Робеспьер

Мария Чепурина: рецензия

H. LEUWERS Robespierre. Paris. Fayard. 2014. 458 p.

Э. ЛЁВЕРС Робеспьер. Париж. Файард. 2014. 458 с.

Как и все широко обсуждаемые исторические персонажи, Максимилиан Робеспьер не столько интересен для исследователя, сколько неудобен. Тот, кто возьмется писать его биографию, должен будет выдержать конкуренцию со множеством предшественников, приготовиться к нападкам со стороны обожателей и ненавистников своего героя и, конечно, сделать невозможное — сказать что-то новое на тему, изученную вдоль и поперек. Историка из Лилля Эрве Лёверса такие перспективы не испугали.

Впрочем, если взглянуть на послужной список этого автора, его обращение к фигуре Неподкупного выглядит вполне закономерно. Лёверс — бывший главный редактор, а ныне директор «Исторических анналов Французской революции» — журнала, издаваемого Обществом робеспьеристских исследований. Сфера интересов автора — не только Революция 1789–1799 гг. и Империя, но также правосудие во Франции Нового времени и история северных провинций этой страны. Адвокат Робеспьер из Арраса — фигура, в которой смыкаются все три перечисленных направления.

Главная же причина, заставившая Лёверса ступить на такую исхоженную тропу, это появление новых источников. В нескольких архивах и одном частном собрании автору удалось найти работы Робеспьера, относящиеся к его дореволюционному период жизни. За этим последовало еще одно открытие. В 2011 г. на аукцион Сотбис в Париже были выставлены ранее неизвестные документы Неподкупного, хранившиеся у потомков его единомышленника Ж.Ф. Леба: черновики выступлений, отрывки статей, различные заметки, письма сподвижников. Вместе с ними продавались документы самого Леба и семьи Дюпле — квартирных хозяев Робеспьера. Эта новость всколыхнула французскую научную общественность: был объявлен сбор средств на приобретение документов, составлено коллективное обращение к властям с просьбой вмешаться и не позволить столь ценным источникам покинуть Францию. Правительство откликнулось на просьбы и воспользовалось приоритетным правом покупки. Так что совсем недавно французский Национальный Архив пополнился 126 страницами новых бумаг Робеспьера и его близких.

Закономерно, что это событие вызвало очередную волну интереса к указанным персонажам. Например, в том же 2011 г. в Париже был поднят вопрос о присвоении имени Робеспьера одной из площадей или улиц города (в итоге городской совет принял отрицательное решение). Полностью ему был посвящен один из номеров «Исторических анналов Французской революции» за 2013 год.

Новая биография Неподкупного тоже привлекла во Франции внимание не только научных кругов, но и просто любителей истории. Большинство читателей хвалили автора за взвешенную позицию и отказ от «черной легенды». В беседе с корреспондентом органа французских коммунистов «Юманите» Лёверс рассказал о том, что старался создать многогранный портрет человека XVIII в., который не сводился бы лишь к олицетворению Террора 1793–1794 гг., и опровергнуть мифы, связанные с именем Робеспьера.

Книгу Лёверса можно логически разделить на две части: жизнь героя до 1789 г. и после.

Много ли мы знали о дореволюционной биографии Робеспьера? И да, и нет. С одной стороны, знакомый с работами о нем человек мог бы вспомнить множество подробностей, переходящих из книги в книгу: взросление без родителей, увлечение голубями, парижский колледж, возвращение на родину, поэтический клуб «Розати»... С другой же, адвокатская карьера Неподкупного до сих пор выпадала из поля внимания историков: может даже сложиться впечатление, будто Робеспьер был человеком, не нашедшим себя в «мирной жизни» и просто пережидавшим время до революции. Лёверс в своей работе показывает, что все это было отнюдь не так.

То, что у большинства историков выглядит неким предисловием к главной, революционной, чести жизни Робеспьера, у Лёверса. прежде всего, привлекает внимание объемом: 103 страницы из 376, если за начало революции принять выборы в Генеральные штаты. Также отличительной особенностью этой части книги является тщательный анализ неточное: именно они определяют структуру повествования.

Прежде всего, автор опровергает распространенный миф о встрече будущего вождя революции в его бытность учеником парижского колледжа с только что взошедшим на престол Людовиком XVI: Лёверс убедительно î доказывает, что это легендарное событие, нашедшее отражение в кинематографе, не могло состояться. Небезынтересны и другие подробности биографии Робеспьера-студента: например, он дважды учился в четвертом классе и дважды прослушал курс риторики, хотя и демонстрировал отличную успеваемость (с. 28–31).

Обстоятельный рассказ об адвокатской деятельности Неподкупного — это, пожалуй, самая ценная и познавательная часть книги. Автор опирается на те самые источники, обнаружение которых и подвигло его взяться за данный труд. Речь идет о публикациях Робеспьера, в которых он излагал материалы своих судебных процессов. Вообще, стремление к публичности, к вынесению всякого вопроса на общественное обсуждение очень характерно для эпохи Просвещения, ведь именно в XVIII в. и родился феномен общественного мнения, на беспристрастный суд которого возлагали большие надежды сторонники преобразований. Кроме того, у Робеспьера (тоже в духе его эпохи) имелись амбиции литератора. Лёверс указывает на то, что, закончив учебу, его герой видел еебя не только юристом, но и гражданиномсту литературной республики» (с. 40).

Как показывает автор, в течение 1780-х гг. Робеспьеру удалось не просто эффективно проявить себя на адвокатском поприще, но и добиться определенной известности в своем регионе в качестве защитника угнетенных. «Он предпочитает скорее одно дело, которое вызовет интерес публики, чем множество таких, которые принесут доход, но будут скучными» (с. 62) — отмечается в книге. Среди доверителей будущего революционера был веревочник Франсуа Детёф, обвиненный в краже экономом бенедектинского монастыря, который таким образом пытался скрыть свои собственные злоупотребления; англичанка Мария Мерсер, помещенная под стражу в Сент-Омере по требованию ее заимодавцев; супруги Паж, из которых жена была осуждена за ростовщичество, а престарелый муж подвергся наказанию заодно с ней. В первом случае Робеспьер обрушился с критикой на безнаказанность монастыря, который не собирался компенсировать ущерб Детёфу даже после того, как был разоблачен настоящий преступник. Во втором — взывал к милосердию по отношению к женщине, вдове, иностранке. В третьем он пошел еще дальше: раскритиковал процедуру, отверг сам факт преступления, который счел недоказанным, ибо «лучше отпустить двадцать преступников, чем покарать одного невинного» (с. 72), и, наконец, высказался за декриминализацию ростовщичества. Исследователь описывает и другие дела, опубликование материалов которых давало Робеспьеру повод затронуть те или иные общественно значимые вопросы, публично высказаться в пользу преобразований.

В целом образ «дореволюционного» Робеспьера предстает у Лёверса достаточно гармоничным и привлекательным. Это успешный, признанный коллегами профессионал, региональный общественный деятель, выступающий за разумные реформы, член местного научного сообщества, немного поэт и вовсе не такой сухарь, каким его чаще всего представляют: к примеру, автор цитирует отрывок из письма, где Робеспьер в шутку высказывал намерение предложить провинциальным штатам Артуа воздвигнуть храм тому, кто придумал торт. «Я весьма рассчитываю на поддержку корпуса духовенства» (с. 38) — писал он, намекая на чревоугодие служителей Церкви. Словом, перед нами абсолютное дитя своего века, человек эпохи Просвещения, который еще не знает, что эта эпоха вот-вот закончится. В нем есть все передовое, что вдохновит революцию; есть и доля бунтарства; но еще совершенно нет никаких признаков того мрачного олицетворения Террора, которым он очень скоро войдет в историю.

Обратимся теперь ко второй, основной, части книги, где излагается биография участника Революции.

Как уже было отмечено, революция для Робеспьера началась не со взятия Бастилии и не с начала работы Генеральных Штатов, а с выборов в этот орган. Лёверс показывает, как его герою пришлось побороться не только за место депутата, но и за то, чтобы провинция Артуа вообще могла избрать своего представителя. Мы видим противостоящего местным элитам борца с привилегиями, коррупцией, злоупотреблениями провинциальных властей; сторонника достаточно смелых по тем временам преобразований; публициста, выступающего с памфлетом под характерным названием «К артезианской нации». На тот момент, отмечает историк, слово «нация» (одно из главных понятий словаря Просвещения, обозначающее не только этническую, но и гражданскую общность) могло означать для Робеспьера то артезианцев (жителей провинции Артуа), то всех французов (с. 105–121). Но постепенно он эволюционировал от меньшего к большему: уже к 1791 г. Робеспьер видел себя представителем всего народа и даже всего человечества (с. 167).

Несмотря на то, что отношение Лёверса к Робеспьеру в целом явно положительное, историк не утаивает некоторых спорных моментов в деятельности своего героя в первые годы Революции. Так, он рисует образ политика, который с самого начала занимает удобную позицию вечного критика, изобличителя всего и вся. Похоже, что наиболее часто встречающийся глагол, который использует автор, описывая деятельность своего героя, — это «dénoncer» (изобличать, разоблачать, выступать против). И как бы ни была справедлива критика Неподкупного в адрес Конституции 1791 г., основанной на делении граждан на активных и пассивных, остается ощущение изрядной доли популизма в его речах. Лёверс отмечает, что в период Учредительного собрания (в которое преобразовались Генеральные Штаты) Робеспьер, будучи одним из самых активных ораторов, не участвовал ни одном из парламентских комитетов и не выступил докладчиком ни по одному из важных декретов, принятых тогда, в отличие не только от более умеренных Мирабо и Ле Шапелье, но и Бюзо или Петиона, стоявших в то время на одной с Максимилианом платформе (с. 152). В другом месте историк замечает, что Робеспьер сознательно конструировал свой образ (с. 162). Характерно, что уже в 1791 г. Неподкупный стал видеть основного противника не в контрреволюционной части Церкви или усиливавшейся эмиграции, а в министрах и своих коллегах-депутатах. Именно против них он направил главное острие своей критики. Почему? Этот вопрос остается у автора книги без ответа (с. 175).

Еще больше вопросов, странностей, утверждений, нуждающихся в интерпретации, но так и не получающих ее, появляется при чтении той части книги, которая описывает события времен Законодательного собрания и Конвента. Так, остается без объяснения антагонизм между жирондистами и монтаньярами. Понятно, что это весьма сложный вопрос, которому можно было бы посвятить отдельную монографию; кроме того, его поднимали уже многие историки, и не стоит надеяться, что, затронув эту тему вскользь, можно поставить в ней точку. И все же, говоря о вожде монтаньяров, чей конфликт со сторонниками Бриссо был едва ли не основным содержанием первых месяцев истории Конвента, странно даже не попытаться дать этому конфликту какое-то объяснение. Начало ему положил вопрос о войне в 1792 г.: Бриссо и его сторонники ратовали за ее начало, а Робеспьер предостерегал от этого шага. В чем же было принципиальное расхождение двух лидеров после того, как война уже началась? Автор лишь констатирует то, что конфликт остался. Говоря о словесных баталиях со сторонниками Бриссо, Лёверс явно защищает Робеспьера, даже в одном месте, ища замену его фамилии, использует словосочетание «великий человек», но так и не объясняет, чем программа жирондистов была хуже программы монтаньяров. Правда, чуть ниже он приводит мнение одной провинциальной газеты от февраля 1793 г. о том, что жирондисты были сторонниками, а монтаньяры — противниками сильной исполнительной власти. Но как тогда быть с якобинской диктатурой, которая вот-вот начнется? Словом, создается впечатление, что за схваткой двух важнейших группировок времен Французской революции не стояло ничего, кроме личных амбиций, симпатий и антипатий (с. 239–259).

Уже по состоянию на 1792 г. Лёверс обращает внимание на бинарность мышления Робеспьера: его склонность делить людей на плохих и хороших, друзей и врагов. Напрашивается мысль, что именно такая логика обусловила отношение Неподкупного к террору; по сути, это и есть логика Террора. Но откуда она взялась? Была ли она свойственна всем революционерам XVIII века? Автор не пытается ответить на эти вопросы, он только констатирует. Вообще, примерно с 1792 г., его герой перестает вызывать симпатию и сочувствие. Нет, он не кажется злодеем. Он просто выглядит странным. Для читателя, не разделяющего революционных идеалов, Робеспьер становится персонажем с совершенно непонятной логикой. Трудно определить, куда делся прогрессивный адвокат и откуда взялся разоблачитель всего на свете, чья жизнь представляет собой череду конфликтов.

Еще один важнейший вопрос, который неминуемо приходит в голову во время чтения книги, и который автор игнорирует, это вопрос о природе, причинах, сущности террора. Разумеется, это тоже масштабная проблема, требующая отдельной работы, проблема, к которой не раз обращались историки, возможно, вообще главная проблема в изучении Французской революции. Никто не ожидает, что Лёверс решит ее раз и навсегда, но представляется, что, ведя рассказ о центральном персонаже эпохи Террора, автору стоило бы высказать свое мнение по данному вопросу, возможно, солидаризироваться с одной из существующих интерпретаций. Открыто Лёверс этого не делает, но по ряду фраз можно примерно догадаться о его видении данного вопроса. Так, на странице 273 говорится о том, что исключительные законы были ответом на измену на фронте; на странице 306 указано, что навязчивые идеи во французском обществе времен Террора (мания заговоров и т.п.) нельзя считать паранойей: они были вызваны тяжелым политическим положением. Таким образом, можно предположить, что Лёверсу близка так называемая «теория обстоятельств»: представление о том, что террор был вынужденной мерой, к которой революционерам пришлось прибегнуть из-за деятельности внешних и внутренних врагов. Такая точка зрения представляется весьма уязвимой. Так как «теория обстоятельств» исходит из высказываний самих деятелей 1793–1794 гг., закономерно, что Лёверс, говоря о терроре, в основном воспроизводит точку зрения своего героя. Автор стремится разрушить представление о Робеспьере как о кровожадном диктаторе: он подчеркивает, что в 1793 г. Неподкупный защищал сторонников жирондистов, оставшихся в Конвенте, Дантона и Демулена, когда встал вопрос об их аресте; дальновидно выступал против политики дехристианизации и гонений на священнослужителей, утверждая, что притеснение верующих в конце концов будет на руку контрреволюции (с. 293, 304, 313–331). Говоря о последних неделях жизни Робеспьера, Лёверс отмечает, что тот парадоксальным образом выступал и за, и против террора одновременно (с. 349–350). К сожалению, никаких попыток объяснить это интересное явление, историк не предпринимает.

В целом, после прочтения книги создается впечатление, что Лёверс относится к Робеспьеру положительно, но старается сдерживать себя, чтобы не удариться в безудержное восхваление. Автор оправдывает, «обеляет» своего героя, но не затушевывает и те моменты, которые, с точки зрения приверженца левых политических взглядов (а именно они преобладают среди членов Общества робеспьеристских исследований), можно считать «минусами» революционера. Особенно это касается экономических вопросов и отношения монтаньяров к уличному движению и более радикальным, чем они, группировкам. Так, Лёверс обращает внимание на то, что уже в период Учредительного собрания программа его героя была исключительно политической, а не экономической: его не интересовали проблемы свободной торговли зерном, выкупа сеньориальных прав, запрета забастовок (с. 173). При Конвенте же положение дел изменилось лишь из-за того, что схлестнувшимся с жирондистами монтаньярам понадобилась поддержка народных масс. Таким образом, вопрос обеспечения бедняков питанием был для Робеспьера всего лишь инструментом в достижении политических целей (с. 266).

Рассказывая об ограничении числа заседаний в секциях, Лёверс говорит, что оно было вызвано страхом, что эти низовые организации парижан превратятся в очаги контрреволюции (с. 292). В данном случае автор снова ограничивается повторением точки зрения своего героя, но здесь даже у неискушенного читателя возникнет вопрос: почему санкюлоты должны были превратиться в контрреволюционеров[348], и не в том ли дело, что монтаньяры просто боялись потерять власть? Этот вопрос всплывает, когда речь заходит о братских банкетах (коллективных приемах пищи, сопровождавшихся обсуждением политических вопросов), которые появились в 1794 г. и вскоре были обличены Робеспьером как инструмент врагов правительства, который «ослабляет народную энергию». Лёверс делает вывод, что Неподкупный больше не слышал народ (с. 350). Но в этом ли дело?

Обобщая рассказ о второй, «революционной», части биографии, следует с сожалением признать, что в ней довольно мало новой информации. У отечественного читателя, знакомого с советской историографией Французской революции, по мере приближения к концу книги, скорее всего, будет усиливаться впечатление, что все это он уже знает. И все-таки один интересный момент в самом конце книги привлекает к себе внимание. Здесь Лёверс опровергает появившееся несколько лет назад предположение о том, что Робеспьер мог быть болен саркоидозом. Диагноз был поставлен на основе изучения посмертной маски политика. Автор обстоятельно доказывает, что эта маска не является подлинной (с. 368–370)[349].

В заключение отметим, что новая биография Робеспьера изложена доступным языком, легко читается, занимательна. Написанная на основе серьезного изучения огромного массива источников, она может быть интересна как историку-специалисту, так и любителю. Несомненно, если какое-нибудь издательство решит перевести эту книгу и выпустить ее на русском языке, эту инициативу можно будет только приветствовать. Вот только этому издательству следует поторопиться: ведь неизвестно, как долго еще книга Лёверса пробудет самой новой биографией Робеспьера. Нет сомнений, что к одной из центральных фигур Французской революции будут обращаться еще многие поколения историков.

М.ЧЕПУРИНА