря 1782 г., когда он принимает клятву коллеги, едва ли не более юного, чем он сам: Эрнеста Жозефа Левассёра де Ла Тьёлуа; в Аррасе обычай не оставлял возможности для старших, даже если, в этом же году, это были снова Либорель и Доше, которые покровительстовали большинству кандидатов.

Именно с помощью искусства выступлений в суде Робеспьер впервые привлекает к себе внимание. Дело было ему доверено Гийомом Либорелем, который был старше на двадцать лет, тем самым, что сопровождал его в день принесения клятвы. Традиция, восходящая к XIX веку, сделала этого адвоката одной из центральных личностей жизненного пути Робеспьера аррасского периода, чем-то вроде заместителя отца... Скажем сразу, это утверждение безосновательно; мы к нему еще вернёмся. Самое большее, можно увидеть Либореля работающим (редко) со своим молодым коллегой, чьи таланты он ценит. Таков случай первых недель 1782 г., когда он просит Робеспьера вести дело Мари де Барду; она притязает на наследство своего брата и своего супруга, уже покойных. Даже если этот тип дел вряд ли возбуждает страсти, дело получает местную известность.

Результат не был полностью таким, как надеялся Робеспьер. Подобно Соломону, суд решил разделить наследство между Мари де Барду и противной стороной, племянницей супруги покойного брата. Но адвокат сохранил воспоминание о блестящем первом опыте выступления в суде. Облачённый в мантию, он выступал с речами в течение трёх слушаний (январь-февраль 1782 г.). И он произвёл впечатление. 22 февраля адвокат Ансар пишет своему другу Этьену Лангле, который заканчивает курсы права в Париже: "Ничего нового в нашем городе, если не считать Робеспьера, недавно прибывшего из края, где вы находитесь, и только что дебютировавшего здесь в одном знаменитом деле, где он выступал в течение трёх слушаний в манере, способной напугать тех, кто захочет в дальнейшем избрать ту же самую карьеру. По манере декламации, по умению подбирать выражения, по ясности речи, он оставляет далеко позади себя (так говорят, я сам его не слышал) Либорелей, Демазьере, Брассаров, Бланкаров и знаменитого Доше [...]".

Такой восторг... после проигранного процесса! Многие биографы, удивлённые похвалой, обнаруживали в ней ироническую оценку. Ответ Лангле всё же снимает все сомнения: "Этот месье де Робеспьер действительно пугающий, как вы о нём говорите. В остальном, я был готов аплодировать его достоинствам и поздравить мой край с тем, что он дал нам такой талант". И если всё ещё существует неуверенность, уточним, что адвокат Бюиссар, менее чем через год, доверяет Робеспьеру ведение тяжбы о громоотводе, иначе говоря, знаменитое дело. Для Либореля, как и для Ансара, Лангле или Бюиссара, Робеспьер - это исключительный голос.

Робеспьер - это также перо. Он подписывает свои первые юридические записки не ранее 1784 г.; однако, начиная с 1782 г., его имя появляется в напечатанном мнении адвокатов[33]. Как и в деле Барду, речь идёт о вопросе наследства; в компании шести других адвокатов, среди которых мы вновь не находим Либореля, его предполагаемого наставника, он выступает в поддержку требований племянницы и племянников-католиков Жана-Батиста Бёньи, считающих себя ограбленными из-за одного условия в завещании их дяди. Умерший холостяком, без детей и обращенным в протестантизм, Бёньи хотел передать все свои свободные активы вдове и детям своего покойного брата, которые так же, как и он, отреклись от католицизма. Мнение адвокатов высказалось за аннулирование этого пункта завещания и поддержало аргументы, развитые в докладной записке, которая этому предшествовала. Последняя подписана, как это часто бывает, одной из сторон, а не адвокатом, который является её автором. Каким или какими подписчиками общего мнения адвокатов она составлена? Это невозможно сказать с уверенностью. Однако её стиль удивительно близок к текстам молодого Робеспьера.

Здесь холодный отчёт о фактах и способах уступает место воодушевлённому и оживлённому повествованию; субъекты, выведенные на сцену, испытывают эмоции, выражают чувства, в то время как адвокат, не колеблясь, выносит суждение и выказывает неодобрение. Вот "недостойная мать", которая ведёт своих детей к отступничеству с помощью приманки. Вот Жан-Батист Бёньи, заражённый "ядом ереси", отрекается от "религии и человечности"... Кем бы ни был автор докладной записки, запомним, что, вслед за ним, Робеспьер фиксировал выводы адвокатов, которые обосновывают религиозное единство французов аргументом: "Успехи реформационной религии, которые уже слишком чувствительны, вскоре могли бы потревожить государство, если бы мы позволили присоединить к соблазну, который она имеет для многих людей сама по себе, мощный инструмент интереса". Это кажется, в лучшем случае, допущением религиозного плюрализма, который, в данный момент, к тому же, не является официальным... Это говорит житель Артуа, отмеченный Контрреформацией и столкнувшийся с сильными протестантскими общинами? Вероятно; но прежде всего, это адвокат, который хочет выиграть своё дело и должен, в данном случае, осудить отказ от католицизма у противной стороны. Докладная записка и адвокатское мнение убеждают суд, который 18 января 1783 г. объявляет недействительной оговорку в завещании, сделанную "из ненависти к римской религии".

За несколько месяцев до этой даты господин де Робеспьер получает новую должность. 9 марта 1782 г. монсеньор де Конзье, епископ Арраса, назначает его "человеком разделённого фьефа[34]" епископского зала, или прево епархии; и вот он судья. Этот светский и сеньориальный суд, власть которого распространяется на "город", так сказать, на церковную часть Арраса, объединяющую с 1749 г. город, а также некоторые поселения и ближайшие деревни, вершит гражданское правосудие и может обжаловать уголовные дела. Едва достигнув двадцати трёх лет, Робеспьер вскоре уже адвокат и судья; но прежде всего адвокат.

Громоотвод, за честь Артуа

В 1783 г. Робеспьер защищает своё первое знаменитое дело, единственное, которое войдёт в сборник[35], и которое, таким образом, Лё Муан Дезэссар предложит публике; оно противопоставит его суду общественного мнения и утвердит его в выборе карьеры. Дело было доверено ему адвокатом Бюиссаром. Происходя из того же самого поколения, что и Либорель (1737-1820), которого он старше на два года, он близкий знакомый и даже друг Робеспьера, получающий от него и пишущий ему письма, когда представляется для этого случай. Когда он доверил своему молодому коллеге защиту дела Виссери де Буа-Вале, злоключения его клиента уже были известны всей республике Писем.

В маленьком городке Сент-Омере адвокат и учёный Виссери спроектировал и соорудил громоотвод нового типа. В мае 1780 г. он установил его на самой высокой трубе своего дома. Наверху железного шеста, заканчивающегося флюгером, возвышалось лезвие позолоченной шпаги длиной в двадцать девять дюймов; устройство было подсоединено к длинной цепи, которая пропускала молнию в глубину колодца, одинокое лезвие и его отблески притягивали взгляды. Из страха или из желания отомстить за прошлые ссоры, несколько соседей побеспокоили по этому поводу городские судебные власти, которые приказали демонтировать "электрический проводник". Подтверждение решения (21 июня) увеличило уровень напряжённости, рискуя спровоцировать драму. "Хотели разбить оконные стёкла, - рассказывает Бюиссар, - собралась одна группа людей, чтобы обстрелять громоотвод; другие, ещё более неистовые, говорили, что нужно поджечь дом".

Виссери внешне покоряется, на целый месяц... С насмешкой он рассказывает: "С большим отвращением я убрал остриё шпаги, чтобы утихомирить невежественных бунтовщиков. Я немного утешился, заменив его другим наконечником, более коротким, который вместе с остроконечным флюгером образовывал громоотвод. Вот так и перехитрили невежественную толпу". Но юмора ему недостаточно; чтобы добиться справедливости, он подаёт апелляцию в совет Артуа и доверяет своё дело коллеге Бюиссару, который в течение двух лет тщательно готовится к его защите. Он делает выборки из научной прессы. Он пишет признанным учёным. Он оповещает и приводит в движение республику Писем и Наук[36]: отец Котт советуется с маркизом де Кондорсе, бессменным секретарём Академии наук; аббат Бертолон на публичном сеансе Академии Монпелье упоминает "Сент-Омерское дело" и бросается "насмешками над глупцами-судьями этого местечка"; Маре, со своей стороны, занимается получением благоприятного отчёта от своей Академии в Дижоне.

В 1782 г. докладная записка готова; работая над ней, Бюиссар следует совету знаменитых парижских адвокатов (Тарже, Анри, Польвереля и Лакретеля), тогда как другая подписана четырьмя арасскими адвокатами, среди которых мы не видим Либореля. К концу сентября девяносто шесть её страниц выходят из-под станка печатника Никола. Формат записки подчёркивает её оригинальность... В то время как в 1780-е гг. юридические записки выходили в формате in-quarto[37], Бюиссар делает выбор в пользу in-octavo[38], самого маленького - немного больше, чем наши карманные книги, - который использовался для большинства периодических изданий, в частности, научных. Брошюра не позиционировалась как исключительно юридическая; она обращалась к судейским чиновникам, но также, и даже в первую очередь, к более широкой публике, даже если Виссери и опасался, как бы она не заставила "зевать из-за некоторых научных пассажей и несколько пространных рассуждений".

Бюиссар верит в науку, и он хочет её защитить; он отдаёт должное открытиям прошлого, которые способствовали объединению "двух миров" и возлагает надежду на завоевания, которые позволят "утихомирить волны моря и бурь" или защитить "деревни от града". И именно в этом полном надежд веке, когда разгаданы тайны электричества, хотят запретить его использование в громоотводе? Опираясь на выдержки из своей переписки с учёными и из прессы, он разоблачает приговор эшевенов как неправомерный по сути, так как он опирается на неверную оценку громоотводов, так неправомерный и по форме, так как судьи должны были бы высказаться после того, как будет озвучено мнение специалиста. Хотя он и находится в плену мнения парижских адвокатов, которые рекомендовали обратиться в Академию наук, он не отвергает окончательное судебное решение; если заключения покажутся им неудовлетворительными, пишет он (но только в этом случае), судьи могут проконсультироваться с Академией. Его молодой коллега не будет столь робок.

С осени 1782 г. Робеспьер знает, что устная защита дела будет поручена ему. В него верят; в октябре 1782 г. Виссери пожелал ему "покрыть себя славой в процессе ведения дела" и, в декабре, в письме Бенджамину Франклину он представляет его как одного "из самых красноречивых юристов Арраса". Робеспьер хочет быть на высоте. В мае 1783 г. он выступает в суде дважды. Никому из свидетелей не позволено входить в залу слушаний; жесты, взгляды, интонация и возможные импровизации были утрачены, но напечатанные тексты воспроизводят ходы адвоката, их силу, их оригинальность... Как поддержать мнение Жерара Вальтера, что подача Робеспьера была "совершенно неинтересной"? Конечно, он получает научную документацию Бюиссара; что может быть более естественным, чем два юриста, работающие сообща? Он добавляет к ней несколько деталей, о Франклине в своём первом выступлении и о хине - во втором. Но не это главное. Если защита Робеспьера далека от того, чтобы быть бледным отражением напечатанной докладной записки его старшего коллеги, то это благодаря её стратегии и её целям.

Робеспьер изучил по знаменитым делам правила защиты и искусно положил их в основу работы. К фактическим и правовым аргументам он добавляет в большей степени, чем Бюиссар, детали, взывающие к чувствам: к восхищению развитием наук, к стыду за помехи, которые ему препятствуют, к возмущению решением судей Сент-Омера. Чтобы убедить, адвокат мастерски вовлекает судей в то, что он чувствует, иногда используя "мы", иногда приписывая им свои собственные эмоции: "Это единственный город в мире, где граждане выступили перед своими судьями против громоотводов как против устройств, гибельных для общественной безопасности; [...] вы спрашиваете себя, господа, какая страна могла стать театром для этой невероятной сцены: вы помещаете её в какой-нибудь далёкий край, который никогда не освещался факелом искусств, где имя науки даже неизвестно... Нет, господа, это в центре Европы происходят события, которые вас поражают; [...] именно... в той самой провинции, где мы живём". Таким образом, Робеспьер, не колеблясь, насмехается над невежеством сент-омерских судей; повторить их научные a priori[39], было бы, по его словам, "быть может, наиболее верным средством оставить на своём имени неизгладимый отпечаток глупости". Приглашая разделить его удивление и возмущение, иногда серьёзное, иногда шутливое, оратор приглашает судей восстановить честь правосудия Артуа: судить в пользу громоотвода, значит подтвердить, что провинция достойна Франции и своего века.

Оригинальность работы Робеспьера также связана с его заключительным утверждением, которое резко контрастирует с докладной запиской Бюиссара. Он не хочет новой экспертизы. Нужно вынести окончательное решение, и тотчас же; нужно окончить процесс ради любви к науке, ради чести Артуа, ради славы судебной системы... Однако генеральный адвокат выносит решение о консультации с Академией. Тогда Робеспьер произносит вторую защитительную речь; он подкрепляет своё ходатайство исключительно сильным стилем, множеством риторических фигур. До крайности драматизируя своё дело, он акцентирует внимание на взглядах предающихся веселью европейских народов, на насмешке, которой подвергнется край. Он приглашает науку и Артуа ответить незамедлительно: "Не ограничивайте ваши взгляды узким кругом этой провинции; взгляните на столицу, на целую Францию, на иностранные нации, которые с нетерпением ждут вашего решения [...]. Нужно, чтобы ваш приговор был смелым".

Робеспьер его добивается. 31 мая 1783 г. суд разрешает "стороне г. де Робеспьера восстановить громоотвод". Решение твёрдое и незамедлительное, без предварительной консультации с Академией наук.

Вспышка славы

Робеспьер наслаждается этим моментом славы, тем более что он длится несколько месяцев. Вместе с Бюиссаром он убеждает Виссери взять на себя расходы по изданию двух его судебных речей на сумму в четыре луидора (девяносто шесть ливров). Если следовать свидетельству каноника Девьенна, историка Артуа, они были напечатаны тиражом в пятьсот экземпляров, за шесть луидоров; отпускная цена установлена в пять су в провинции и в пятнадцать в Париже, возможность второго издания, на этот раз парижского, рассматривалась в случае успеха. В конце сентября сто их страниц выходят в том же самом маленьком формате, что и юридическая записка Бюиссара. Впервые произведение, написанное Робеспьером, получает широкое распространение за пределами Артуа, и вскоре его имя появляется в газетах. Молодой адвокат переживает мимолётный опыт славы.

Существуют две версии этих судебных речей: первая заявлена как изданная в Аррасе, у Ги Делазаблоньера, в 1783 г.; вторая - в Париже, в том же году, без упоминания издателя. Даже если последняя странность должна была бы привлечь внимание, мы пришли к выводу о существовании двух следующих одно за другим изданий, исходя из указаний некоторых авторов, что парижское издание включает неизданный элемент, касающийся торговца салатом по имени Бобо, который мог бы стремиться возродить дело. Однако по результатам сравнения двух текстов этот известный факт следует пересмотреть. Для начала уточним, что Бобо, "новый борец в битве против г. де Виссери" появляется уже в аррасском издании... И не без причины! Перелистаем оба документа. Мы увидим у них одинаковые типографские дефекты, одинаковый формат бумаги, один и тот же errata[40], одну и ту же вёрстку; незначительные различия наблюдаются только на страницах пятьдесят второй и сотой. Так называемое "парижское издание" вышло из-под арраских прессов, с изменённым, чтобы создать различия между двумя тиражами, местом публикации. Робеспьер и Бюиссар, наверняка, думали, что упоминание публикации документа в Париже могло бы способствовать его распространению в столице.

Молодой адвокат испытывает безусловную гордость от своего успеха. Он посылает свою судебную речь различным деятелям; в их числе Бенджамин Франклин, которого он называет "самым знаменитым учёном вселенной"[41]. Обсуждая его сопроводительное письмо, многие авторы упрекали адвоката в том, что он говорил только о себе, и забыл воздать должное Бюиссару. Но это значит забывать, что с конца 1782 г. Франклин был информирован о ходе дела самим Виссери, а потом посланной ему докладной запиской Бюиссара. Написанное Бюиссаром и Робеспьером в равной мере отправлялось в прессу, которая создавала вокруг этого широкий резонанс.

"Меркюр де Франс", которая в прошлом году сообщала об этом деле, информирует своих читателей о его счастливом завершении в номере от 21 июня 1783 г. Отдав должное совету Артуа, защитнику полезного изобретения, газета называет имя Бюиссара, автора "достойной уважения записки", и уточняет в примечании: "Г. де Робеспьер, молодой адвокат редких достоинств, продемонстрировал в этом деле, которое было делом о защите науки и искусства, красноречие и проницательность, дающие высочайшее представление о его компетенции". Откроем другие газеты. "Журналь де саван" ("Учёная газета") утверждает: "Г. де Робеспьер раскрыл свою тему с большой эрудицией и умом, и это достойно признания учёного сообщества". "Журналь литерэр де Нанси" ("Литературная газета Нанси") уверяет, что "судебная речь г. де Робеспьера, молодого адвоката выдающихся достоинств, заслужила всеобщие аплодисменты". Со своей стороны, "Журналь женераль де ля Франс" ("Главная французская газета"), предлагая рассказ об этой истории, подчёркивает силу защитительных речей, "которые читаешь с удовольствием", и указывает, где в Париже можно их раздобыть. Успех у критики полный.

Именно в те дни, что последовали за решением совета Артуа (31 мая 1783 г.), Робеспьер возвращается к своим родным в Карвен. Если бы не существовало странных интерпретаций письма от 12 июня, адресованного г-ну и г-же Бюиссар, было бы бессмысленно к нему возвращаться; один из самых сильных его моментов – это воспроизведённая выше похвала пирогу, которая достаточно говорит о его тоне. Желая обнаружить суровость будущего члена Конвента под горячностью юного адвоката, некоторые, однако, не колеблясь, делают из анализа этого письма поразительные выводы. Рассмотрим его недавнее толкование Лораном Дэнгли, по крайней мере, в общих чертах (его объём семь страниц). После множества шуток, Робеспьер рассказывает о выезде из Арраса через ворота Молан, где служащие взимают налог на перевозимые грузы: "Вы правильно полагаете, что я не упустил возможности обратить взгляды в эту сторону, я хотел посмотреть, не опровергнут ли бдительные стоокие аргусы откупа налогов свою известную с античности репутацию существ вежливых, я сам, воодушевлённый благородным соперничеством, осмелился притязать на славу превзойти их в вежливости, если это возможно. Я склонился к краю экипажа и, сняв новую шляпу, которая покрывала мою голову, поприветствовал их с любезной улыбкой, рассчитывая на соразмерный ответ. - Поверите ли вы этому? Эти служащие, незыблемые, как платежи за вход в их помещение, смотрели на меня недвижным взором, не отвечая на моё приветствие. Я всегда отличался бесконечным себялюбием; этот знак презрения задел меня за живое и подарил мне на весь остаток дня невыносимое настроение"[42]. Из этой беглой насмешки над холодностью и невежливостью агентов фиска, из этих шутливых фраз, которые заканчиваются ироническим намёком, Лоран Дэнгли делает вывод о "непростительной обиде", которая пробудила чувство неполноценности в молодом адвокате, "обратную сторону его мании величия".

Таким образом, и всё послание прокомментировано с использованием однозначно избранного способа прочтения текста "в буквальном смысле". В отношении замечания, касающегося бывшего мэра Лана ("великого Т..."), который, в качестве городского судьи и медика, мог бы возбудить страх у преступления и болезни, автор не видит комического намёка на опасность медицины (подумаем о Диафуарусе в "Мнимом больном" Мольера), но рассуждает о преклонении перед "священными функциями" судить и исцелять. И когда шутник-адвокат пишет, что в ратуше Лана он упал на колени и поцеловал "с восторгом кресло, которое знало тяжесть ягодиц великого Т... Это было, как если бы Александр простёрся ниц у подножия надгробия Ахилла и как если бы Цезарь отдал должное памятнику, который снова покрыл бы пеплом покорителя Азии"[43], биограф даже не замечает шутки. Прикоснуться губами к тому, что некогда вмещало "ягодицы великого Т."! Нет, с серьёзностью он заявляет о "престижной династии", в которую хочет вписаться адвокат, и отмечает, что его образцы для подражания отличаются "силой и устойчивостью их идеалов". От начала до конца письма автор хочет выделить травмы или одержимости, которые, по его мнению, единственно способны объяснить революционный путь Робеспьера. Есть ли необходимость продолжать дискуссию? Вспомним, что молодому адвокату двадцать три года, что он безудержно вкушает свои первые успехи, и что он развлекается. Это 1783 год!

К тому же, дело громоотвода открывает ему двери аррасской Академии. Под покровительством своего друга Бюиссара и Фердинана Дюбуа де Фоссе, будущего секретаря организации, Робеспьер был избран её членом 15 ноября 1783 г.; он становится одним из тридцати резидентов этой маленькой и молодой королевской академии (1773), где преобладают дворяне и юристы, увлечённые словесностью, искусствами и сельским хозяйством. Этот очаг обмена мнениями, восприимчивый ко всем новшествам, процветает, будучи тесно связанным с другими академиями королевства, и каждый год открывает один из своих публичных сеансов; на них спешат мужчины и женщины из хорошего аррасского общества. Именно в таких случаях принимают новых академиков. 21 апреля 1784 г. приходит очередь Робеспьера; для своего приёма он избирает тему борьбы с предрассудком, "из-за которого вина преступников и позор, связанный с их наказанием, падает на их родственников". Тема заботливо выбрана; недавно она была выставлена на конкурс Академией Меца.

Лавры академика

В течение XVIII столетия королевство создало сеть из трёх десятков динамичных и оживлённых провинциальных академий, которые открывались для общества путём учреждения библиотек, проведения публичных лекций или организации конкурсов. Последние становились причиной активной деятельности авторов из различных слоев общества: церковнослужителей, дворян или юристов, всех, кого прельщало интеллектуальное противостояние. В связи с этим, академики Меца обязались последовательно предложить "размышлению литераторов" ряд вопросов, касающихся разных "национальных предрассудков". Прежде чем в последующие годы сделать темой размышления участь бастардов или евреев, мецское общество предлагает в качестве темы 1784 года "происхождение мнения, распространящего на всех членов одной и той же семьи бесчестье за позорные наказания, которым подвергается преступник", полезности или вредному характеру этого предрассудка и, в последнем случае, средствам исправить его недостатки. Объявление появилось в "Меркюр де Франс" за 1783 г. Как и двадцать один другой кандидат, Робеспьер послал анонимную заявку, узнаваемую по цитате - он взял её из "Энеиды" Вергилия. Имя конкурсанта было в запечатанной записке, прилагаемой к его речи, над которой фигурировал эпиграф.

В день св. Людовика 1784 г. мецские академики распределили награды, похвальные листы и поощрительные премии. Полученные работы превосходят их ожидания. Лакретель, адвокат парижского парламента и известный литератор, завоёвывает золотую медаль и вознаграждение в четыреста ливров. Другая записка под номером семнадцать, предваряемая цитатой из "Энеиды", также производит впечатление на жюри. Чтобы её выделить, будущий член Учредительного собрания Рёдерер, тогда ещё советник мецского парламента, соглашается выдать вознаграждение в четыреста ливров, отложенное для второго конкурса, посвящённого прорытию канала, соединяющего Мёзу и Сену, и не вызвавшего никакого отклика. Молодой Робеспьер, польщённый, ответил, что потратит их на издание своей работы. Он публикует её в следующем году, под своим именем, сопровождая пометкой "адвок[ат] парламента". Этот титул объединяет его обладателя с литературной столицей... Это важно для него.

В период между написанием трактата и его изданием в печатном виде, Робеспьер переработал свой текст; он усовершенствовал его стиль, развил и уточнил некоторые важные пассажи, в частности, те, что касались критики lettres de cachet[44] и размышления о статусе бастардов. Произведение остаётся академическим и отвечает, пункт за пунктом, на поставленные вопросы, но Робеспьер вкладывает в него то, во что он верит; он надеется на литературную славу, но также он хочет внести свой вклад в спор об идеях. Сближаясь с неким Бриссо, он предлагает упразднить позор, ложившийся на семьи преступников, и, более того, наказания, от последствий которых непосредственно страдают их родственники, например, конфискациию их имущества; "чтобы создать помеху преступлению, - пишет он, - нет необходимости угнетать невинность и оскорблять человечность". Разве достоинство отдельного человека может зависеть от поступков его родственников? Не принуждается ли несправедливо осуждённый человек к бегству из своей страны, становясь в ней бесполезным или даже опасным, так как "тот, кого осуждают на презрение, вынужден стать заслуживающим презрения"? Разве страх бесчестья не поощряет отцов к снисходительности по отношению к их преступным сыновьям?

Превосходно вписываясь в свой век, Робеспьер занимает позицию "литератора" и "писателя-философа", призванного руководить "государственным деятелем" и "мнением". В качестве гражданина, философа, юриста он намерен участвовать в интеллектуальной жизни эпохи Просвещения. Именно на этих правовых основаниях он предлагает отменить конфискацию имущества, разрешить бастардам получать доступ к церковным доходам, подвергать дворян и простолюдинов одинаковым наказаниям; он призывает к этому Людовика XVI и побуждает его отметить родственников осуждённых "знаками милости, когда они могли бы быть этого достойны за свои качества". Тон точно выверенный, уважительный, но он не мешает молодому адвокату высказаться в пользу судебной реформы; более того, он не мешает сожалеть, что "политические привилегии", принцип монархического правления больше держится на "тщеславии, чем на добродетели", которая есть "любовь к законам и к родине". Опираясь на определение Монтескье, прославляя общественную добродетель, эту пружину республиканского правления, он намечает основы академической критики монархии, тем не менее, не отказываясь от неё. Он знает, что знаменитый бордоский судья объяснил, что разложение правительства, потеря его сущности, начинается почти всегда с утраты его принципов.

Как и в деле громоотвода, Робеспьер получает похвалы прессы. Его брошюра представлена и прокомментирована в "Газетт де трибуно" ("Судебной газете"), а также, более развёрнуто, в "Л'анне литерэр" ("Литературном годе"): "Вы найдёте в его трактате, - пишут в последнем, - рассудительность, украшенную обаянием красноречия, силу, соединённую с чувством, философскую глубину и весь пыл патриотической души, искренне проникнутой любовью к человечеству. Одним словом, это произведение должно делать величайшую честь г. де Робеспьеру, и как оратору, и как гражданину". Что касается Лакретеля, завоевавшего первую премию, он рассказывает о трактате Робеспьера и долго рассуждает о нём в "Меркюр де Франс". Посоветовав ему углубить его идеи и его стиль, он отдаёт должное "счастливому таланту" своего соперника: "Мы будем возлагать на него ещё больше надежд, когда узнаем, что автор, посвятивший себя профессии адвоката, которой он так хорошо соответствует и к которой подходит с таким здравомыслием, вёл своё первое дело в то время, когда он писал свой трактат".

Литератор

Незадолго до получения этой премии за лето 1784 г. Робеспьер поддаётся соблазну другой академической авантюры. Как его новая работа далека от той, которая только что была окончена! Речь не идёт о том, чтобы писать, как гражданин, бороться с предрассудками или высказываться за осуществление не терпящей отлагательства реформы; речь не идёт также об одном из тех великих общественных и экономических вопросов, которые занимают его современников. Нет, Робеспьер избрал темой прославление поэта, умершего несколькими годами ранее: Грессе (1709-1777). Амьенская академия повторно выдвинула на конкурс похвальное слово тесно связанному с ней великому человеку, а также члену французской Академии, который обладал исключительной известностью. Робеспьер начал свою работу с февраля 1784 г.; Бюиссар сблизился ради него с одним амьенским знакомым, профессором Селье, который переслал ему некоторые сведения о Грессе и об ожиданиях местных академиков.

Однако, несмотря на свои усилия, Робеспьер не получает премию (август 1785), как, впрочем, и никто из его соперников. Но что важно на самом деле - в декабре он представляет свою слегка отредактированную работу публике, наравне с Жирусом, аббатом Ноэлем или Жаном-Сильвеном Байи, будущим членом Учредительного собрания. Изданное анонимно, его похвальное слово на этот раз имеет небольшой отклик в республике Писем; наиболее пылкую дань уважения отдаёт ему его друг Дюбуа де Фоссе, который пользуется этим, чтобы посмеяться над требовательностью своих амьенских коллег: "Что ещё нужно было для чести смертного? Для чести Грессе разве нужен был алтарь?" В биографиях Робеспьера "Похвальное слово Грессе" рассматривалась с глубоким пренебрежением, и, начиная с Жерара Вальтера, его разоблачённая "посредственность", кажется, освобождает нас от того, чтобы на нём задерживаться. Верно, что тому, кто высматривает черты будущего члена Конвента, похвальное слово поэту и театральному автору ничего не даёт. Жан-Батист Грессе, такой знаменитый в своё время, и так быстро забытый. Кому знаком теперь его шедевр, шуточная и комическая история, написанная о попугае Невера по имени Вер-Вер?

И всё же, это похвальное слово небезынтересно и возникло не только из-за стремления к награде, получить которую Робеспьер полагал для себя возможным. Наверняка, оно было важным для него, для того, кто желал стать "литератором", не ограничивая себя только серьёзными вопросами. "Похвальное слово Грессе" позволяет ему продемонстрировать свои литературные вкусы: своё уважение к античным классикам, свою любовь к великим авторам XVII (Мольер) и XVIII столетий (поэт Жан-Батист Руссо, которого некоторые биографы путали с Жан-Жаком), а ещё своё пристрастие к драме, этому новому жанру, который, в отличие от комедии и трагедии, приближает действие и персонажей к повседневной жизни и, следовательно, делает "иллюзию" более полной, а "наставление выразительным". Напоминая о склонности Робеспьера к подшучиванию и высмеиванию, написанный им текст также содержит осуждение развращающих роскоши и безбожия. Грессе интересует его, потому что его произведения талантливы, и потому что как человеку ему были присущи вера и различные добродетели, потому что он одновременно и "великий поэт", и "благородный человек".

Отсутствие премии никоим образом не становится препятствием на пути молодого Робеспьера в аррасской академии. 5 февраля 1785 г. он становится её канцлером; в следующем году, через несколько недель после напечатания его "Похвального слова", его "единогласно" избирают председателем (4 февраля 1786). Он должен официально приступить к исполнению своих обязанностей по завершении весеннего публичного заседания, которое состоится в этом году 26 и 27 апреля. Во второй день заседания он представляет трактат о "той части законодательства, которая регулирует права и состояние бастардов"; текст занимает аудиторию "семь четвертей часа". Изданный отчёт о заседании, тем не менее, не даёт нам ничего, кроме заглавия... Определённо именно оратор попросил об этом секретаря академии Дюбуа де Фоссе, желая его переработать и представить на новом конкурсе академии Меца. Однако у адвоката не было времени к этому вернуться ни до июня, ни в следующем году, когда тот же самый вопрос был выбран темой конкурса. Он слишком занят; в 1786 г. он публикует три юридических записки (сто восемьдесят шесть страниц), и ещё три в следующем году (восемьдесят одна страница). 6 февраля 1787 г. Робеспьер пишет своему другу Дюбуа де Фоссе: "За три месяца, которые остаются в моём распоряжении, я думаю, что у меня не будет ни времени, ни сил, чтобы пройти большой путь, который мне ещё предстоит сделать". Он отказывается.

Говоря о "бастардах" или "внебрачных детях", Робеспьер хочет напомнить об этих незаконных и покинутых детях, которые умирают чаще других, когда их отдают в семью кормилицы или помещают в больницы. Затронуть этот вопрос, пишет он, значит сделать шаг вперёд "в тесном ущелье между пользой для нравов и правами бастардов", улучшение их судьбы не должно поощрять распущенность. Для него решение состоит в воспитании нравов и в облегчении несчастий "внебрачных детей". Нужно содействовать добродетели, поощряя браки прислуги и, возможно, солдат, и накладывать взыскание на отцов, покидающих своё потомство. Адвокат не забывает и о детях; с помощью изменений закона, он предлагает облегчить узаконение внебрачных детей родителями, построить приюты для приёма таких детей, а также внедрить во Франции практику усыновления - немыслимую для большинства его современников.

Нужно ли вызывать в памяти личную историю Робеспьера, чтобы понять его заботу о покинутых детях, его сочувствие девушкам-матерям, его суровость к отцам, которые не выполняют свои обязанности? Это верно, что он был зачат до свадьбы, что он едва не стал бастардом, и что его отец потом покинул семейный очаг... Пусть так. Но, даже если он едва не стал внебрачным ребёнком, в итоге он им точно не был; и большая часть людей, писавших об этом вопросе в том же конце XVIII века, были бастардами не более, чем он. Более того, если его внимание к покинутым малышам изначально проистекало из собственной истории, то как не удивиться тому, что он никогда, действительно никогда, не брал слова в дебатах по этому вопросу в Учредительном собрании и в Конвенте? Таким образом, он, быть может, смог преодолеть свою первоначальную травму? Не будем пытаться залезть в чужие мысли и душу. Бесспорно, что адвокат любит бороться с "предрассудками", и что стыд и бесчестие, уготованные в жизни бастардам, один из них; ему нравится защищать невинность, и здесь, так же, как и в записке о позорных наказаниях, он считает, что ребёнок не должен расплачиваться за вину своих родителей. Безусловно, что отмеченный высокими моральными качествами адвокат не может без тревоги видеть, как из года в год увеличивается число брошенных детей. Несомненно, что он филантроп, обеспокоенный нищетой народа, и испытывающий, как он пишет, "властное чувство, которое влечёт чувствительного человека к страдающему человечеству". Остальное лишь предположения.

После весны 1786 г. Робеспьер продолжает свою академическую карьеру в Аррасе... В качестве председателя он отвечает за принятие новых избранных академиков, таких, как Луиза де Керальо, получившая почётное членство. На публичном заседании 18 апреля 1787 г. он радуется её избранию, выражает удовлетворение "смелостью, с которой академия возвысилась над грубым предрассудком", исключающим женщин из литературных обществ, и выступает за их более благородное объединение. Они могли бы в нём способствовать развитию литературы с помощью своего "сияния", так же, как и соперничеством, которое они могли бы возбудить в кружках отныне смешанных: "Откройте женщинам двери академий, - говорит он, - и в тот же момент вы изгоните из них небрежность и лень, которые были их бичом". Несколько лет спустя их пути пересекутся в Париже, где Луиза будет активисткой Братского общества патриотов обоих полов. 18 апреля 1787 г. Робеспьер приветствует ещё троих почётных членов: аптекаря Опуа, одновременно химика и поэта (будущего члена Конвента), "учёного и целителя" Луане де Ла Кудре (будущего депутата Учредительного собрания), а также агронома Дюмона де Курсе, работу и образ жизни которого Робеспьер восхваляет в до сих пор не изданной речи: "Он живёт в деревне, он совершенствует земледелие, делит свою жизнь между природой и музами; его полезные занятия - это постоянное служение человечеству".

Робеспьер регулярно посвящает несколько часов жизни своей академии; он присоединяется к Дюбуа де Фоссе в некоторых действиях, касающихся местных учреждений, участвует в обсуждении конкурсных наград, берёт слово на заседаниях и встречает там Лазара Карно, с которым он почти не общается... Академия - это место общественной жизни, размышлений и обмена мнениями, и, в то же время, не что иное, как трибуна, которая на виду у республики Писем. В академии публикуются и распространяются отчёты о проходящих в ней ежегодных открытых заседаниях, которые также приводятся в "Меркюр де Франс" и в "Л'эспри де журно" ("Духе газет"). Имя Робеспьера время от времени появляется там. Он литератор, он автор; часто всерьёз, иногда ради смеха...

"Он умеет петь, и смеяться, и пить"

В июне 1786 г. Робеспьер вступил в Розати. Не имея никакого отношения к франкмасонству, это литературное общество собирает своих участников в сельских окрестностях Арраса, чтобы пить, петь, писать и декламировать стихи. Это анакреонтическое общество, названием которого является анаграмма Артуа; в нём непринуждённо чествуют нежность весны, красоту роз, шампанское или сладкое розовое вино. Здесь можно встретить молодых аррасцев, таких, как Шарамон или Лангле, и многих академиков, среди которых друг Робеспьера Дюбуа де Фоссе и офицер Лазар Карно. В 1788 г. в аррасский коллеж приезжает работать преподаватель естественных наук, встречает Робеспьера и его друзей, но не присоединяется к обществу, вопреки распространённому утверждению; его зовут Жозеф Фуше.

В Розати Робеспьер обретает земной, телесный облик. Он вовсе не похож на того холодного и бесстрастного человека, которого некоторые биографы иногда описывали... "Он умел петь, и смеяться, и пить", - удовлетворённо замечает аббат Эрбе; он умел быть забавным и прекрасно владел искусством остроумия, свидетельствует Шарамон. Разумеется, адвокат и литератор никуда не исчезают. Именно благодаря тому, кто он, благодаря тому, что он сделал, он и примыкает к Розати. В своём любезном приветствии адвокат Ле Ге отдаёт должное "энергичному перу" мецского трактата, "голосу", который был поднят в пользу бастардов, и "тому, кто с первых шагов на адвокатском поприще, притягивал к себе взгляды своих соотечественников"; но он уточняет: "Нас радует, месье, что природа даровала людям гений, в качестве награды как за труды, на которые она их обрекает, так и за конфликты, к которым она их влечёт, дар создавать порывы, состряпать приятный куплет, вкус к смеху, наконец, то, что Розати века Августа называет desipere in loco[45] [к месту забывать о благоразумии]". Шарлотта Робеспьер, говоря о ранах, нанесённых брату потерей любимых людей, подтверждает его природную весёлость: он "любил шутить и часто смеялся до слёз"[46].

В 1787 г. Робеспьер живёт со своей сестрой Шарлоттой; вскоре к ним присоединяется Огюстен. Они живут в доме на улице Рапортёр, в двух шагах от дворца совета Артуа. Здесь они ведут спокойную, размеренную жизнь, им помогает служанка, которая посещает их ежедневно. Известно имя одной из этих служанок, которая проработала у них шесть месяцев. Её звали Катрин Кальме. В апреле 1788 г. ей было двадцать два года, она недавно оставила службу у них и вскоре была арестована в Лилле "из-за военной дисциплины". Чтобы вызволить её из этого затруднительного положения, Робеспьер подтверждает, что её поведение было в его глазах "безукоризненным", и надеется "на её освобождение", для которого, как ему кажется, "нет ни малейшего препятствия".[47] Всегда он остаётся адвокатом.

Шарлотта рассказывает, что каждое утро её брат "вставал в шесть-семь часов и работал до восьми. Затем приходил парикмахер и причёсывал его. После этого он завтракал, причём завтрак состоял из чего-нибудь молочного, и вновь принимался работать до десяти часов, после чего одевался и уходил в суд. После заседаний суда, он приходил обедать; ел он мало и пил только воду, слегка подкрашенную вином. [...], единственно без чего он не мог обойтись, это - без чашки кофе. После обеда он уходил на часок прогуляться или навестить кого-нибудь. Затем он возвращался и снова запирался в своем кабинете до семи, до восьми часов. Остаток вечера он проводил в семье или среди друзей"[48].

Молодой холостяк далёк от жизни затворника. К тому же, он умеет быть галантным... Таков он в своей переписке, где не раз шутит с подругами сестры. Таков он в своей жизни адвоката, где упомянутая слава - это не только слава его коллег: "Поскольку природа хотела, чтобы из двух частей, составляющих человеческий род, женщины, бесспорно, были более интересны в глазах мужчин, - пишет он в ответе Луизе де Керальо, - отсюда следует, что их одобрение особенно ищет того, кто стремится к славе" (1787). Таков он и в общественной жизни, где выказывает чувствительность к противоположному полу: "Женщины делают более терпимым разговор, в котором мы ничего не говорим, собрание, где мы ничего не делаем. Они привлекают к ломберному столу смех и веселье. Красота, когда она безмолвна, даже когда она не думает, всё ещё вызывает интерес".

Итак, был ли он "холостяком вопреки себе", пользуясь удачной формулировкой историка Леона-Ноэля Берта? По словам его сестры Шарлотты (но как их проверить?), он мог задумываться о браке... "М-ль Дезорти полюбила его и была им любима. Отец этой молодой девушки женился вторым браком на одной из моих тёток. От первого брака у него было два сына и три дочери. К тому времени, когда мой брат был избран депутатом в Генеральные штаты, он ухаживал за Дезорти уже два или три года. Вопрос о женитьбе поднимался уже несколько раз, и, по всей вероятности, Максимилиан женился бы на ней, если бы выбор его соотечественников не вырвал его из уюта частной жизни и не направил на политическую карьеру". Однако молодая женщина вышла замуж за другого, и Робеспьер будто бы был "этим глубоко огорчён"[49].

Прежде чем последовать за адвокатом на слушания в совет Артуа, в последний раз поближе приглядимся к человеку в его частной жизни. Дюбуа де Фоссе, отмечая его отсутствие на одном из публичных заседаний академии, пишет ему 26 октября 1786 г.: "Я узнал, что в тот самый день вы резвились в нашем посёлке". На третий день Робеспьер отвечает ему в неизданном письме, как любитель пошутить с бесстрастным видом: "Мне оказали честь, призвав меня председательствовать в одном научном обществе, и в первый же прекрасный день я забываю о чувстве собственного достоинства и бегу резвиться с фермершами из ваших окрестностей. Но поскольку молва разглашает злое быстрее, чем доброе, и вы были извещены с самого начала дня даже об этой роковой тайне, то, по крайней мере, держите ее при себе [...]. Позвольте моему мимолётному правлению пройти без того, чтобы я был вынужден краснеть под взглядами моих коллег, и чтобы в тот торжественный день, когда я должен буду показаться на публике во главе этого собрания, мне позволено было выдержать эту роль с достоинством, и чтобы посреди серьёзных обязанностей, которые я буду исполнять, никто не смог бы сказать: он танцевал на ярмарке в Лате". Как показывает зачастую игривый тон его переписки с Дюбуа де Фоссе в 1786 и 1787 гг., не стоит понимать этот текст буквально... Принимал ли Робеспьер регулярно участие в деревенских праздниках или нет, он умел развлекаться; молодой человек времён поездки в Карвен никуда не исчезает.