Робеспьер

Возможны ли счастье и свобода?

Весной 1793 г., как и накануне Революции, политический идеал Робеспьера может быть кратко изложен в двух словах, заимствованных у Просвещения: счастье и свобода. Они обещаны самой природой, пишет он, ибо "человек рождён" для них (10 мая), и, кажется, что они впервые становятся реальностью. Однако члена Конвента беспокоит разделение страны и решительность "врагов" Революции: "Но наши победы внутри страны развиваются не так быстро, как победы наших братьев вовне. Европейские деспоты падают под их победоносными ударами, тогда как у нас аристократия, которой помогают интрига и лицемерие, еще с угрозою поднимает голову. Мятежные эмигранты, вернувшись, в нарушение законов, в лоно растерзанной ими родины, объединяются с опасною коалициею, чтобы похитить у нас счастье и свободу, которые мы являем миру"[218] (1 марта). К счастью, Конвент здесь, чтобы дать французам Конституцию; он вскоре примется за работу.

Однако в марте и в последующие месяцы ситуация становится критической. В то время, как Робеспьер и члены Конвента обсуждают новую Декларацию прав, победы прекращаются и армии Республики отступают, Вандея и соседние департаменты восстают, формируется чрезвычайное законодательство. В то время, как Собрание работает над текстом самой Конституции, напряжённость между жирондистами и монтаньярами обостряется… Этой весной 1793 г., столь контрастной, столь разделённой усилиями по построению нового мира, расколом республиканцев и войной, на границах и в самом сердце страны, Робеспьер принимает то, что он до сих пор отвергал: посягательство на национальное представительство. Выбор, одобренный Болотом, всё же далёк от того, чтобы ослабить напряжение.

Продовольствие и права народа

До зимы 1792-1793 гг. Робеспьер почти никогда не говорит о средствах урегулирования ежедневных трудностей населения, начиная с нехватки продовольствия. Если он выступает в Учредительном Собрании, то для того, чтобы потребовать строгого исполнения Декларации прав и призвать терпеливо вынести гнев народа, не наказывая его. Его подход политический. Он борется за права народа, за все его права; в этом вопросе Конвент не изменяет его полностью и, в феврале 1793 г., он ещё может писать в своей газете: "Мы обязаны дать французскому народу не только хлеб (деспоты дают его своим подданным), но и свободу, укрепленную гуманными законами, гражданское достоинство, пользование священными правами человечества и осуществление всех развиваемых республикою общественных добродетелей, составляющих украшение и счастье человеческой жизни"[219]. В той же самой статье он утверждает: "помогая несчастным, мы приведем в замешательство злодеев"[220]. Для него, продовольствие – это только один аспект более широкого вопроса, касающегося прав человека и продолжения революционной работы.

И всё же, одна вещь меняется, так как теперь Робеспьер говорит о продовольствии, собственности, праве на существование. Его мысль стала зрелой; он осознаёт экономические ожидания страны и, чтобы провести свой политический выбор, он более, чем когда-либо нуждается в народной поддержке. 2 декабря 1792 г., в то время, как заявляет о себе процесс короля, когда конфликт с Жирондой обостряется, когда банды "сторонников таксации" вынуждают принять в местном масштабе цену на зерно, его размышления подпитываются страхом политического маневра, предназначенного, чтобы противопоставить Гору народу; он хочет напомнить, что он слушает последний и слышит его.

Поднимаясь на трибуну Конвента, Робеспьер ещё не разоблачает нехватку продовольствия, тайком поддерживаемую врагами республики, озабоченный возможной провокацией гнева парижан для дискредитации Парижа, но уже определяет дефицит как "искусственный"; он, по мнению Робеспьера, работа спекулянтов, которые оставляют рынки без товара, чтобы спровоцировать взлёт цен. Чтобы положить этому конец, он повторяет идею об учёте зерна, которое не является таким же товаром, как другие; от него зависит жизнь людей. Не стоит заблуждаться, он не отказывается от свободной торговли им. Совсем наоборот, он решительно отстаивает национальный рынок: "Продукты питания суть кровь народа, и их свободное обращение не менее необходимо для здоровья общественного организма, чем кровообращение для жизни человеческого организма"[221]. Он не выступает далее за строгий контроль цен. Нет, упрекая теперь Учредительное собрание за безудержную свободу торговли (он, однако, не высказывался против этого в августе 1789 г.) и "применение штыков" против участников беспорядков (он всегда выступал против закона о военном положении), то, принятия чего он хочет добиться, это запрет спекуляции и "скупки".

A priori, в таких идеях нет ничего особенно оригинального; большинство членов Конвента, как и он, настроены положительно по отношению к свободной регуляции цен и оборота зерна. Особенность Робеспьера также не в предлагаемых расплывчатых мерах: широкая доступность продукции, наказание скупщиков… ("Когда народ попросит хлеба, мы дадим ему речь Робеспьера", - иронизирует Барбару). Сила высказываний заключается не столько в экономических идеях, не столько в средствах их исполнения, сколько в их обоснованиях. Здесь Робеспьер излагает принципы, значительно выходящие за пределы Декларации 1789 г. Развивая дальше традиционную речь об уважении к жизни, он утверждает право на существование: "Какова основная цель общества? Она заключается в том, чтобы отстаивать неотъемлемые права человека. Каково первое из этих прав? Право существовать"[222]. Напоминая о социальном аспекте прав человека, он уверяет, что собственность, как и свобода, имеет границы: "Необходимые человеку продукты питания так же священны, как сама жизнь. Все, что необходимо для ее сохранения, является общим достоянием всего общества. Лишь избыток является личной собственностью и может быть отдан на откуп торговцам, их изворотливости"[223].

Достаточно ли голодному Парижу принципов и обещаний? Когда в феврале 1793 г. не хватает хлеба, требования секций на некоторое время оставляют Робеспьера в сомнениях. 11 февраля, когда он пытается, вместе с Маратом, успокоить петиционеров, которые не могут высказаться в Конвенте, те обвиняют его в желании позволить им умереть и угрожают отозвать парижскую депутацию. Депутаты предоставляют им слово на следующий день, но Робеспьер почти сразу же жалеет об этом… Манера держаться оратора была "неподобающей", возмущается он, его тон "оскорбительным и неистовым", "его выражения неумеренными", его предложения "радикальными". Пятнадцать дней спустя Робеспьер всё же отказывается вменить в вину народу разграбление магазинов с сахаром и мылом: "Народ Парижа умеет поражать молнией тиранов; но он не совершает налетов на бакалейные лавки"[224]. Эта фраза в большей степени выдаёт страх возможной манипуляции народом, чем неспособность расстаться с идеализированной его концепцией (здесь, как и зачастую, простонародья). Она также защита столицы, на которую нападает жирондистская пресса, так же, как и призыв к благоразумию парижан. Как и в течение процесса короля, Робеспьер опасается маневров, которые могли бы подтолкнуть к восстанию. В инициировании петиции 12 февраля, он обвиняет переодетых аристократов; в причине грабежей руководство "интриганов", поощряемых деньгами англичанина Питта. Как он считает, народ обманут.

Наказания "интриганов" и обеспечения снабжения рынков, однако, может не хватить для восстановления доверия; нужно также, думает Робеспьер, дать народу Декларацию прав, соотносящуюся с актуальными проблемами. В середине апреля он создаёт свой собственный проект. Он редко относился к написанному с такой тщательностью: он работает над ним, переделывает, добавляет статьи, изменяет структуру, совершенствует формулировки. Первая версия, состоящая из тридцати статей, появляется в его "Письмах"; вторая, представленная у Якобинцев, содержит уже тридцать семь и последняя, изложенная в Конвенте, тридцать восемь. Часто текст читался без учёта времени его составления. Он был известен сам по себе, стал знаменитым и воспринимался как памятник истории Республики; в XIX в. хронология его переизданий напоминает хронологию республиканских битв: 1831, 1833, 1848, 1850, 1871… Но для чего он мог служить в 1793 г.? С 17 апреля Конвент рассматривает именно проект Конституционного комитета, и Робеспьер множество раз выступает либо для поддержки формулировки, либо, чтобы предложить её изменение. Он знает, что Собрание не откажется от своего текста, чтобы принять его вариант; его цель находится не здесь.

Несмотря на теоретический масштаб, декларацию Робеспьера следует понимать в контексте времени её разработки. Помимо изложения принципов, отражающих его убеждения в данный момент, автор желает наконец очистить якобинцев и монтаньяров от обвинений, которыми их осыпают; он хочет доказать, что они никогда не проповедовали анархию, раздел земель (аграрный закон) или превосходство столицы. Он также хочет доказать, что он прежде всего думает о народе, что он защищает его права более, чем другие – жирондисты. 24 апреля, поднимаясь на трибуну Конвента, он, к тому же, считает нужным добавить три группы статей к почти уже законченной декларации. Одновременно яростно отвергая равенство имуществ ("химера") и аграрный закон ("призрак, созданный плутами, чтобы напугать дураков"[225]), он повторяет, прежде всего, своё предложение об ограничении права собственности, и заводит его ещё дальше. Собственность, утверждает он, должна покоиться на принципах морали. "Спросите у работорговца, что такое собственность? Он ответит вам, показывая длинный гроб, называемый им кораблем, куда он затолкал и заковал людей, сохранявших еще сходство с живыми: «Вот моя собственность, я ее приобрел по цене столько-то за голову»"[226]. При помощи осуждения торговли и рабства Робеспьер утверждает, что право собственности должно быть, "как и все другие права, ограничено обязанностью уважать права других"[227]. В продолжении своей речи он требует прогрессивного налога и освобождения от налогов для самых бедных, так же, как и провозглашения "обязанностей братства, объединяющих всех людей и все нации"[228].

После того, как его тезисы изложены, оратор читает свой личный проект, куда входят статьи, о которых он только что говорил. Ещё больше, чем текст комитета, он порывает с Декларацией 1789 г., или, скорее, выходит за её пределы. К свободе и равенству он добавляет право на существование, определяемое его десятой статьёй: "Общество обязано обеспечить всех своих членов средствами к существованию, либо предоставлением им работы, либо снабжением средствами к существованию тех, кто не в состоянии работать"[229]. Более того, Робеспьер предлагает "права других", чтобы ограничить собственность. Он предлагает гарантировать суверенитет, позволяющий народу, "когда это ему угодно, сменить свое правительство и отозвать своих уполномоченных"[230], видя народ как сопротивляющуюся силу, когда они нарушают его права. Его декларация заканчивается четырьмя статьями, отсутствующими в её первой версии, которые утверждают единство человеческого рода, необходимость солидарности между народами и отказ от королей: "XXXV. Люди всех стран — братья, и разные народы должны взаимно помогать друг другу по мере своих сил, подобно гражданам одного и того же государства. XXXVI. Тот, кто угнетает какую-либо одну нацию, этим самым объявляет себя врагом всех наций. XXXVII. Те, кто ведет войну против какого-либо народа с целью остановить прогресс свободы и уничтожить права человека, должны быть преследуемы всеми, не как обычные враги, а как убийцы и мятежные разбойники. XXXVIII. Короли, аристократы и тираны, кто бы они ни были, суть рабы, взбунтовавшиеся против суверена земли, каковым является род человеческий, и против всемирного законодателя, каковым является природа"[231].

Последние слова произнесены, Робеспьер останавливается и спускается с трибуны под единодушные аплодисменты, утверждает пресса. Действительно ли это так? Мы ещё далеки от Декларации прав июня 1793 г., которая, к тому же, воспроизведёт предложения Робеспьера только частично. В данный момент, в "Лё патриот франсе" ("Французском патриоте"), Бриссо называет его обвинение королей "галиматьёй", считает преграды собственности губительными и для собственников, и для не-собственников, а прогрессивный налог "абсурдным" и "разрушающим равенство". Бриссо и Робеспьер по-разному представляют революционное общество… После процесса монарха, в атмосфере неопределённости военного положения, определение прав человека углубляет противостояние между Жирондой и Горой.

Милосердие преступно

В последующие недели, когда происходит разрастание войны, объявленной теперь королю Англии, статхаудеру Соединённых провинций (1 февраля) и королю Испании (7 марта), плохие новости накапливаются в бюро председателя Конвента. Экс-ля-Шапель[232] потерян; в Вандее и в соседних департаментах французы, изобличаемые как "разбойники", восстают против республики; из-за поражения при Неервиндене Дюмурье ставит под угрозу присоединение Бельгии (18 марта 1793) и, вскоре, переходит к врагу… По мнению Робеспьера, внутреннее сопротивление и измены должны быть наказаны; более, чем когда-либо он полагает, что милосердие преступно.

В Якобинском клубе, в Собрании, в своих "Письмах", Робеспьер упорно требует законов, соответствующих проблемам: "энергичных мер", "революционных мер". Он считает, что, когда страна в опасности, когда ей угрожают даже внутри её собственных границ, принципы Декларации прав могут быть временно отложены. Он утверждает это 19 апреля, по случаю дебатов о прессе: "Интересы Революции могут предусматривать определённые меры, которые пресекут заговор, основанный на свободе прессы". Конечно, так отвечая Бюзо, он думает о жирондистских периодических изданиях. Но его утверждение далеко не конъюнктурное. Исключительное политическое положение ещё не имеет названия, но оно уже существует здесь и сейчас; оно оправдывает исключительные юридические меры.

Перед тем, как начинается первичная работа над Конституцией, Робеспьер требует изгнания "всех родственников семьи Капет" (27 марта), суда над Марией-Антуанеттой (27 марта), чтобы генерал Марсе, побеждённый вандейскими мятежниками, предстал перед Чрезвычайным уголовным трибуналом, только что учреждённым Собранием, а не перед военным судом, так как он считает его преступление политическим (23 марта). Как и другие, Робеспьер также способствует созданию законов и институтов, которые устанавливают чрезвычайный режим. Никто ещё не говорит о революционном правительстве, а ещё менее о терроре, но их винтики выковываются и приходят в движение; контроль за иностранцами доверен наблюдательным комитетам (21 марта), Комитет общественного спасения приходит на место генерального комитета обороны (6 апреля), систематизируется отправка народных представителей в армии (9 апреля)… Робеспьер это одобряет.

Из всех созданных таким образом учреждений, самое знаковое – это Чрезвычайный уголовный трибунал, который Робеспьер сразу же называет "революционным". В Конвенте он поддерживает его создание 10 марта таким же образом, как он приветствовал учреждение Верховного суда Учредительным собранием и трибунала 17 августа 1792 г. Законодательным. Однако во время дебатов он проявляет подозрительность. Кого трибунал сможет судить? "Важно правильно определить тех, кого вы имеете в виду под заговорщиками, - говорит он; иначе лучшие граждане рисковали бы стать жертвами трибунала, учреждённого, чтобы защищать их от посягательств контрреволюционеров". Он предлагает, чтобы судебный орган карал смертью "всякое преступление против общей безопасности государства, свободы, равенства, единства и неделимости Республики". Потом он уточняет, под ропот Собрания и аплодисменты трибун, что трибунал должен, в частности, наказывать за сочинения, направленные против свободы, и "особенно за те, которые находились на жалованье самого правительства, чтобы разжалобить народ участью тирана, чтобы пробудить фанатизм королевской власти, чтобы обвинить перед общественным мнением тех, кто голосовал за смерть тирана, чтобы направить кинжалы против защитников свободы, чтобы разжечь гражданскую войну". Сразу же трибунал рискует превратиться в инструмент, который будет применён, чтобы привести к развязке конфликт в Конвенте, тем более, что жирондисты развивают аргументацию, близкую к аргументации Робеспьера; они хотят уклониться от того, чтобы затронули их, но готовы использовать его, чтобы причинить беспокойство парти противника…

Однако чрезвычайные учреждения – это, прежде всего, ответ на военные измены и контрреволюцию, которая взрывается после декрета о рекрутском наборе трёхсот тысяч человек, принятого в феврале. Более, чем беспорядки в Бретани или Оверни, это беспорядки, происходящие в Вандее и соседних департаментах. С середины марта повстанцы организуются, берут города, выступают против солдат Республики, выставляют напоказ белые кокарды, рубят деревья свободы; в Париже крайне опасаются движения, согласованного с эмигрантами и с Англией… 8 мая 1793 г., после того, как чрезвычайный депутат от Эндр-и-Луар объявил в Конвенте о потере Брессюира, Туара, Лудэна, Робеспьер предстаёт ужасным. В Якобинском клубе он восклицает: "Во Франции остались лишь две партии — народ и его враги. Надо истребить всех этих подлых злодеев, которые будут всегда плести заговоры против прав человека и против счастья всех народов"[233]. Не забывая об эмигрантах и монархической коалиции, первой целью он избирает воюющую Вандею: множество раз он повторяет, что нужно "истребить мятежников" до последнего, а затем заключить в тюрьму подозрительных в Париже, а затем создать армии. В большей степени, чем речь, это воззвание, с его допустимыми для подобного преувеличениями; риторика здесь воинственная.

Как анализировать такое словесное нестовство? Раскрывая свою символическую силу, уже полученную благодаря Вандее, оно, прежде всего, указывает на чрезвычайную жестокость борьбы, которая там начинается; оно явственно даёт о себе знать до основных декретов 1 августа и 1 октября 1793 г., организующих беспощадное отвоевание. В начале мая высказывания Робеспьера также направлены на то, чтобы поощрить набор солдат для Вандеи и успокоить тех, кто будет воевать, насчёт судьбы их жён и детей, остающихся в Париже; речь идёт том, чтобы провести мобилизацию и потребовать мер общественного спасения, как "бешеные", аудитория которых в Париже расширяется, но при этом отказавшись от народного восстания, которое могло бы взволновать департаменты, и противясь изгнанию жирондистов при помощи силы. Робеспьер подтверждает это 12 мая, когда граждане из секции Хлебного рынка шествуют под музыку в зал Якобинского клуба. Готовые сражаться на западе, они полны энтузиазма, но обеспокоены. Один военный с саблей наголо предлагает: "Перед тем, как уехать нужно уничтожить наших врагов здесь"; ранее он угрожает "негодяям" из Конвента. Именно Робеспьер его успокаивает. На следующий день якобинцы предлагают обращение, требующее обвинения двадцати двух жирондистских депутатов… Робеспьер ещё сопротивляется этому. Но, далёкий от желания защитить Жиронду, он полагает этого добиться легальными средствами, без восстания, без мобилизации клубов; уже в течение многих недель он усиливает свои атаки против неё.

"Да, я сейчас дам своё заключение против вас"

В начале апреля 1793 г., когда пресса изобличает измену Дюмурье, потерю Бельгии и, в самом сердце Республики, победы повстанцев Вандеи, Мэн-э-Луар и Нижней Луары (Атлантической Луары), Конвент собирается уже более шести месяцев; он установил республику, осудил короля, но ещё не завершил свою работу над Конституцией. В Париже секции и различные клубы теряют терпение и разоблачают эгоистические амбиции жирондистов; в провинции обвинениям часто подвергаются именно санкюлотская "анархия", влияние Марата и Робеспьера. Каждый лагерь до блеска полирует свои проклятия. До сих пор целостность национального представительства уважали, но может ли так продолжаться?

Начиная с осени 1792 г. и ещё больше в течение зимы, жирондисты множество раз пытались исключить своих противников, подрывая таким образом законность избирательного процесса и авторитет Собрания. Вспомним обвинения в адрес Марата, Дантона и Робеспьера в первые недели Конвента. Впоследствии, по случаю процесса короля, они предлагали, чтобы первичные собрания подтвердили выбор своих депутатов и, в марте 1793 г., чтобы санкюлоты и монтаньяры были преданы Чрезвычайному уголовному трибуналу. В ответ среди воинственных парижан нарастает ожидание изгнания жирондистов. Однако Робеспьер упорно отказывается об этом слышать. Не щадя своих противников, он ограничивает значение их влияния и полагает, что теперь, когда они разоблачены, Собрание может работать вопреки им. Он говорит об этом и повторяет это у Якобинцев: выступать за отзыв "вероломных депутатов", которые голосовали за обращение к народу, не выход (27 февраля). Проповедовать восстание, как Варле, не выход, так как "с людьми, предавшими права народа, надо бороться оружием общественного мнения"[234] (13 марта). Мобилизация секций для изгнания из Конвента предателей и "апеллянтов"[235], не выход: "Нет никакой опасности в том, чтобы обратиться к благоразумию" (22 марта). Он повторяет это 29 марта, в одном из своих воодушевляющих призывов к мобилизации ради спасения страны, особенно от её внутренних врагов: "Словом, нация должна подняться и истребить своих врагов, сохраняя лишь уважение к национальному представительству"[236]. Как долго он сможет продержаться? Давление санкюлотов и якобинцев такое сильное. Как долго он этого будет хотеть? Опасность кажется ему такой большой.

С уходом из Бельгии напряжение увеличивается. 3 апреля 1793 г. Конвент разжалует Дюмурье и объявляет его вне закона. На вечернем заседании Робеспьер решительно берёт слово: "Пришло время покончить с этой комедией. […] Нужно, чтобы Конвент принял революционные меры. До сих пор нам предлагали принять лишь частичные меры. Это имело целью ввести нас в заблуждение относительно природы и размера наших недугов"[237]. Тотчас же он обвиняет малодушный комитет общей обороны, членом которого он является в течение недели; он объявляет, что подаёт в отставку, затем он бросает резкое обвинение против бриссотинцев. Он начинает с комитета: "Я не убежден в том, что такая система, в которой монархия сочеталась бы с какою-нибудь аристократическою конституцией, не понравилась бы всем членам Комитета общей обороны"[238]. Потом он принимается за Бриссо, об изменах которого он рассказывает, которого он обвиняет в связях с Дюмурье. Конвент волнуется, крики сменяются шумом: "Я отнюдь не намерен убеждать заговорщиков (N.— «Вы призываете к кинжалам!»), я хочу лишь сказать правду. И когда люди, говорящие о кинжалах, убьют свободу и ее последних защитников, как они убили его (поворачивается и указывает на бюст Мишеля Лепелетъе [sic]), тогда, по крайней мере, скажут, что в тот момент, когда им казалось, что они завершили свои направленные к уничтожению свободы заговоры, […] я сказал правду"[239]. В своём порыве Робеспьер резко заканчивает: "Я заявляю, что первою такою мерою я считаю декрет о привлечении к ответственности тех, кто обвиняется в соучастии с Дюмурье, а именно, Бриссо"[240].

Атака не даст результата, Робеспьер знал об этом, но она только первая из предназначенных, чтобы разгромить жирондистов с помощью голосования в Собрании. Речь идёт о том, чтобы заставить признать предательство политического противника, связав его с другими врагами республики, даже если это означает зайти слишком далеко; но речь также идёт о том, чтобы убедить Париж отказаться от восстания, ожидаемого некоторыми санкюлотами. Таким образом, 10 апреля в Собрании Робеспьер конкретизирует своё разоблачение обширного роялистского заговора, который будто бы связывает бриссотинцев с Дюмурье и Орлеанами: "Вы должны поставить в известность Революционный трибунал о заговоре и взять под арест Валансов, Сийери, Эгалите, жену Сийери, всех агентов герцогов Орлеанских, тех, кто связаны с Орлеанским домом; вы должны также (но мне неизвестно, что вы должны) поразить обвинительным декретом таких патриотов, как господа Верньо, Жансонне и других"[241]. Заседание бурное, как никогда, но обвинение терпит неудачу.

Требуя привлечь к ответственности лидеров жирондистов, Робеспьер неустанно бросает призывы к спокойствию в Якобинском клубе: никакого восстания, никакой петиции, требующей обвинения депутатов, никакого движения, которое могло бы дискредитировать Париж. Он хочет действовать в рамках законности. 12 апреля сила вражды в Собрании выражается в резком обмене мнениями между двумя бывшими друзьями. В то время, как он должен говорить от имени военного комитета, Пультье предлагает, от своего собственного имени, продолжить расследование против генералов Лану и Стенгеля, обвинённых в измене; не все их сообщники известны, утверждает он. Петиону, разоблачающему эти личные высказывания и требующему выражения порицания Пультье, Робеспьер отвечает: "А я требую выражения порицания тем, кто защищает предателей". Вне себя, первый бросается к трибуне и протестует: "Наконец пришло время, чтобы все эти подлости прекратились; пришло время, чтобы предатели и клеветники сложили свои головы на эшафоте; и я беру на себя обязательство преследовать их до самой смерти". "Отвечай на факты", - бросает Робеспьер. "Это тебя я буду преследовать", - отвечает Петион; затем он продолжает: "Да, нужно, чтобы Робеспьер был наконец заклеймён, как ранее клеветники […]". Он продолжает дальше, потом принимается за Марата. Неподкупный не отвечает. Яростная перепалка продолжается с другими ораторами, с другими мишенями; в конце заседания, в то время, как измученный Робеспьер отправляется в Якобинский клуб, принят декрет об аресте Марата. Именно ему угрожает обвинение.

Конвент накануне точки невозврата; это касается не Робеспьера, обвинителя и обвиняемого, а "Друга народа". События разворачиваются в двух местах и в двойном времени. В Конвенте 13 апреля жирондисты добиваются обвинения Марата и его отправки в Чрезвычайный уголовный трибунал за циркуляр, призывающий "к оружию" против предателей в правительстве и в Собрании. В тот же день Робеспьер яростно пытается сорвать маневр, затем его гнев крепнет по случаю поимённого голосования: "принимая во внимание, что в этих прениях я вижу лишь пристрастие, мстительность, несправедливость, дух клики […], я с презрением отвергаю предложенный обвинительный декрет"[242]. Другое место, другой день; от выхода из трибунала, 24 апреля, санкюлоты радостно несут на руках оправданного Марата. Они приводят его в зал Конвента; они проходят шествием, завладевают скамьями амфитеатра, радостно кричат: "Да здравствует республика!", "Да здравствует Марат! Да здравствует Друг народа!". В тот же самый день Робеспьер читает свою знаменитую Декларацию прав.

Весной 1793 г. заседания Собрания бурные, стычки многочисленны; жирондисты и монтаньяры поочерёдно опасаются за свою свободу, даже за свою жизнь. Несмотря на то, что с начала апреля Робеспьер признаёт принцип привлечения к ответственности жирондистов, он остаётся противником любого народного восстания; он говорит об этом в апреле, он повторяет это в середине мая. Он просит, чтобы народ оставался спокойным, чтобы он не давал повода клеветать на Париж; дело должно быть улажено в лоне Конвента. Но обстановка усложняется; продвижение вандейских повстанцев, убийства патриотов в Марселе, слух о преобразовании Чрезвычайного революционного трибунала, арест Варле и Эбера, популярного автора "Пер Дюшен" ("Отца Дюшена"), затем угрозы депутата Инара против Парижа в случае посягательства на национальное представительство - это слишком серьёзные происшествия.

26 мая на трибуне Якобинского клуба Робеспьер выражается ясно: "Именно тогда, когда все законы нарушаются, когда деспотизм дошел до своего предела, когда попирают ногами честность и стыдливость, именно тогда народ должен восстать"[243]. Он подтверждает свой призыв тремя днями позднее: "Я говорю, что, если народ не поднимется весь целиком, то свобода погибла, и что только ненавистный лекарь-шарлатан может сказать ему, что у него есть другой врач, кроме него самого". Согласно Робеспьеру, бриссотинцы несправедливо господствуют в Конвенте, угрожают его целостности и завладевают суверенитетом. Теперь, уверяет он, восстание законно, оно является сопротивлением угнетению; без этого восстания Конвент остался бы разобщённым и бессильным, битва Революции была бы проиграна. Будучи прагматиком, он знает также, что парижские санкюлоты требуют этого в течение долгого времени, и что они могут одержать верх.

Робеспьер решился на новое 10 августа. Как и девятью месяцами ранее, в Париже устанавливается власть восставших, звучит набат, санкюлоты берутся за оружие. 31 мая депутаты находятся не в Манеже, а в Тюильри; перед амфитеатром, где они недавно начали заседание, сменяют друг друга петиционеры. Робеспьер поддерживает их, даже когда они требуют ареста жирондистских депутатов и министров. Он высказывается, но Верньо нетерпеливо перебивает его: "Давайте же ваше заключение". Робеспьер отвечает ему обвинительным актом, обобщающим претензии Горы: "Да, я сейчас дам свое заключение против вас. Против вас, пытавшихся после революции 10 августа погнать на эшафот тех, кто ее совершили. Против вас, непрестанно провоцировавших разрушение Парижа. Против вас, пытавшихся спасти тирана. Против вас, строивших заговор с Дюмурье. Против вас, яростно преследовавших патриотов, головы которых требовал Дюмурье. Против вас, чьи преступные акты мести вызывали крики негодования, которые вы хотите вменить в преступление вашим же жертвам. Итак, я заключаю предложением обвинительного декрета против всех сообщников Дюмурье и всех тех, на кого указывают петиционеры"[244]. Он не продолжил. Потребуется ещё два дня и, особенно, несколько десятков тысяч вооружённых человек, окруживших Тюильри 2 июня, чтобы заставить всего сотню присутствующих депутатов взять под домашний арест двадцать девять жирондистских депутатов и министров Клавьера и Лебрена. В то время речь не идёт о том, чтобы судить их.

В лексике усиливается сопоставление с 10 августа; за "падением" королевской власти следует "падение" жирондистов", которое Робеспьер прославляет, как мирную революцию, без "пагубного действия", без "пролития крови", как революцию, которая могла бы остановить согласованное антипатриотическое наступление в Бордо, Лионе и Марселе. Однако неспособный успокоить провинцию, переворот вызвал официальные протесты, военную мобилизацию в Кане, Бордо или Марселе и возвращение к плану собрать другой Конвент в Бурже, вдали от Парижа. Хотя Робеспьер ещё не осознаёт полностью масштаба этого движения, названного "федералистским", он думает, что возобновление работы над Конституцией вскоре успокоит французов: "А теперь пусть клеветники мечут свои ядовитые стрелы. Конституция — вот ответ депутатов-патриотов, ибо она труд Горы. Таков наш ответ всем клеветникам, всем заговорщикам, обвинявшим нас в том, что мы хотим лишь анархии"[245].

"Мудрая" и "народная" Конституция

Накануне и на следующий день после 31 мая и 2 июня усталость и утомление охватывают Робеспьера. Я "истощён четырьмя годами революции и удручающим зрелищем торжества всего самого подлого и испорченного", - признаётся он у Якобинцев 29 мая, а затем снова 12 июня. Но он уверен в желании продолжать, ведь так много ещё осталось сделать, начиная с Конституции. С устранением лидеров жирондистов, она может стать похожей на то, чего он ждёт; она наконец может, думает он, сделать "людей счастливыми и свободными с помощью законов". Как всегда, счастье и свобода.

Эту цель Робеспьер уже ставил в Конвенте 10 мая. Перед лицом жирондистов, имеющих большинство в Конституционном комитете, он утверждает, что хорошая Конституция должна гарантировать, чтобы "граждане всегда с уважением относились к правам других граждан"[246] (его противники согласны), но также, и в особенности, должна "защищать общественную и индивидуальную свободу против самого правительства"[247]. Подозрительность выражена не только по отношению к исполнительной власти, но также по отношению ко всем, кто осуществляет публичную власть; это во многом вызвано конфликтом с Жирондой. Прежде, чем предложить решение, Робеспьер опирается на правило: "что народ добр, а его уполномоченные могут быть развращены; что в добродетели и суверенитете народа следует искать предохранительное средство против пороков и деспотизма правительства"[248]. Он предлагает тщательно контролировать исполнительную власть, но также избранных; они должны быть назначаемы на короткий срок; совместительство мандатов должно быть строго запрещено, преступное обогащение сурово наказано. Он мыслит также живую демократию, где компенсация избирателям позволила бы самым бедным посвятить своё время общественным делам, где законы рождались бы в Собрании, совещающемся в "роскошном и величественном здании"[249], под бдительными взглядами двенадцати тысяч граждан. Он мечтает о народе, всегда являющемся хозяином своего суверенитета, имеющем возможность отзывать своих уполномоченных, когда это будет ему угодно, "без каких-либо других мотивов, кроме принадлежащего ему права"[250]. Республика создана для граждан; только для них.

В то время, как Чрезвычайный уголовный трибунал судит, как армии сражаются на границах и в Вандее, как противостояние Жиронда-Гора близится к завершению, слова Робеспьера рождаются в гибельной атмосфере, чтобы представить грядущую демократию. Однако в дебатах в Конвенте, его предложения далеки от того, чтобы быть согласованными; в своей речи и двадцати статьях своего проекта Робеспьер прочерчивает глубинную линию, которая разделяет его с жирондистами. Похвальное слово республике раскрывает его подозрения в отношении их республиканизма; надежда на тщательный контроль над их уполномоченными выдаёт его страх перед "аристократической Конституцией", выгодной "для всех честолюбцев", "для всех аристократов-буржуа, которые испытывают ужас перед равенством", и даже для бывших дворян.

В июне 1793 г. свержение жирондистов приглушает его страхи, по крайней мере, по одному пункту; он снова доверяет Конвенту и его работе. Даже если он сожалеет об отсутствии нескольких "народных статей" в конституционном проекте Эро-Сешеля, представленном 10 июня, он оценивает его положительно; он вдохновлён Горой. Продуктивные дебаты, в которых он выступает раз двадцать, позволяют подготовить текст Конституции и предшествующей ей декларации всего лишь в течение двух недель. Робеспьер выказывает внимание к словам, отказываясь, чтобы речь шла о Декларации прав "и обязанностей", так как обязанности "естественно проистекают"[251] из прав; внимание к разделению исполнительной и законодательной властей, вторая должна сохранять главенствующую роль, особенно в исполнении договоров; внимание к власти суверена, который может отклонить закон при помощи голосования в первичных собраниях. Он также бдительно следит за соответствием принципам, предлагая вписать в Конституцию право на "всеобщее образование"[252], оформлять общественные акты от имени "французского народа" (а не "Французской республики"[253]), вернуться к идее об освобождении от налогов самых бедных: "Я как-то разделял ошибку Дюко, мне думается даже, что я об этом где-то писал; но я обращаюсь к принципам, меня просветил здравый смысл народа, понимающего, что милость, которую ему предоставляют, оскорбительна. Действительно, если вы декретируете, особенно если вы внесете в конституцию пункт о том, что бедность исключает почетную обязанность принимать участие в удовлетворении нужд отечества, то вы декретируете унижение наиболее чистой части нации. […] Я требую, чтобы этот пункт был включен в конституцию, чтобы бедняк, который должен внести один грош налога, получал его от отечества для внесения обратно в общественную казну"[254].

При его содействии Конвент даёт Франции самую демократическую из её Конституций; она "народная", считает Робеспьер, но также "мудрая". Так как политический баланс сил изменился, он одобряет ограничение первичных собраний: "избыток демократии" ниспровергает "национальный суверенитет"; он убеждает предпочесть "чистой демократии" "ту демократию, которая, ради общего счастья, умерена законами". К похожей аргументации он прибегает, как и большинство Собрания, для избрания исполнительного совета избирательными собраниями (второй степени), а не всей совокупностью граждан. Таким образом, Конституция создана, он её принимает. И всё же, даже идущая дальше Декларации прав, признающая, в дополнение к принципам 1789 г., всеобщее образование, обеспечение потребностей "беднейших граждан, либо предоставлением им работы, либо снабжением средствами к существованию тех, кто не в состоянии работать", или также легитимность восстания народа или "каждой части народа", она вызывает критику.

Для Робеспьера имеет мало значения мнение тех, кто отказывается от прав человека и от демократии; но протест, поднимающийся слева от Горы, в народных обществах и парижских секциях, беспокоит его. В июне 1793 г. этот протест выражается голосом бывшего священника Жака Ру. Неподкупный научился опасаться этого человека, слова которого, начиная с продовольственных волнений в феврале, часто соединялись с народным гневом (лучше, чем его собственные). После отказа быть выслушанным 23 июня, он вынуждает выслушать себя два дня спустя; Ру у решётки и говорит от имени клуба Кордельеров и двух парижских секций. К депутатам, гордым тем, что они только что закончили Конституцию, к монтаньярам, часть из которых уважает желания народа, он обращает упрёки, приказы, угрозы: "Уполномоченные народа, уже давно вы обещаете положить конец бедствиям народа, но что вы сделали для этого? (Сильный шум). Вы только что подготовили Конституцию, которую вы собираетесь представить на утверждение народу. Изгнали ли вы из неё ажиотаж? Нет. Объявили ли вы смертную казнь скупщикам и монополистам? Нет. Итак, мы заявляем вам, что вы не сделали всего. Вы, заседающие на Горе, достойные санкюлоты, останетесь ли вы всегда неподвижными на вершинах этой вечной скалы?"[255] Ру продолжает ещё и ещё, до того, как он был неловко обвинён другим членом депутации: он не читал петицию, на которую секция Гравилье дала согласие.

Гора не ждёт дольше, чтобы взять ситуацию под контроль. Тюрио, Робеспьер, Бийо-Варенн и Лежандр поочерёдно обвиняют Жака Ру в крайностях… Мирные дебаты кажутся им такими хрупкими, ситуация в стране такой деликатной, спокойствие Парижа таким шатким! 28 июня в Якобинском клубе Робеспьеру недостаточно жёстких слов, чтобы изобличить "бредовую брань этого бешеного священника"[256], атаки которого могли бы привести к катастрофе. Он, к тому же, ставит под сомнение его искренность: "Неужели вы верите, что какой-то священник в согласии с австрийцами доносящий на лучших патриотов, может иметь честные и справедливые намерения?"[257]. 30 июня он отправляется, вместе с Колло д’Эрбуа, Мором и несколькими другими якобинцами, поразить аббата в его убежище, в клубе Кордельеров; они добиваются его исключения, провозглашённого в то же самое время, что и исключение его друга Леклерка. Но проблема далека от решения.

Робеспьер возвращается к работе. В июле 1793 г. он не участвует в дебатах об отмене без возмещения последних сеньориальных прав (17 июля) и о выставлении на продажу имуществ эмигрантов (25 июля); он всецело занят образованием, которым всерьёз увлечён. Он работает в лоне комиссии, обязанной его организовать, созданию которой он способствовал. Как пишет об этом Огюстен, "чтобы сделать нацию счастливой и свободной"[258], нужна не только Конституция: "Нам нужен гражданский кодекс, народное образование, которое впредь предохранило бы Республику от несчастий, осаждающих ее ныне на юге и в бывшей Бретани"[259]. Речь идёт не столько о продолжении реформ, запланированных жирондистами, посвящённых, в основном, передаче знаний, обучению, сколько о том, чтобы отдать приоритет воспитанию; образование для всех, которое формирует не элиту из учёных, а народ из граждан, труженников, республиканцев, уважающих законы, готовых ставить общественные интересы превыше всего. Это было стремлением покойного Мишеля Лепелетье; таково стремление Робеспьера, который 13 июля представляет образовательный проект первого "мученика свободы" в Конвенте. Некоторые изменения не искажают содержание, полностью пронизанное духом спартанской модели, вдохновлённой "Жизнью Ликурга" Плутарха. Чтобы укрепить тела, сформировать сердца и ум, он предлагает воспитывать юных мальчиков и юных девочек за счёт республики, разлучив их на несколько лет с их родителями, вдали от общества, воспринимавшегося как развращённое… Проект едва ли привлекательный; разве пансионат - это хорошее решение? И кто будет его финансировать? И почему такое недоверие к семьям? Дебаты продолжаются в течение многих заседаний, не давая результатов.

В этот момент другое событие потрясает Париж. В тот же день, 13 июля, Шарлотта Корде появляется у "Друга народа". Она представляется, уточняет, что она располагает информацией о беглых жирондистах, которые поднимают департаменты против Парижа. Марат приказывает впустить её; эта женщина, вероятно, добрая патриотка, и она приехала из Нормандии, где люди вооружаются и мобилизуются против Конвента. Он в своей ванне. Он пишет. Молодая женщина входит… Дальнейшее известно: Марат, смертельно раненный, позже увековеченный кистью Давида, рухнувший на край своей ванны, с пером в руке, с этой эпитафией: "Не сумев меня подкупить, они меня убили". Париж в смятении, призывы к отмщению, потеря местечка Конде, преувеличенное слухами об измене Кюстина, одного из самых видных генералов. Многие спрашивают себя: не связаны ли внутренние и внешние измены? Не погибла ли республика? Они требуют мер, соответствующих страхам, опасности, Революции.

14 июля 1793 г. больше не то, чем оно должно было быть. В потрясённом Париже атмосфера печали, страха и гнева. В Якобинском клубе Бентаболь требует Пантеона для Марата. Робеспьер берёт слово и говорит сначала о себе самом: "У меня мало что есть сказать Обществу. Я бы даже не просил слова, если бы в этот момент на мою долю не выпало право побеседовать с вами; если бы я не предвидел, что честь погибнуть от кинжала не была бы также уготована и мне, что первенство это было предрешено лишь случайно и что гибель моя приближается быстрыми шагами"[260]. Это промах? Это ответ Эберу, который уже высказал готовность к мученичеству? И для чего затем отказывать Марату в почестях погребения в Пантеоне? Бентаболь бросает, "что он их получит вопреки завистникам"[261]. Робеспьер не отвечает, продолжает и исправляет: в ожидании справедливых почестей, которые последуют, когда республика будет спасена, он требует, чтобы она отомстила, разгромив внутренних врагов, наказала предателей, требует её победы. Он думает, как и его брат Огюстен, что "горячие, но мало сознательные патриоты согласны теперь вместе с заговорщиками похоронить Марата в Пантеоне. Обстоятельства ныне таковы, что это предложение может увековечить клевету […]"[262]. Он опасается Эбера и ещё больше Леклерка и Жака Ру, жаждущих заполучить наследие Друга народа. Он знает также о ненавистном образе Марата в провинции; он знает, что мятеж назревает примерно в шестидесяти департаментах.

Несколько дней спустя Робеспьер войдёт в Комитет общественного спасения.