Робеспьер

Фабрика знаменитых дел

Он обладает даром слова. У него красноречивое и, при необходимости, колкое перо. Он любит судебные дела, о которых говорят и проблемы которых возбуждают академические споры. С помощью речей и написанного, он может спровоцировать споры, взволновать до слёз, возмутить до гнева, вызвать улыбку или смех в ущерб противной стороне - и стать причиной раздражения тех, кто не разделяет его выборов или тех, кого ранят его атаки. В Аррасе, свидетельствует аббат Эрбе, "есть один адвокат / Блистающий более, чем только стилем / Которого называют де Робеспьер"[50]. В свою очередь, Пруаяр вспоминает о человеке "высокомерном и язвительном в своих разговорах и репликах", который якобы настроил против себя часть своих коллег. Со своей стороны, Шарлотта Робеспьер уверяет, что "в Аррасе были люди, хотя число их было и не велико, которых шокировали защитительные речи и статьи Максимилиана; эти люди говорили, что он странно выражается"[51].

В этих последних противоречивых суждениях, адвокат выглядит как современный человек, который переносит парижские обычаи в Артуа. Структура его защитительных речей и печатных записок, его аргументы, его риторические фигуры, его язык, его речь и его интонации, его жесты, быть может, удивляют; в некоторых делах ход его защиты, которая ставит под сомнение судебные учреждения, законы и традиции поражает еще больше. Он другой, странный... Но странность может и привлекать; она привлекает аббата Эрбе, она привлекает его коллегу и друга Бюиссара, а также либерального дворянина Дюбуа де Фоссе, который превозносит достоинства молодого адвоката перед своими корреспондентами. Оригинальность Робеспьера не только в словах, аргументах и вкусе к противостоянию; она также в его выборе дел, за который он заслуживает репутацию "адвоката несчастных". Хотя формулировка требует обсуждения, тем не менее, из неё вырисовывается портрет, который адвокат создал для себя сам и который, в этих делах, даёт ему необычный авторитет. Его голос привлекает внимание. В Аррасе Робеспьер гремит и вносит разлад.

Словом и письмом

Максимилиан де Робеспьер - это не тот адвокат без дела, каким его иногда любили изображать. Безусловно, он меньше выступает на слушаниях, чем Либорели, Доше или Гюффруа, у которых более важная и престижная клиентура; но, кажется, это едва ли имеет для него значение. Он не гонится за количеством. Он предпочитает дела, возбуждающие интерес у публики, множеству таких, которые обогащают, но вызывают скуку. К тому же, у него нет недостатка в работе. Он достаточно часто ведёт тяжбы по своему вкусу; он пишет больше, чем следовало бы, и для избранных дел; также он судит. Дюбуа де Фоссе он неоднократно жалуется на нехватку времени.

Робеспьер работает, в основном, в своём городе. Он консультирует клиентов, которые об этом просят, которые призывают хорошо взвесить их шансы на успех, прежде чем начать процесс с неясным итогом. Он часто посещает аррасские судебные учреждения, и, в частности, совет Артуа, где он давал клятву; с 1782 по 1789 гг., он ежегодно защищает здесь от двенадцати (1785) до двадцати четырёх (1787) дел. Именно в 1786 и 1787 гг. он кажется наиболее деятельным, демонстрируя в 1788 г. небольшое снижение своей активности. Робеспьер также работает вместе с эшевенами, городским судом, податным судом "выборных" и различными сеньориальными судебными инстанциями. По редким текстам мы также видим, что он пишет для трибуналов соседней Фландрии, таких, как суд эшевенов Лилля (1784) или парламент Дуэ (1787).

Когда Робеспьер не является защитником, он становится судьёй. Он регулярно заседает в епископском зале Арраса, где он разбирает гражданские и уголовные дела, некоторые из которых имеют особое значение. Именно здесь, в неизвестный нам день, он непосредственно сталкивается со смертной казнью. На данном этапе Робеспьер не выступает против неё категорически, как позднее в Учредительном собрании; и всё же, когда он должен высказаться за применение её к преступнику, он, кажется, сомневается в том, что поступает справедливо. Его сестра Шарлотта утверждает, что его тревога была такой сильной, что он ушёл в отставку. На самом деле, он остался на посту. Но его плохое самочувствие в тот момент было подтверждено несколько лет спустя, в Конвенте, его коллегой Гюффруа: "Робеспьер старший должен вспомнить о моей непоколебимости, когда, будучи оба судьями в епископском зале Арраса, мы осудили на смерть некоего убийцу. Он должен вспомнить, мне кажется, о наших философских и филантропических спорах, и даже о том, что ему стоило гораздо больших усилий, чем мне, заставить себя подписать приговор". К тому же, это не единственный его опыт судьи; иногда он замещает Бюиссара, исполняя его обязанности в качестве члена суда присяжных, в превотальном кресле маршальского суда Арраса.

Деятельность адвоката и судьи - это первое, что столь страстно увлекает Робеспьера. Попытаемся приблизиться к нему за работой... Возникает несколько сложностей; от его судебных речей, его ходатайств, его консультаций, его профессиональной переписки остались только отрывки. Архивы адвоката были утеряны. Однако существует исключительное и красноречивое свидетельство его практики. Речь идёт о дюжине юридических записок, напечатанных между 1782 и 1789 гг.; к пяти, воспроизведённым в собрании сочинений Максимилиана Робеспьера изложениям обстоятельств дела[52], добавляются ещё пять текстов, переизданных в начале ХХ века Барбье и Велле, а также два других, ни разу не упомянутых до сих пор, которые мне удалось обнаружить в библиотеке Сорбонны и в одной частной коллекции.

Во Франции XVIII столетия юридические записки позволяют адвокату представить факты гражданского или уголовного дела и средства, с помощью которых он намеревается его защищать. Статьи, вручённой суду до окончательного судебного решения, может быть достаточно ему самому или она может помочь во время защитительной речи. В подавляющем большинстве случаев, она остаётся строго юридическим сочинением, которое, прежде всего, свидетельствует о желании выиграть дело во Дворце правосудия и на публике; но временами её стиль становится более литературным, а её тема становится созвучной великим спорам века об обществе, религии, законах и нравах. Именно этот тип дел нравится Робеспьеру. В Аррасе он тщательно выбирает дела, заслуживающие публичной защиты, и, за исключением одного-двух, все они потенциально могут стать знаменитыми. По своей сути они обращаются к вопросам, которые выходят за рамки личных дел, дают простор для богатых риторических фигур и pathos, которые могут привлекать. Конечно, для них находится фактическая и правовая база, но также и эмоции; много эмоций.

Его парижский опыт оставил свой отпечаток. Робеспьер вспоминает о юридических записках знаменитых дел, комментируемых и обсуждаемых публикой; он также вспоминает о тех исключительных защитительных речах, в которых энергия, блеск, сила и красноречие влияют на изложение обстоятельств дела; он также читал тех авторов, которые призывают к свободному юридическому стилю, тщательно выбранному и чувствительному. Как предложил будущий член Конвента Бриссо в "Независимом из сословия адвокатов" (1781), нужно отказаться от "готического" стиля своих предшественников, чтобы заговорить языком истины и эмоций. Адвокат сможет "блистать, как Цицерон или Демосфен, - пишет Бриссо, - если, подобно им, он присоединит к качествам юрисконсульта качества оратора, к своим природным талантам - универсальные познания, а особенно, если этот благородный энтузиазм, который воспламеняется при виде угнетённой невинности, торжествующей несправедливости, непрестанно горит в его сердце; одним словом, если свобода может царить в его речах".

Свобода слова и свобода письма. К этому стремится Робеспьер.

Детёф против "привилегии безнаказанности"

Из всех дел, в которых защитником выступал Робеспьер, одно из самых подробно обсуждавшихся в историографии, это дело ремесленника Детёфа против богатого аббатства д'Аншен. Есть ли что-то, что ещё не написали о его сюжете? Оно будто бы знаменует переломный момент в карьере адвоката, начало его разрыва с современниками, рождение революционного сознания... Впрочем, дело было почти закончено к тому времени, когда Робеспьер в 1784 г. публикует двадцать одну страницу своей "Записки в защиту Франсуа Детёфа"; конфликт разрешён, и невиновность его клиента признана советом Артуа. Так к чему писать что-то ещё?

Бенедиктинское аббатство д'Аншен - одно из самых богатых и самых могущественных в Северной Франции. Весной 1783 г. его казначей, дом[53] Броньяр, должен дать отчёт за своё управление общим фондом. Его это беспокоит... Чтобы скрыть свои растраты, он обвиняет канатного мастера из окрестностей в том, что тот украл у него двести шестьдесят два луидора. Привлечённый к делу сеньориальной юстицией, находящейся в ведении аббатства, Детёф всё решительно отрицает; после напрасных попыток доказать свою правоту перед парламентом Фландрии, который объявил себя некомпетентным, он предстаёт перед советом Артуа. Кажется, всё налаживается; суд расценивает разбирательство как незаконное, признаёт его невиновность и даже отсутствие преступления, в котором его обвиняют (15 ноября 1783). Дом Броньяр, заключённый тем временем под стражу с помощью lettre de cachet, обвинил Детёфа, чтобы скрыть свои растраты и, быть может, чтобы отомстить сестре Детёфа за отказ ответить на его авансы: "некоторые прелести, которыми украсила её природа", - шутливо рассказывает Робеспьер, пробудили "в нём всю пылкость неукротимого темперамента".

Участие Робеспьера в начале этого процесса не установлено однозначно: внёс ли он свой вклад в составление записки, подписанной его коллегой Лежоном из Дуэ, который защищал ремесленника перед парламентом Фландрии? Защищал ли он дело перед советом Артуа? К тому времени, когда мы видим его пишущим в защиту Детёфа, дело было закончено... или почти закончено. Оставалось только установить компенсацию. Но была ли она возможна? Сеньориальный суд Артуа ответил суду, что не было никакого иска, и что речь идёт о людской молве. Без лица, заявившего о правонарушении, нет и несущего ответственность; без несущего ответственность, нет и компенсации. Что касается аббатства, оно отказалось пойти на уступки.

Детёф якобы не имел право на какое-либо возмещение? Как адвокат, и как гражданин, Робеспьер осуждает в его деле эту неприемлемую идею. Составляя речь своего клиента, он пишет: "Когда я увидел, что все мои средства исчерпаны жестоким обвинением, которым я был так долго обременён; когда я истратил моё скромное состояние, чтобы добиться, в двух судах, запрета постановления, выпущенного против меня; может ли решение, объявляющее, что я не вор, быть единственной компенсацией таких убытков, забот, мытарств и несчастий?" Вследствие судебных ошибок в отношении Кала, Сирвана или Монбайи, так живо разоблачённых Вольтером, вопрос о компенсации для "угнетённой невинности" обрёл статус академической дискуссии; с помощью дела Детёфа Робеспьер выводит его в зал суда.

Он терпеливо развивает свою юридическую аргументацию. Не может существовать "привилегии безнаказанности", наносит удар адвокат. В основе дела лежит клевета дома Броньяра; так как священнослужителю ничего не принадлежит, он не может заплатить компенсацию, но "вся религиозная община несёт ответственность за преступления её членов". Таким образом, аббатство д’Аншен должно заплатить. Тем более, продолжает он, что монахи не сделали всего возможного для контроля над домом Броньяром: "Разве они обуздали его вольности? Например: его известную склонность к актрисам и праздничным ужинам, которые он для них давал, разве они препятствовали его путешествиям в Лилль? Запретили ли они в своём доме эти столь частые увеселения, где вино и хороший стол не делали ничего иного, кроме разжигания грубых страстей, которые его волновали? Приняли ли они какие-либо меры, чтобы удалить от ограды их дома несчастных девушек, которых он соблазнял?" Хуже того, обвиняет защитник, монастырь умышленно одобрял преследования против Детёфа, чтобы лучше скрыть бесчестность одного из своих.

Из биографии в биографию повторялось, что записка вызвала резкий ответ Либореля, адвоката монахов, до такой степени, что это навсегда поссорило обоих мужчин. Оставим пока этот последний пункт. Сразу же напрашивается замечание: текст Робеспьера за 1784 г., а ответ Либореля за… 1786. Это очень поздно! Аббатство не волновала развязка дела? Оно не желало оправдать себя перед общественностью, чтобы, будучи лучше вооружённым, начать переговоры о заключении соглашения с противной стороной? На самом деле, Либорель пробует силы, чтобы позволить своим клиентам вести переговоры с большим удобством. Он выступает против идеи, что аббатство может быть ответственным за проступки одного из его членов; он также пытается изменить их положение, представив их жертвами, обличая записку Робеспьера как оскорбительную и упрекая адвоката в том, что он опубликовал её не до решения суда, как её обычно пишут, - как записки пишут всегда, - а перед возобновлением производства по делу.

Таким образом, аргументы Либореля в изложении обстоятельств дела не должны восприниматься буквально. С решительностью отвечая на мощную записку, разоблачая её преувеличения, возмущаясь оскорблением (годичной давности), он хочет ослабить позицию противной стороны перед ведением переговоров. Так 27 мая 1786 г. Детёф соглашается отказаться от своих требований на шесть тысяч ливров, из которых одиннадцать сотен пойдут его адвокату. Дело, исключительное по своему значению, заканчивается довольно банальным образом: согласием. Официально подтвердив его 1 июня 1786 г. суд сыграл свою роль; он узаконил сделку и, чтобы успокоить напряжение, осудил некоторые резкие высказывания в записке Робеспьера. Однако всё это далеко от осуждения молодого адвоката; в одном неизданном письме Шарамон уточняет, что он "ответил великолепной защитительной речью, которая победоносно опровергла всё, что выдвинул г-н Либорель. Решение совета и общественное мнение было не в пользу последнего" (3 июня 1786).

Для Робеспьера это победа. После этого стоит ли вычитывать в его записке 1784 г. выпад против церкви или религии, как об этом часто писали многие, начиная с Пруаяра? Очевидно нет, и сама записка, подобно Монтескье, признаёт церковь необходимой частью монархического строя; перечитаем также мнение адвокатов против протестанта Бёньи (1782) или "Похвальное слово Грессе" (1786), чтобы в этом убедиться. Вместе с тем, в контексте борьбы между Просвещением и анти-Просвещением, некоторые современники могли или хотели думать о наступлении на католицизм; во время выборов весны 1789 г., рассказывает возмущённый Огюстен Робеспьер, судья Бриуа де Бомец обличил Робеспьера как автора "работы против религии". Значит колкое остроумие защитника – предвестник суровости члена Конвента? Постановка вопроса подобным образом игнорирует объяснение проблемы при помощи методов адвоката знаменитых дел, методов, все из которых резко атакуют, драматизируют проблемы, играют на pathos, взывают к общественному мнению… Так вызвал ли Робеспьер недовольство значительной части аррасского общества? Пишущие об этом, не приводят никаких свидетельств, никаких конкретных указаний; даже ни одной выдержки из письма; ничего. Если и очевидно, что записка многим не понравилась (особенно управляющим аббатством д’Аншен), то она также вызвала улыбки и смех. Вспомним к тому же, что менее, чем через три месяца победы Робеспьера над Либорелем, в июне 1786 г. Розати принимает адвоката, прославляя его качества как защитника – допустили бы туда скандального представителя профессии?

"Темница" госпожи Мерсер

Перед тем как добиться удовлетворения для Детёфа и заняться делом Мерсер, Робеспьер опубликовал записку в пользу Жана-Мари Госса, требуя возвращения ему долга (1784), и ещё одну, в защиту директора ораторианского коллежа Арраса в конфликте с его архитектором (1784). С 1786 г. начинаются два года активной деятельности, в течение которых он публикует шесть юридических записок. Его метод и стиль уже сформировались; он сам начинает новый процесс, с помощью которого выступает против некоторых судей и некоторых законов.

Как всегда бывает, в деле англичанки Мерсер друг другу противостоят две версии событий. Для Робеспьера его клиентка честная женщина, преследуемая кредиторами, которые потребовали её незаконного содержания под стражей, и не проявили внимания к её временным трудностям; его противники, напротив, говорят, что она хотела сбежать из Сент-Омера от своих долгов. Дело могло бы остаться банальным; это всего лишь требование возместить ущерб после оспаривания тюремного заключения за долги… Но заключённая – женщина, она вдова, она англичанка, и её осуждение vierschaires[54]было подтверждено судом эшевенов Сент-Омера, тем самым, который обязал Виссери убрать его громоотвод. Робеспьер хочет сделать из этого громкое дело. В изложении обстоятельств дела, опубликованном приблизительно в августе 1786 г., он подчёркивает его своеобразие и акцентирует внимание на актуальных проблемах: "Я выступаю в суде, чтобы защитить свободу, - пишет адвокат, - а мои противники, чтобы её притеснять […]. Я требую, чтобы целомудрие и человечность уважались в слабом поле, как дома, так и везде; они требуют, чтобы им позволено было попирать эти качества". Более того, возвращаясь к победоносным методам, применявшимся в деле Виссери, он взывает к ответственности совета Артуа в глазах Европы; уважение иностранных граждан и честь Франции в этот момент занимают место науки.

Чтобы убедить судей, чтобы заинтересовать и получить поддержку публики, Робеспьер вкладывает в сочинение всё своё безупречное мастерство составления юридической записки. Эта записка, естественно, уделяет большое место юридической дискуссии, так как речь идёт об обсуждении одной городской привилегии, называемой "города ареста"[55], которая позволяет наложить арест на движимое имущество "проезжего" должника (проездом)[56], побега которого опасаются, а в некоторых местах (в числе которых Сент-Омер), и заключить его в тюрьму. Однако факты и эмоции наводняют доказательство. Адвокат пытается возбудить негодование против ареста, который он считает заведомо незаконным, жалость к взятой под стражу женщине, гнев против оскорбления граждан другой национальности.

Чтобы вдохнуть жизнь в доказательство, Робеспьер обращается или передаёт слово своей клиентке, которая в свою очередь обращается к публике. Обсуждая правовые вопросы, адвокат обращается к судьям ("[…] мне нет нужды говорить, господа, что моя несчастная клиентка […]"), к противной стороне ("Вы никогда не имели права […]") и даже к покойному Людовику XIV ("Так был ли здесь ваш дух, благородный государь великодушной нации […]"). Говоря устами Мэри Мерсер, он снова играет на эмоциях и взывает к французам ("О французы, ошиблась ли я, или город, в котором я жила, он был чужим для Франции?") и к англичанам ("Что подумали бы вы о моём примере?"), что призвано подчеркнуть международную проблематику дела. Устный традиция и pathos вторгаются в написанное, чтобы сильнее убедить публику и судей, расцениваемых как существа, обладающие чувствами. По мысли Робеспьера, они судят с помощью разума, но так же и с помощью сердца. Так в июне 1787 г. он приветствует генерального адвоката совета Артуа в Розати недвусмысленными стихами: "Вы нравитесь мне, когда ваши слёзы / Струятся из-за человеческих горестей, / И когда в час тревоги вдовий плач / Останавливает ваша рука"[57].

Но Робеспьер идёт еще дальше. Он экспериментирует с процессом, используя приёмы, описанные ранее Жаком Вержье, которые можно назвать "прорывной защитой". Ещё более явственно, чем в деле громоотвода, сначала он ставит под сомнение компетенцию судей низших инстанций. Муниципальное правосудие vierschaires преимущественно состоит из ремесленников, удивляется он, и это они выносят решение "о высоком деле свободы"! Прорывная защита проявляется также в оспаривании права, привилегии ареста, представленной как "мерзость" и "насилие над природой". Адвокат также подчёркивает возмутительность её претворения в жизнь, с помощью фраз, которые перекликаются с написанным о государственных тюрьмах: госпожа Мерсер, заявляет он, была заключена в "темницу", в "смрадную" и "жуткую тюрьму", где она могла бы умереть: "Она вошла туда больной; она бы умерла там, если бы она не нашла денег". Подобно Бастилии, подобно камерам Мон-Сен-Мишель, тюрьмы Сент-Омера – это могилы, где хоронят живых. И не важно, что, как это подчёркивает адвокат противной стороны, "эта темница была удобной комнатой", где она могла принимать друзей (1787).

Никакое решение суда не привело к окончательной развязке дела, никакое мировое соглашение нам не известно. Тем временем, в том же самом месяце августе 1786 г. привилегия ареста была значительно изменена королевским эдиктом. Будь он принят несколькими месяцами раньше, он помешал бы заключению Мэри Мерсер в тюрьму. Вероятно, без знания дела, законодатель дал Робеспьеру основание в следующем году выразить удовлетворение мерами во имя "прав человечества" и "священного интереса свободы"; с помощью этих слов он подчёркивает, что его обязанность была не только профессиональной. Адвокат не просто защищал клиента; он взял на себя ответственность за дело, в которое он верил. Он писал как гражданин.

"Невинная кровь" супругов Паж

В декабре 1786 г., несмотря на то, что адвокат Лезаж ещё не опубликовал свой ответ на записку о деле Мерсер, Робеспьер издаёт изложение обстоятельств нового дела, на этот раз в защиту супругов Паж. Дело, разбиравшееся советом Артуа, оказывается ещё более банальным, чем предыдущее; однако в руках Робеспьера оно становится поводом для развития академического спора о законах и правосудии, в зале суда и в публичном пространстве.

На этот раз процесс разворачивается в Бетюне. Там судебное учреждение эшевенов осудило за ростовщичество Мари Анжелику Прювос, супругу торговца золотыми и серебряными изделиями Пажа, и потребовало для неё сурового наказания: публичного покаяния, выставления у позорного столба в железном ошейнике и трёхлетнего изгнания. Против мужа, "старика очень преклонного возраста", был также начат процесс, впрочем, позже прекращённый, так как обвиняемый, вероятно, потерял рассудок. "Два гражданина, муж и жена, - начинает Робеспьер, - были обвинены в том, что они давали в долг под проценты. Один из осуждённых приговорён к ужасным наказаниям; другой окончательно погублен, хотя его даже не судили. Невиновность одного из них уже очевидна; я докажу невиновность другого". Вновь он разоблачает драматическую судебную ошибку. Так ли это? Что ясно, так это то, что судьи в значительной степени признают его правоту.

Главное своеобразие этого нового изложения обстоятельств дела, то, что отличает его от записок о делах Мерсер и Детёфа, в том, что оно подписано не адвокатом, а его клиенткой. Имя защитника появляется только в конце мнения адвокатов, которое следует за запиской. Начиная с 1786 г., адвокат выказывает явное предпочтение этому процессу, который даёт ему больше свободы для риторических фигур, не препятствуя ему вновь, при необходимости, брать слово для защиты своих "несчастных клиентов". Из девяти записок, которые он публикует между 1786 и 1789 гг., семь, таким образом, подписаны частично; чтобы авторизовать свой текст, адвокат довольствуется подписью после того, от чьего лица он исходит, или присоединением к нему выводов адвокатов. Здесь этот метод позволяет сосредоточиться на драматизации дела, вывести на сцену и с наибольшей силой показать страдания супругов Паж: читатель возмущается неблагодарностью этих обвинительниц, которые, чтобы не возвращать деньги, данные в долг, обвиняют свою благодетельницу как ростовщицу; он жалеет старика-мужа, заключённого в темницу-могилу, где он рискует расстаться с жизнью; он разделяет всеобщую радость, когда тот оттуда выходит: "Мгновенье, когда мы увидели узника, подарило нам зрелище, быть может, беспримерное, - пишет адвокат, - тысяча поцелуев, исторгнутых силой чувствительности, смешались с повторяющимися возгласами одобрения, и отец c дочерью, превозносимые и поочерёдно сжимаемые в объятиях растроганными зрителями, торжественно проводившими их до дома".

Как обычно, адвокат оспаривает решение суда по фактам (не было ростовщичества) и по форме (недействительность судебной процедуры). Но он идёт ещё дальше. Чтобы доказать невиновность супругов Паж, он разоблачает предвзятость свидетельских показаний или их недобросовестность и акцентирует внимание на риске судебной ошибки: "Лучше пощадить двадцать виновных, чем наказать одного невинного". Он также напоминает о недостаточности улик, на основе которых, в предыдущем веке, д'Англад был сослан за воровство на галеры, где он и умер. "Лангад [sic][58], вы были невиновны; сегодня вас упоминают среди жертв прискорбных ошибок правосудия, которые удивительное содействие обстоятельств извлекло из тьмы, казалось, скрывшей их навеки. При виде стольких эшафотов, дымящихся от крови невинных, я учусь не доверять домыслам, опровергнутым опытом и природой". Эшафоты, дымящиеся от "крови невинных"! Никогда ещё адвокат не пользовался такими живыми образами, такими мощными высказываниями, которые следует читать, помня о чрезмерной чувствительности конца того, XVIII века.

Адвокат вновь применяет прямую прорывную защиту. Он обвиняет судей низшей инстанции в некомпетентности и в лёгкости, с которой они выносят приговор: "Я увидел закон, вручающий свой меч слепым". Более того, он в лоб атакует уголовные законы: "Я вижу эту толпу несчастных, сломленных тысячью подобных дел, о которых никто не догадывается, стоящую перед окровавленными руинами нашей уголовной юриспруденции! И я чувствую необходимость пополнить силу правосудия и человечности из источников, которые несовершенство законов у них отняло". Он продолжает, говоря об "ужасной запутанности уголовной процедуры", где подсудимый должен блуждать "без утешителя, без совета, без проводника и без поддержки", так как он должен своими устами отвечать судье, и этот великий преступник остаётся без помощи защитника. Несовершенство законов – это несовершенство ордонанса 1670 г., бывшего центральной темой размышлений некого Буше д'Аржи, некого Бриссо и некого Сервана. В этом же, 1786 г., Лали-Толендаль публикует произведение под выразительным названием "Очерк о некоторых изменениях, каковые уже сейчас можно было бы произвести в уголовных законах Франции, честного человека, который с того момента, как он знает эти законы, не имеет уверенности, что он не будет однажды повешен". Как и Лали-Толендаль, Робеспьер надеется на реформу.

К концу записки и не подвергая сомнению заявленную невиновность своих клиентов, адвокат обличает на этот раз законы, которые запрещают и наказывают ростовщичество. Опираясь на авторитет министра Тюрго, он говорит об "абсурдности и отрицательных сторонах ложных идей, которые сформировались у нас в отношении ссуды с процентами"; подчёркивая при этом обычную терпимость судов к этому правонарушению, он, не колеблясь, связывает ожидаемое исключение подобных деяний из числа преследуемых по закону с уважением к естественному праву, к торговле и к общественным интересам. Юридический спор пересекается со спором академическим. В живом и одушевляющем стиле, изобилующем шокирующими формулировками, он включает в свою аргументацию беспрецедентный отказ от правил юридической игры. В январе 1787 г. совет Артуа в значительной степени поддаётся доводам адвоката; правда, госпожа Паж не признана невиновной, но её наказание уменьшено до предупреждения и милостыни в три ливра, тогда как все обвинения против её мужа сняты. Однако суд требует устранения "выражений, наносящих ущерб власти законов и юриспруденции и оскорбительных для судей, разбросанных в напечатанной записке". Идёт ли речь об оскорблении адвоката? Возможно, что он чувствовал именно так, даже если он знал о возможной цензуре – он о ней написал в примечании к своей записке. Как бы то ни было, он принимает замечания к сведению. Придётся ждать 1789 г., чтобы увидеть его возобновившим прорывную защиту.

Адвокат (местно) знаменитых дел

Робеспьер очень старается превратить дела, которыми он занимается, в знаменитые дела, но достигает ли он этого? Процессы Детёфа, Мерсер или Паж, как и все те, что за ними следуют, не получают общенационального отклика; ни одно из них не обсуждается в "Газетт де трибуно" ("Судебной газете"); ни одно, за исключением дела о громоотводе, не включается в сборник "Знаменитых дел" Лё Муана Дэзессара. И всё же, именно с этим жанром связаны почти все записки Робеспьера с 1784 по 1789 г. В каждой из них он рассказывает историю, как он защищает дело, проблемы которого представляются ему касающимися всего общества в целом; он говорит о невинности, истине и справедливости; он заставляет смеяться и плакать; он развлекает и возбуждает негодование… Однако его успехи почти не выходят за границы Артуа или северных провинций. Но это нисколько не колеблет решимости адвоката.

Посредством записки, напечатанной в июне 1787 г. Робеспьер вмешивается в дело, разбиравшееся в Дуэ, перед парламентом соседней Фландрии. Это дело из тех, которые ему нравятся. Честный профессор гуманитарных наук из коллежа д'Аншен (Дуэ) согласился принять обратно исключённого ученика, при условии, что он предварительно должен будет понести "наказание, заключающееся в нескольких днях уединения в университетской тюрьме". Школяр и кто-то из его родителей направили просьбу о восстановлении ректору университета, потом профессор сделал то же самое, но с помощью простой "записки". Будучи человеком обидчивым, ректор Симон оказался задетым подобным отношением; он желал бы визита или, по меньшей мере, "письма" со стороны профессора Бутру… Он тотчас же вызывает профессора; и так как последний задерживается, ректор посылает судебного пристава и прокурора университета на его поиски в аудитории. Возмущённый видом мобилизованного против него аппарата ректорской власти, в день занятий, профессор не намерен сдаваться без борьбы; чтобы не позволить увести себя силой, он спасается бегством (июнь-июль 1786). После тщетной попытки получить перед университетским судом возмещение за нанесённое оскорбление, профессор требует удовлетворения за него у парламента. Перед судьями, которые его едва знают, Робеспьер не применяет тактики прорывной защиты и не злоупотребляет риторическими фигурами; тем не менее, он решительно обличает произвол и высокомерие "славного ректора", поправшего свободу профессора. Дело представляется ему "достойным стать знаменитым из-за своей необычности".

В 1786 и 1787 гг. Робеспьер также был занят делом Дюкенуа, по которому выпустил две печатные записки. Его клиент, фермер из деревни в Пельве, потребовал у суда возврата денежного взноса, выданного им родителям; но те отрицают, что получили что бы то ни было, и суд признаёт их правоту. Недовольные этим решением, они не отказываются от своего иска за клевету, поданного перед тем самым требованием о возврате взноса. После отказа в удовлетворении ходатайства аррасскими эшевенами, они продолжают настаивать на своём перед советом Артуа, где Дюкенуа доверяет своё дело Робеспьеру. Это "особое дело", - пишет адвокат, где великодушие было вознаграждено неблагодарностью, где каждому человеку дано разрешение "требовать в суде свои права и свою собственность". При помощи юмора ("Шутка – приятный способ защитить себя") и иронического разоблачения путаницы в показаниях своих противников (их "рассеянности"), он напоминает об общественном мнении, которое расположено к его клиенту. Он выводит силу этого мнения на сцену; она – это гарантия истины, защиты невинности, факел, который должен вести судей.

Ещё раз дадим слово адвокату. 1788 год; перед советом Артуа Робеспьер защищает хирурга-окулиста в его борьбе с бывшей любовницей. Сьёр Рокар познакомился с Агатой много лет назад, когда он был на посту в Бресте: в то время он был "юн", "пылок", "чувствителен" и придерживался "духа военного сословия […], которое, как известно, не уважает действий, противоречащих чести, таких вещей, которые отвергают суровые принципы разума и добродетели" (всё это в искусных намёках). Бывшая любовница, "обольстительная и коварная", преследует его теперь и в Артуа, так как он будто бы был её тайным мужем, отцом её ребёнка и должен ей значительную сумму денег. Это слишком! Сьёр Рокар это энергично отрицает и заявляет о своей "невиновности". "Странное дело", "немыслимое дело", которое способствует воскрешению в памяти прошедших жизней и игре на эмоциях. Несколько недель спустя Робеспьер публикует новую записку, единственный известный экземпляр которой находится в частной коллекции; в ней он акцентирует внимание на многочисленных обманах Агаты: "Кто может догадаться о множестве её авантюр и её жертв? И кто может предвидеть предел, где остановятся бесчинства этой опасной интриганки, если суд магистратов не поторопиться прервать их течение?"

Робеспьер чувствует подлинную гордость за свои юридические произведения, которыми он щедро одаривает окружающих. Потому ли, что дела, которые он в них защищает, потому, что слова, которые он использует и стиль, который он предпочитает, сближаются с академическими рассуждениями? Потому что они вносят свой вклад в формирование его образа перед публикой и судьями? Робеспьер в этом не сомневается; его метод изложения обстоятельств дела связан с литературным поприщем, даже в малом. Он с галантностью выражает это молодой женщине, вероятно, м-ль Деэ, 6 июня 1788 г., когда дарит ей свою записку о деле окулиста Рокара: "Редко можно предложить вниманию красивой женщины такого рода сочинение, какое я посылаю вам. Именно благодаря этому обстоятельству составители судебных докладных записок отброшены в последние ряды литературы, если им вообще можно отвести какое-либо место в республике слова"[59]. Но, радуется он, "я посылаю вам мои докладные записки и вы их читаете"[60]. В течение двух предыдущих лет он адресует одной корреспондентке записку о деле Бутру, ту, которая противопоставляет этого профессора коллежа "славному ректору" университета Дуэ (1787), и одной даме свою статью в защиту супругов Паж, которую он называет "записка, посвященная защите угнетенных"[61] (1786). И подобная практика для него не нова, потому что мы её видим, в знаменитом письме, называемом "о чижах", в настоящее время доступном в коллекциях библиотеки и муниципальных архивах Арраса, с каковыми были посланы три экземпляра "доклада, предмет которого весьма интересен"[62] юной подруге сестры, и в котором он уверяет, что грации умеют присоединить "ко всем своим прелестям […] дар мысли и чувства и если они равно способны сочувствовать несчастью, как и доставлять счастье"[63] (1782)…

Во дворце Правосудия генеральный адвокат Фоасье де Рюзе также получает записки Робеспьера; он их бережно хранит, сортирует их, при необходимости просматривает их. К тому же, именно благодаря ему мы знаем некоторые из этих сочинений. Изложение обстоятельств дела Жана-Мари Госса, который требует возвращения долга перед епископальным судом Лилля, например, подписано только адвокатом Дине де Варейе… Никакого следа имени Робеспьера над напечатанным. И всё же, текст действительно его; на его первой странице Фоасье де Рюзе помечает: "автор записки г-н де Робеспьер". Внутри текст исправлен рукой самого Робеспьера, который сожалеет, что работа отредактирована перед печатью. На полях исследования вышестоящим судом дела о "многословных работах Потье" он пишет: "Последнее размышление принадлежит чужому перу, которое изувечило рукописную записку во множестве мест без ведома автора. Мы бы не позволили себе выказать Потье столь мало уважения и справедливого отношения". Добавление нескольких страниц разоблачено с той же самой жалобой. Конечно, с помощью этих подарков Робеспьер обращается к судье, с которым он общается в суде, к человеку внимательному к правовым средствам, разработанным адвокатами; но также к члену Розати, литератору, человеку "чувствительному".

"Адвокат несчастных"… и других

Вернёмся на мгновенье к делу супругов Паж, обвинённых в ростовщичестве в 1786 г. Послушаем Робеспьера, обращающегося к судьям совета Артуа: "Я человек, который вас чтит, который… да, я бы осмелился позволить себе это выражение, который ценит вас, как ангелов, оберегающих угнетённое человечество; и который, если вы этого хотите, посвятит свою жизнь и свои усилия содействию вашему рвению в утешении несчастных, тех несчастных, которых так легко сокрушить, но которым так сложно прийти на помощь". Здесь адвокат показывает подлинную веру в профессию; он призван быть защитником слабых и оскорблённых невинных: "несчастных". Он подтверждает это в письме, с которым он дарит свою записку одной корреспондентке, где он заявляет о своём "рвении, с каким посвящает себя помощи несчастью и невинности". Когда он в 1792 году пишет, что его, как адвоката, постоянно обвиняли в "защите с чрезмерным пылом дел слабых и угнетённых против могущественных угнетателей", он делает это предметом своей гордости. Защитник несчастных, обделённых, невинных… Это образ, который Робеспьер хочет создать себе сам; образ, способ существования ("изначальная ethos"), который допускает и узаконивает смелость его записок, извиняет его посягательства на условности, придаёт исключительную силу его текстам.

Историки транслировали противоположные взгляды на этот образ. Некоторые, верные свидетельству Шарлотты Робеспьер, подчёркивают эту глубокую бескорыстность и эту преданность делу униженных. "Я очень часто слышала от него, – вспоминает Шарлотта, - что на свете нет более возвышенной профессии, если выполнять ее бескорыстно и гуманно. «Защищать угнетенных против угнетателей, отстаивать интересы слабых против сильных, которые эксплуатируют и угнетают их - долг каждого, чье сердце не заражено еще эгоизмом и корыстолюбием». […]. «Что касается меня, то целью моей жизни будет оказание помощи всем, кто страдает, и преследование моим карающим словом тех, кто, не зная жалости к человечеству, испытывает удовольствие и радость от страданий других»"[64]. Другие следуют за Пруаяром и выводят на сцену адвоката с дурной славой, вынужденного опускаться до скандальных дел из-за отсутствия клиентов: "Отчаявшись получить одобрение своих услуг у порядочных людей, и у любого, у кого было правое дело или великие интересы, которые нужно защищать, он обрёк себя на все виды низости, которые могут оскорбить профессию адвоката. Он был советником несправедливости; он приветствовал недобросовестных истцов и стал добровольным покровителем позорных дел, которыми его коллеги не хотели осквернять свой кабинет".

Придерживаясь противоположных мнений по поводу практики адвоката (достойной или скандальной) и истинного различия (то был его выбор или нет), Шарлотта Робеспьер и Пруаяр сходятся в двух пунктах, которые следует подчеркнуть: природа защищаемых дел и статус клиентов. Среди свидетельств, предшествующих 1789 г., единственных, которые судят адвоката, не имея в виду члена Конвента, не имеется жалоб на Робеспьера. Мы с трудом можем найти несколько критических отзывов о стиле адвоката, в частности, в деле Дюкенуа, где противная сторона сетует на "насмешливый тон" его записки "всегда несерьезный, редко деликатный, еще более редко остроумный". Это можно понять.

На самом деле до 1789 г. все, кто знаком с Робеспьером, заявляют преимущественно о его защите "несчастных". В июне 1786 г., по завершении дела Детёфа, Бабёф пересказывает похвалу, высказанную в адрес Робеспьера Демазьере: "Никто из наших коллег, - говорил последний, - не мог более справедливо носить звание защитника вдов и сирот; г-н де Робеспьер не стремится к обогащению; он не является и не будет никогда никем иным, кроме как адвокатом бедных". В начале того же самого года Дюбуа де Фоссе называет его "опорой несчастных, мстителем за невинность". Как можно усомниться, что это выстраивание собственного образа, признанного современниками, выдаёт чувствительность и подчёркивает выбор? Речь идёт не об утверждении, что Робеспьер полностью выбирал свою клиентуру, мы это видим. От защиты дела до информирования о нём общественности с помощью юридической записки, есть шаг, который Робеспьер делает, прежде всего, в конкретном типе дела. Именно это является выбором адвоката; и именно в этих делах он вкладывает в работу всё своё искусство, в них он осмеливается нарушать правила, по ним он открывает споры, с помощью них возводит себя в ранг адвоката-литератора.

И всё же, Робеспьер ещё не является защитником непременно добродетельного "народа", так как не один раз он выступает против людей, вышедших из его "гущи"; но не является более защитником только "несчастных". Не преуменьшая важности этого последнего образа, который в большей степени (ethos), чем позиция, вспомним, что адвокат должен жить своим ремеслом… Одно дело, никогда не публиковавшееся, источники которого теперь принадлежат музею Писем и Рукописей (Париж), позволяет акцентировать внимание на этой неизвестной стороне его деятельности. Процесс не становится темой для юридической записки; он разворачивается на территории совета Артуа и не предназначен для выхода за его пределы. С помощью трёх статей, созданных между октябрём 1787 и февралём следующего года, Робеспьер защищает исключительное право охоты графа де Мольда в его сеньории Бюисьер. Исключительно словами скрупулёзного юриста он обвиняет сеньора виконта Жана-Батиста Вателье, который позволил себе охотиться там "даже с компанией, как если бы он был тут абсолютным господином". Ничего не напоминает здесь стиль дел, которые дают повод для юридических записок: адвокат говорит один, и всегда только перед судьями; он воздерживается от любых риторических фигур, не драматизирует дело и его проблемы, довольствуется защитой прав своего клиента. Будни адвоката – это также рутинное ведение обычных дел для клиентов, которые не всегда есть.

Сложность работы адвоката проявляется также в изложении обстоятельств одного дела, весьма далёком от стиля описания знаменитых процессов. До сих пор оно оставалось абсолютно неизвестным. 1787 г., год дел Бутру и Дюкенуа. Адвокат берётся за перо для защиты троих богатых крестьян, у которых барышник требует возмещения ущерба за побои и раны. Дело довольно анекдотичное: ноябрьским вечером 1786 г. сьёры Пепэн и их шурин д'Эрлен, трое фермеров, возвращаясь с ярмарки в Эре, проезжали верхом через деревню Сент-Илер, неподалеку от Бетюна, где они, не заметив, забрызгали несколько молодых людей. В тот момент, когда разговоры перешли в действие, окрестный барышник был привлечён шумом и вмешался в драку, чересчур воодушевленный возможностью сразиться в рукопашную с этими "мерзавцами Пепэнами". Но всадники отвечают ударом на удар и опасно ранят барышника Дюбуа. Тот понёс ущерб по своей собственной вине, утверждает адвокат, и не имеет, таким образом, права на возмещение.

Несмотря на несколько иронических уколов, несмотря на некоторые юмористические описания (говоря о барышнике: "Он себя перевязал, что было благоразумно; он причастился [последнее причастие], что было по меньшей мере необходимо"), записка едва ли сродни статьям в защиту канатного мастера Детёфа, вдовы Мерсер или супругов Паж. Робеспьер не выделяет никакой важной проблемы, ни, тем более, особенных черт, которые послужили бы аргументом, что можно сделать дело знаменитым; он говорит не в качестве "адвоката несчастных", а в качестве простого защитника, не стремясь увеличить число говорящих и слушающих, не взывая к публике или к человечеству; он довольствуется тем, что говорит об "истине", и не оспаривает ни решения судей низшей инстанции, ни действующие законы… Почему? Перед тем, как начать своё доказательство, Робеспьер объясняет это количеством и сложностью свидетельств для обсуждения, "которые [обязали] сьёров Пепэн и д'Эрлен продемонстрировать свою защиту судьям с помощью печати". Выбор распространения информации не мог быть выбором адвоката? Или мог быть чисто прагматическим? Это возможно. В соответствии с защищаемыми делами, проблемами и желаниями клиентов, практика адвоката различается; к тому же, кажется, что, начиная с 1787 г. он упражняется в своём искусстве более сдержанно.

Однако адвокат знаменитых процессов никуда не исчезает. Мы вновь обнаруживаем его в деле Дюпона; у него есть пыл, энергия и сила убеждения, необходимые для этого случая. В то время, как объявляется созыв Генеральных штатов, он готовится впервые облечься в костюм оратора "народа". Робеспьер снова становится "адвокатом несчастных".