Робеспьер

Появление Неподкупного

В начале 1791 г., в то время, когда Собрание надеется вскоре закончить обещанную Конституцию, мнения о Робеспьере уже категоричны. Для врагов Революции, он никто иной, как "необузданный демагог" (аббат Руаю) и "проповедник анархии" (Лё Ваше де Шарнуа). Для патриотической прессы, которая далека от того, чтобы всегда его поддерживать, он друг, защитник и оратор народа и человечества, но ещё не Неподкупный; ещё не совсем. Даже если в течение предыдущей осени сначала журналист Фрерон, а затем и Камиль Демулен, начали награждать его этим славным эпитетом, он ещё не утвердился. Всё изменяется с весны 1791 г., и Марат много делает для популяризации выражения, которое повторяет даже контрреволюционная пресса – правда, не без иронии.

Неподкупный! Что за странная манера обозначать депутата нации? Почему именно этого раньше, чем других? В конечном итоге, Робеспьер остаётся тем, кто говорит, пишет, борется за Конституцию, верный своему пониманию суверенитета и прав человека; он остаётся оратором и защитником народа. Но если его битвы остаются прежними, то его аргументы и его противники отчасти меняются. Ещё больше, чем раньше, он противопоставляет богатых и бедных, эгоистов и добродетельных. И если он продолжает разоблачать министров, судей и военачальников, то он разоблачает также большую часть депутатов Учредительного собрания, которых он считает испорченными властью, честолюбием и деньгами; они забыли об общих интересах. В сильной речи, также обращённой к общественному мнению, он упрекает их в игнорировании обязанностей общественной добродетели. Неподкупный притязает на то, чтобы напомнить им об их долге.

1791: угроза судебного деспотизма

В некотором смысле, его вклад в реформу правосудия подводит итог всем его битвам в качестве члена Учредительного собрания. Робеспьер весьма чувствителен к этому вопросу. В глубине души он всё ещё адвокат. Начиная с осени 1789 г. некоторые предварительные меры изменили уголовное судопроизводство, главным образом, чтобы облегчить "оправдание обвиняемых", которым теперь разрешено получать помощь в виде защитника. Когда Собрание замещает правосудие короля правосудием нации, Робеспьер выступает часто. В то время мы далеки, очень далеки, от террора. Но даже если он полностью осознаёт политические аспекты правосудия, даже если борьба позволяет ему напомнить о своём недоверии к исполнительной власти и судьям, это всё ещё говорит академик и защитник супругов Паж.

Несмотря на то, что Собрание упразднило Сословие адвокатов, а также звание и костюм профессии (сентябрь 1790), Робеспьер остаётся полным уважения к своему бывшему сословию: "Здесь, - отмечает он в декабре 1790 г., - мы ещё находили суровость истины, это благородное рвение, с энергией защищающее права угнетённой слабой стороны против преступлений могущественного угнетателя". Не ставя под сомнение неизбежность исчезновения адвоката старого образца, он выступает против того, кто придёт ему на смену - другого защитника, называемого "судебный поверенный". Станем ли мы вытеснять свободного адвоката обычным нотариусом, который сопровождал бы участника судебного разбирательства в течение процесса и защищал бы его? Робеспьер пропагандирует абсолютную свободу защиты. Мы не можем заставить гражданина, утверждает он, выбирать себе защитника из "категории заранее назначенных лиц"; всякому гражданину, получил он или нет юридическое образование, должно быть позволено самому защищать себя в суде, или защищать родственника, друга или соседа. Это право "естественной защиты". Его нужно уважать, ибо только свобода порождает Цицеронов… Собрание признаёт этот принцип, но всё же вводит должность вышеназванных судебных поверенных.

Робеспьер опасается юстиции и, помимо неё, полномочий исполнительной власти, которая могла бы надавить на неё, чтобы притеснять друзей свободы, а затем расширить своё влияние. В этом вопросе принцип избираемости судей успокаивает его только отчасти. Он беспрестанно повторяет: защитить невинность. "Уголовное судопроизводство – не что иное, как меры предосторожности, которые закон принимает против слабостей и против страстей судей"; чтобы контролировать их, следует оставить судебное производство частично письменным. Юристы Собрания с этим согласны. Робеспьер также хотел бы позволить председателю уголовного суда не "брать на себя действий, которые он сочтёт полезными, чтобы обнаружить истину", а, по ходатайству обвиняемого, распорядиться об исполнении "того, что будет необходимым для установления его невиновности". Тщетно. Оперируя недоверием к исполнительной власти, он, однако, добивается, чтобы монарх не мог направлять "приказы о преследовании преступлений" общественному обвинителю; вместе с Бюзо, он также с боем вырывает отказ от умножения количества королевских уполномоченных. Несмотря на множество выступлений он не предотвращает признания за военными, офицерами жандармерии, статуса офицеров полиции и право выдачи ордеров на арест.

Однако один институт внушает ему самые большие надежды; это институт присяжных. 20 января 1791 г. Робеспьер поднимается на трибуну Учредительного собрания, чтобы прочесть черновой вариант "Принципов организации судейства", которые он опубликует в следующем месяце; но его прерывают, так как он больше говорит о судьях, чем об уголовном суде, находящемся на повестке дня: "Если Собрание не желает меня слушать, я тотчас же умолкну", - заключает он. Он снова появляется на трибуне 5 февраля и, на этот раз, выступает долго. Его идеи просты: судебное рассмотрение уголовных дел присяжными – это рассмотрение равными; таким образом нужно, чтобы судьей избирали, а не назначали, и чтобы они выбирались без различия среди всех граждан, без учёта ценза. Утвердите "равенство в правах"! "Многие смеялись над этими популярными напыщенными речами, пора которых прошла", - отмечает аббат Руаю. На самом деле, предоставленные аргументы вряд ли произвели впечатление.

В Собрании адвокат невинных обладает большей убедительностью, чем адвокат народа. Робеспьера возмущает предложение комитета, чтобы в случае освобождения от наказания обвиняемого, скрывающегося от правосудия, его попытка избежать суда каралась тюрьмой: "Наказать несчастную невинность в тот момент, когда мы признали, что она была несправедливо подвергнута гонениям! Что за доктрина! Что за мораль!" Докладчик, Адриен Дюпор, соглашается отозвать этот пункт своего проекта (1 февраля 1791). Робеспьер возмущается также, что аббат Мори предлагает ввести между осуждением и вынесением оправдательного приговора промежуточное судебное решение ("обвинения не подтверждены"), которое позволило бы вызвать сомнения в невиновности гражданина: "Подобное состояние, господа, это уже наказание, это наказание позорное; ибо с того момента, когда человек обвинён, и не объявлен невиновным, с той самой поры он заклеймён общественным мнением". Он добивается включения вопроса в повестку дня (3 февраля). Тем не менее, 5 февраля Собрание отказывает и ему, и Бюзо, в компенсации для невинно осуждённых, в этом чаянии, находившемся в центре академических дискуссий конца века.

Адвокат-литератор никуда не исчезает; в начале 1791 г. он намеревается получить больше гарантий для обвиняемого, предотвратить судебные ошибки, сделать более гуманными наказания. Его самая приводящая в замешательство борьба, когда мы думаем о терроре, - это его пламенные выступления против смертной казни. Он один из тех редких людей, вместе с Петионом, Дюпором и несколькими другими, кто требует её полной и решительной отмены; и он же один из ещё более редких, кто во многом основывает свою аргументацию на принципах о неприятии пагубного для наблядателей зрелища казни. Даже если это верно, что Тоскана указала этот путь, то 30 мая 1791 г. Робеспьер в авангарде битвы за реформу уголовных наказаний… Желая добиться того, чтобы были стёрты "из кодекса французов эти кровавые законы, предписывающие юридические убийства"[115], он утверждает, что общество не может убить одного из своих членов. "Сила всех" против "одного" непреодолима, объясняет он; тогда, как оправдать предание смерти преступника, уже не способного причинить вред? "Победитель, который вырезает своих пленников, получает наименование варвара (ропот). Взрослый человек, который бы зарезал ребенка, которого он мог обезоружить и наказать, представляется нам чудовищем (ропот)"[116]. Вынести смертный приговор, продолжает он, к тому же, не значит предотвратить преступление; напротив, это наказание "гораздо больше способствует умножению преступлений, чем их предупреждению"[117]. Оно приучает к виду крови, оно делает страдание привычным явлением, оно развращает нравы и искажает "в сердцах граждан идеи справедливости и несправедливости". Собрание отказывается сделать этот шаг, но трансформирует смертную казнь в простое лишение жизни, без истязаний, и ограничивает число наказываемых ею преступлений.

В данный момент Робеспьер видит в сохранении смертной казни один из способов осквернения принципов. И всё же, его позиция далеко не может считаться простой, так как летом 1789 г. он извинил и даже оправдал предание смерти по "приговору народа" (если воспроизвести собственные его слова). По его убеждению, когда народ завоёвывает суверенитет, когда он сопротивляется угнетению, поражает своих "врагов", его насилие становится законным.

Они хотят "уничтожить свободу"

Для члена Учредительного собрания Робеспьера, права народа хрупки; едва установленные, они представляются ему обесцененными в Собрании и поставленными под угрозу со стороны исполнительной власти. В то время как католическая церковь раскололась, как эмиграция расширяется и пытается организоваться, он едва ли обеспокоен зарождающимся контрреволюционным движением. Согласно его мнению, это ещё не главная опасность; он намного больше опасается министров и своих коллег депутатов. В первую очередь, именно против них он намеревается сражаться в парламенте и у Якобинцев, так как его главная задача – прочно установить свободу, в том виде, как он её определяет, сделать из неё конституционный принцип, лишённый двусмысленности.

В марте и апреле 1791 г. Робеспьер выступает более десятка раз, чтобы добиться запрета на получение министрами права на надзор над административными органами страны, на контроль за рассмотрением споров, связанных с осуществлением избирательного права, на назначение управляющих Государственным казначейством или высоких жалований. Сильные министры, исполнительная власть, которая распоряжалась бы финансами и армией, - на этом кончилась бы свобода, уверяет он 9 марта 1791 г. Насколько предпочтительнее для него были бы избранные министры, несущие полную ответственность и с ограниченными полномочиями! Но это не то, что предлагают комитеты Собрания. Робеспьер упрекает их в том, что они всё церемонятся с королём в ущерб свободе. Это не его Революция. Он протестует. Он обвиняет: они хотят "снова посадить деспотизм на трон" (2 марта), они хотят "ниспровергнуть свободу" (6 апреля), они хотят "дать всю власть министрам" (13 апреля). Он считает: в комитетах царит заблуждение, если не измена.

В оживлённых дебатах весны 1791 г. его противники нападают на его идеи, его язвительность, его упорство, но не на его искренность. Как могли бы они в ней усомниться? До того, как в июне бегство короля показало его правоту, Робеспьер подвергает себя политической угрозе: он противостоит министрам и этому большинству депутатов, которые хотят верить в конец Революции, в умиротворение, в союз нации и короля вокруг закона. Вместе с несколькими сторонниками, он провоцирует собственную изоляцию отказом от любых компромиссов. Он продолжает требовать неукоснительного уважения к суверенитету народа, разделения властей и равенства прав. 9 мая 1791 г., отвергая оставление права петиций за активными гражданами, он уверяет: "Итак, я заявляю, что я продолжаю придерживаться тех принципов, которые я непрестанно поддерживал с этой трибуны; я буду их отстаивать до самой смерти"[118].

Но слова и методы частично меняются. В апреле, в своей брошюре, разоблачающей "антиконституционные и антисоциальные" меры, ограничивающие доступ к голосованию и к праву быть избранным, он постоянно противопоставляет народ и "богатых"; 9 мая неактивные граждане становятся "бедными". Всё чаще чётко разделяя богатых и бедных, обличая деспотизм богатства и развращающее влияние денег, речь Робеспьера становится более резкой и более привязанной к социальным вопросам. Она становится также более опасной. В то же самое время, у Якобинцев, после выступления против проекта о разделении министерств как губительного для свободы, он восклицает: "Я заявляю, что я в достаточной мере полагаюсь на людей, привязанных к свободе, на их мужественную веру, что она не будет подорвана; и я говорю здесь об этом, прежде чем на неё посягнуть, нужно, чтобы эти добрые защитники народа погибли". Он не исключает вероятности сопротивления угнетению (10 апреля).

Не следует, однако, ошибочно воспринимать природу его борьбы. Она прежде всего политическая. Когда Собрание разрешило свободную торговлю зерном в августе 1789 г., Робеспьер ничего не возразил. Когда оно обсуждало условия выкупа некоторых сеньориальных прав, он не провозглашал их безусловную отмену (май 1790). Далее, он не берёт слово, когда Собрание запрещает всякие препятствия "свободной деятельности промышленности и труда", особенно посредством забастовки (июнь 1791). Однако молчание не равно согласию. Более того, мы слышим, как он извиняет мэра за то, что он своей властью установил твёрдые цены на зерно; мы слышим также, как он защищает строгое ограничение права завещания, руководствуясь соображением не допустить роста "неравенства состояний". Чувствительный к социальным вопросам, Робеспьер, всё же, защищает в первую очередь политические права народа: суверенитет, свободу, право на восстание и "необходимое равенство прав среди неизбежного неравенства имуществ". В этом его первоочередная задача.

Именно в этом духе он призывает к уважению всех гарантий свободы народа. Он делает это в случае дебатов об организации Национальной гвардии 27 и 28 апреля 1791 г. В его речи повторяются тезисы из его брошюры за прошлый декабрь, имевшей большой успех. Национальная гвардия, напоминает он, должна быть "наиболее твердой опорой свободы"[119]; она должна быть противовесом армии, не имея возможности стать орудием угнетения народа или исполнительной власти. Его проект – это не проект комитета, который он энергично обвиняет: "Он делает из Национальной гвардии класс граждан, который должен рано или поздно стать игрушкой и инструментом королевского деспотизма". Вновь Робеспьер требует, чтобы Национальная гвардия была учреждена без условия ценза, чтобы она не могла стать дополнительной армией, армией в руках короля… Но очень немногие хотят его услышать.

Робеспьер также верит в свободу прессы, которую он называет "самым грозным бичом деспотизма". Он мыслит эту свободу абсолютной, без каких-либо преград, как и член Учредительного собрания Петион, как и якобинец Лантена. Он объясняет это у Друзей Конституции, 9 мая 1791 г., в своей речи, которую он публикует, чтобы Якобинский клуб обратился к аффилированным обществам и, чтобы снова частично использовать её в конце августа. Верный в этом пункте американскому примеру, он отвергает любую цензуру и любое исключительное право печати. Он не признаёт также никаких ограничений свободы самовыражения: разрешение осуждать высказывания, считающихся подстрекательскими или мятежными, могло бы помешать дебатам; разрешение преследовать за клевету тех, кто мог бы обвинить должностное лицо, могло бы помешать прессе "сдерживать честолюбие и деспотизм тех, кому народ доверил свою власть". Он хотел бы, чтобы только оклеветанные частные лица имели бы право требовать возмещения.

Никогда ещё Робеспьер не был столь воинственным. В Собрании он выступает около шестнадцати раз в марте 1791 г., тринадцать раз в апреле, двадцать раз в мае. Он также говорит в обществе Друзей Конституции, и публикует множество брошюр. Он принимает участие во всех битвах, в том числе вступает в бой за чернокожих и свободных мулатов в колониях. Не доверяя колониальному комитету, он жёстко сопротивляется социальным притязаниям белых колонистов. Дискуссия начинается 12 мая, из-за проекта декрета, который сохранил бы за колониальными собраниями инициативу любого закона, касающегося "гражданского статуса лиц" и внутреннего устройства их территорий. На следующий день, когда некоторые предлагают заменить в тексте слово "лица" на "рабы", проблема становится шире. Робеспьер в этом убеждён; итак, речь идёт, в особенности для плантаторов, об отказе в политических правах "свободным цветным" и об уклонении в будущем от любых дискуссий на тему рабства.

С 12 по 15 мая Робеспьер выступает четырежды. Он хочет, чтобы в ближайшем будущем за "свободными цветными" признали право быть активными гражданами; или, скорее, он уверяет, что они им уже располагают, и что заявлять иное, значило бы возвратиться назад. С 13 мая он также противится тому, чтобы в тексте Собрания использовалось слово "раб". Вписать его в закон, объясняет он, означало бы ввести "рабство на конституционном уровне", означало бы отречься от главного принципа Декларации прав и опозорить Собрание. Намекая на аргументы колонистов, оправдывающих свои претензии английской угрозой их островам, он заявляет: "Пусть погибнут колонии, (поднимается сильный шум), если это должно стоить вам вашего счастья, вашей славы и вашей свободы!" (13 мая). Отмена рабства, Робеспьер думает о ней и надеется на неё, но не предлагает её; не сейчас. Но даже если, в противоположность тому, что пишет Жерар Вальтер, он не принадлежит к знаменитому Обществу Друзей чернокожих, куда вступили Бриссо, Мирабо, Карра, Клавьер и Петион, он разделяет его ожидания немедленной отмены договора о колониях и поэтапного упразднения рабства. В данный момент, вместе с Рёбелем, Петионом и Грегуаром, он добивается признания политических прав некоторых "свободных цветных" – пока Собрание не пересмотрит своё решение в сентябре.

Кому доверить Конституцию?

Весной 1791 г. единодушное согласие однажды оказывается на стороне Робеспьера. В атмосфере недоверия, которая окружает работу Собрания и амбиции некоторых из его ораторов, происходит одно из тех редких заседаний, в протоколах которого, на более чем двухвековом расстоянии, ещё читаются эмоции и энтузиазм. Для многих это новое 4 августа.

16 мая 1791 г. Туре предложил переизбрание депутатов Национального собрания. Прежде, чем это обсудить, Робеспьер призывает членов Учредительного собрания сначала высказаться об их собственной судьбе: "Мне показалось, что нам было бы гораздо интереснее обсудить законодательную власть, как гражданам, которые должны были бы вскоре вернуться в общество обычных людей, точнее, обсудить, как законодателям, которые собираются быть членами органа власти, который они намеревались сформировать". Его предложение принято. Дискуссия открыта. Вслед за Туре, Прюньоном, Мерленом из Дуэ и некоторыми другими, Робеспьер развивает свою аргументацию с трибуны. Он требует, чтобы Конституция была закончена депутатами, "руководствующимися беспристрастностью и абсолютным бескорыстием", которые могли бы отказаться от возможности быть заново избранными в Законодательное собрание. "Ничто так не возвышает души людей, ничто так не воспитывает общественные нравы, как добродетели законодателей. Подайте вашим согражданам этот великий пример любви ради равенства, исключительной приверженности счастью родины". В своём заключении он призывает доверить Конституцию новым депутатам, не стараясь давать им инструкций.

Обычно Робеспьера постоянно прерывали; на этот раз – всё более усиливающимися аплодисментами и криками "браво". "Это был один из прекрасных моментов в Национальном собрании, - сообщает "Курье де Прованс" ("Провансальский курьер"), - такой, когда, поддаваясь непреодолимому влиянию убеждения, оно поднялось всё целиком и единодушно потребовало перейти к голосованию по этому предложению". Справа, как и слева, воодушевленно аплодируют, одни из бескорыстия, другие из желания вывести некоторых врагов из политической игры или уверенности, что не могут быть переизбраны сами. Бриуа де Бомецу, который сформулировал несколько запутанных предложений, Кюстин резко возражает: "Легко заметить, что противники хотят быть переизбранными". Дело решено. Несколькими неделями ранее, 7 апреля 1791 г., Робеспьер добивался, чтобы "в течение четырёх лет после окончания этого заседания, никто из членов Национального собрания не мог бы быть выдвинут в министерство". Оба его предложения схожи между собой. Они лишают возможности избираться его самого, но они также устраняют тех популярных деятелей Национального собрания, которым он не доверяет, особенно триумвират (Барнав, Дюпор, Александр де Ламет), который он упрекает в желании усилить исполнительную власть, ограничить права граждан и принести в жертву равенство.

В этом отказе от участия в Законодательном собрании, современники, прежде всего, акцентировали внимание на искусном маневре Робеспьера. Однако этого объяснения недостаточно. Предложение не было всецело прагматическим; оно также отчасти отвечало убеждениям, вдохновлённым античными примерами, и множество раз упомянутым Робеспьером (и очень редко его биографами). Член Учредительного собрания опасается, что исполнительная власть будет посредством подкупов влиять на избранных депутатов. Чтобы этого избежать, он предлагает короткие сроки пребывания у власти, не возобновляемые сразу после окончания. Он защищал эту идею в дебатах о вето (сентябрь 1789), затем в дебатах о Верховном национальном суде (октябрь 1790). Он также развивал её и во второй речи о невозможности быть избранным (18 мая 1791), которая не является единственно ответом Дюпору, благоприятно настроенному к переизбранию представителей. Здесь Робеспьер предлагает полное обновление Собрания раз в два года. Депутата, который работает в течение многих сроков подряд, легче коррумпировать, объясняет, он; он также плохой избранник: "Прельщённый надеждой продлить время своих полномочий, [он] делит своё внимание между этой заботой и заботой об общественном благе. […] Он больше помышляет о своём кантоне, чем о своей родине, о себе самом, чем о своих доверителях". Для того, чтобы обязанности депутата оставались "священной миссией", чтобы перестать делать из них "доходное положение, подлое ремесло", чтобы сохранить "неподкупность представителей народа", он требует, "чтобы члены законодательных собраний могли быть переизбраны только через интервал в одну легислатуру". В конце сумбурного и напряженного обсуждения, с ним не соглашаются; 16 мая волна энтузиазма в Учредительном собрании спадает.

Но перед лицом амбиций, перед лицом предполагаемых коррупционеров, Робеспьер подтверждает свой статус; он "Неподкупный". Он выигрывает в престиже и авторитете. Он приобретает этот авторитет у Якобинцев, где добивается, вопреки Барнаву, полного обновления стратегического комитета по переписке, отвечающего за связи с провинциальными клубами. Робеспьера больше не устраивает его "вялость" (27 мая). Он выигрывает в упомянутых аспектах также в Париже, собрание избирателей которого назначает его общественным обвинителем ближайшего уголовного суда (10 июня); он соглашается, отказывается от своей будущей должности судьи версальского суда и шутит, что ни один из трёх других избранных депутатов, не согласится работать с ним. Дюпор отказывается от места председателя без объяснений; заместитель председателя, Биго де Преаменё, отказывается, ссылаясь на своё хрупкое здоровье; д'Андре, избранный заместителем общественного обвинителя, также не даёт согласия и уточняет, что его концепция правопорядка не совместима с концепцией Робеспьера. Нужно голосовать заново. Председателем суда будет… Петион! Вот будущий общественный обвинитель бок о бок со своим другом.

Робеспьер продолжает свою борьбу; прежде чем Собрание разойдется, он намерен доверить Конституцию и страну администраторам и верным солдатам. Чтобы подготовить будущее, он снова отвергает условия ценза (28 мая); но его предложение объявить, "чтобы любой француз, то есть, все мужчины, рождённые во Франции, имели право пользоваться полнотой гражданских прав, а также избираться", вызывает много шума и мало аплодисментов. Его атака против армейских офицеров, 10 июня, имела не больше успеха. "Вы уничтожили дворянство, - напоминает он, - а дворянство ещё живо во главе армии; дворянство господствует над армией". Несмотря на то, что многие военные кадры уже эмигрировали, он требует замещения всех офицеров на службе патриотами. На этот раз аббат Руаю разражается проклятиями; в "Л'Ами дю руа" ("Друге короля"), не признающем постоянства Робеспьера, как и на следующий день после декрета о невозможности быть переизбранным, который Робеспьер одобрил, он обличает этого "одержимого", этого "обезумевшего", "этого адвоката разбойников, мятежников, убийц, поджигателей". Что касается "Ля Газетт де Пари" ("Парижской газеты"), она негодует: "Потомок Пьера Дамьена [sic][120], если верно, что он им является, не должен поддерживать идею, что подобный оплот ещё нужен для защиты короля и спасения монархии".

Мог ли Неподкупный Робеспьер быть тайным врагом короля; мог ли он иметь душу цареубийцы? В контрреволюционной прессе его сравнивают с Равальяком и Дамьеном, начиная с 1790-х гг. "Лез акт дез апотр" ("Деяния апостолов") даже делают из него потомка цареубийцы Людовика XV: "Не верьте, - пишут они, что Робер-Пьер, / как о нём говорят, будто бы был рождён из ничего; / он принадлежит по мадам своей матери, / огню Робера-Франсуа Дамьена"[121]. Для некоторых журналистов выбор написания Робер-Пьер или Робеспьер больше не случаен… Вероятно, мало кто верит в эту легенду родства между Робеспьером и цареубийцей; даже у Пруаяра, который распространит многие другие, она не пользуется доверием. Повторённая "Лё Дефансёр дез опримэ" ("Защитником угнетённых") или "Журналь де ля кур э де ля виль" ("Придворной и городской газетой"), иногда всерьёз, иногда с насмешкой, она, однако, обнажает возрастающее недоверие Робеспьера к Людовику XVI; контрреволюционные журналисты его чувствуют. Его беспрестанные атаки против "исполнительной власти", министров или военачальников могут поразить только короля.

"Этот день мог бы быть прекраснейшим днём Революции"

В середине июня 1791 г. Робеспьер колеблется между страхом и надеждой. В клубе Друзей Конституции, 19 июня, он берёт серьёзный и лирический тон, чтобы призвать первичные собрания избрать в качестве "выборщиков" истинных друзей народа; опасности реальны, но он считает, что битва не проиграна. На следующий день он находится в Версале, чтобы отпраздновать вторую годовщину клятвы в Зале для игры в мяч. Приветствуемый как великий человек, он произносит речь, затем проходит через город под "хлопанье в ладоши" и возгласы одобрения. Всё ещё кажется ему возможным! Однако 21 июня Учредительное собрание сталкивается с наихудшим кризисом после июльских и октябрьских дней 1789 г.; Робеспьер узнаёт о нём утром. Король и его семья бежали. Они покинули Париж, и никто не знает, где они находятся. Следует ли отчаиваться? В тот же день у Якобинцев Робеспьер уверяет: "Этот день мог быть прекраснейшим днем революции; он еще может стать таким"[122]. Его последствия будут не такими, как он ожидает, но они вскоре изменят его публичный образ и усугубят раскол мнений о нём; ещё больше, чем раньше, некоторые станут им восторгаться, другие ненавидеть. В некотором смысле, степень выраженности и контрастность этих взглядов выявит усиливающиеся политическое разделение общества.

В прессе и на заседаниях клубов молва о бегстве или похищении короля носилась в течение нескольких месяцев, и в январе 1791 г. в Якобинском клубе у Робеспьера они вызывали некоторое доверие. На этот раз слухи воплотились в жизнь. Незаметно, насколько это было возможно, в ночь с 20 на 21 июня, король и его семья покинули Тюильри в тяжёлой берлине, запряжённой шестёркой лошадей, в сопровождении кабриолета. Всё, или почти всё, было предусмотрено, чтобы бегство произошло без препятствий. Официально барон де Корф путешествует со своей свитой; вот королева, переодетая русской дворянкой, Людовик XVI в костюме бухгалтера или юриста, принцесса Мария-Терезия в качестве молодой девушки и дофин… в образе маленькой девочки. Этого им достаточно, чтобы добраться до места недалеко от границы, где их ждёт Буйе и его люди; тогда они будут в безопасности. Но большое количество задержек, подозрительный взгляд почтмейстера в Сен-Мену, Жана-Батиста Друэ, а затем арест карет в Варенне кладут конец бегству; это происходит в ночь с 21 на 22 июня. До тех пор, пока новость не достигла Парижа вечером 22 июня, смятение было всеобщим.

В Собрании, которое решило заседать непрерывно, задаются вопросом о возможных последствиях этого бегства: политическая неопределённость, возобновление народных волнений, быть может, война? В то время как Конституция почти закончена, многие хотят сохранить лицо и выиграть время для ожидаемого возвращения короля. Так Собрание говорит о его "похищении" и отдаёт приказ о том, чтобы его остановить; оно пытается успокоить французов прокламацией; оно также организует деятельность исполнительной власти без монарха. Для Робеспьера это компромисс и даже измена. Он высказывается об этом в Якобинском клубе вечером 21 июня. Там, где Собрание говорит о "похищении", он обличает "бегство" и дезертирство; там, где оно надеется на возвращение Людовика XVI, он призывает к полной реорганизации органов власти. Согласно ему, требуется принять серьёзные меры, и "наименьшим из благодеяний этого дня будет сбережение тех 40 миллионов, в которые нам обходится содержание королевской персоны"[123]. Он не чувствует уверенности. Он обвиняет министров, осведомленных о планах короля; он обвиняет Собрание, которое "изменяет интересам нации" и выказывает готовность уступить требованиям монарха, который, на границе, мог бы угрожать, чтобы получить больше власти.

Никогда, даже во время июльских и октябрьских дней 1789 г., Робеспьер не представал в столь трагическом свете. Он часто говорил себе о готовности к жертве, но на этот раз он видит себя почти одного против всех: "Я знаю, что обвиняя, таким образом, почти всех моих коллег членов Собрания в том, что они контрреволюционеры, одни по невежеству, другие вследствие уязвленной гордости, третьи вследствие слепого доверия, многие, потому что они развращены, я знаю, что я возбуждаю против себя все самолюбия, оттачиваю против себя тысячу кинжалов, становлюсь мишенью ненависти и злобы. Я знаю, какую судьбу мне готовят. […] Я приму почти за благодеяние смерть, которая не даст мне быть свидетелем бед, представляющихся мне неотвратимыми"[124]. У Якобинцев, в этот день 21 июня, его высказывания возбуждают энтузиазм, который современники сравнивают с заседанием в Зале для игры в мяч. "Мы все умрём вместе с тобой", - восклицает Демулен. Тотчас члены клуба встают и дают клятву защитить его и жить свободными или умереть. В течение следующих недель слухи об аресте или убийстве Робеспьера, а также Петиона и Дантона становятся навязчивыми. Их сторонники убеждены, что они рискуют своей жизнью.

Пока Учредительное собрание хочет начать переговоры, успокоенное арестом короля, Робеспьер, Бюзо, Грегуар или Петион требуют, чтобы его бегство не осталось без последствий. В то время, как Собрание готовится объявить предателями нации только соучастников "похищения", Робеспьер требует лишения власти (23 июня). Конечно, слово не было произнесено; но все поняли идею, и "Собрание, - сообщает "Курье экстраординэр" ("Чрезвычайный курьер"), - казалось поражённым дерзостью высказывания". Робеспьер повторяет то же самое и в последующие дни: он удивлён, что депутаты не доверяют трибуналу Тюильри допрос короля и королевы (26 июня), он напоминает, что всякое преступление должно быть наказано, даже совершённое первым должностным лицом, и предлагает обратиться к "желанию нации, чтобы вынести решение о судьбе короля" (14 июля)… Согласно мнению депутата, королевская неприкосновенность имеет свои границы. Больше, чем когда-либо для некоторых он Неподкупный, для других потомок Дамьена.

Кризис обостряется в июле, когда в Собрание приходят некоторые письма, которые выражают сожаление о подорванном доверии, или иногда предлагают уход от монархии. Даже если провинция хочет доверять депутатам, ситуация щекотливая; она становится таковой ещё более 15 июля, когда Учредительное собрание постановляет, что есть основания выдвинуть обвинения против Буйе и его сообщников. Косвенно оно подтверждает тезис о похищении, оправдывает короля и поддерживает конституционный строй. В Собрании Робеспьер выражает обеспокоенность этим; тщетно. Однако, по его словам, дебаты не закрыты: "Возможно, что Собрание имело намерение объявить Людовика XVI непричастным к делу, - заявляет он у Якобинцев, - но, если я рассматриваю декрет, который оно издало, то я совсем не вижу, чтобы оно там заявляло об этом намерении". Не противоречащее закону, обращение к аффилированным обществам, призывающее к народному обсуждению, представляется ему возможным.

Чего хочет Робеспьер? Регентства или смены династии? Республики, как Бриссо или кордельеры? Если он этого не уточняет, то не из-за нерешительности, а потому что, согласно ему, главный вопрос не в этом; монархия, республика – только слова, за которыми можно создать множество вариантов реальности. К тому же, в традиции XVIII столетия монархия и республиканский дух не противоречат друг другу; так Робеспьер может утверждать, что "всякое свободное государство, где нация что-то из себя представляет, является республикой, и что нация может быть свободна при монархии". Он пишет об этом в своём "Обращении к французам", и это же он утверждает в Якобинском клубе 13 июля. Прагматик, он видит настоящее, требует, чтобы закон применяли ко всем, в том числе к Людовику XVI, и отказывается высказаться о будущей форме правления. Он знает, что она не очевидна. Он больше не хочет призывать к сопротивлению или к восстанию, и было бы ошибкой видеть в лете 1791 г. репетицию лета 1792 г.

Однако многие депутаты думают, что Робеспьер и его друзья зашли слишком далеко. Верные королю покидают клуб Якобинцев и теперь заседают у Фейянов. Государственные власти хотят также погасить всякий народный протест; в полдень, в воскресенье 17 июля разгон толпы, собравшейся на Марсовом поле для подписи враждебной монархии петиции, переходит в расстрел и стоит жизни пятнадцати, двадцати, пятидесяти людям, быть может, больше… Разве слухи, повторённые Робеспьером и частью прессы, не заявляют о многих сотнях жертв? Они изменяют масштаб пережитой травмы: как граждане-солдаты Лафайета могли стрелять в граждан? Для Барнава и Дюпора, для всех защитников Людовика XVI, Робеспьер – один из главных ответственных за это. Они полагают, что, выступая против тезиса о похищении, призывая к народному обсуждению, он разжигал недовольство. К тому же, разве его моральный авторитет не был признан манифестантами (называемыми "бунтовщиками"), которые торжественно внесли его бюст в столицу? Некоторые также приписывают ему поджигательский памфлет, подписанный его именем, который придаёт бегству значение преступления, заслуживающего смерти; речь при этом идёт об апокрифическом тексте, авторство которого было опровергнуто самим Робеспьером, и который ошибочно анализировали, начиная с Амеля и Вальтера, как отражение мысли члена Учредительного собрания накануне происшествия на Марсовом поле.

Впервые некоторые газеты обвиняют Робеспьера в стремлении к диктатуре, к королевской власти или к регентству. Поставленный под серьёзную угрозу, он, вероятно, опасается за свою жизнь и свою свободу; вечером того же 17 июля, если следует верить его сестре Шарлотте, он воспользовался предложением убежища у столяра Дюпле, у которого он остановится в следующем месяце. В течение нескольких дней, констатирует депутат Бушет, "он больше не появлялся в Собрании". Робеспьер вновь берёт слово 23 июня, затем, после нового периода молчания, 6 августа. Но он постоянно присутствует у Друзей Конституции, вместе с Бюзо, Петионом, Рёдерером, Антуаном, Короле и Грегуаром; даже малочисленные, Якобинцы остаются материнским обществом. Здесь им доступна подходящая для них сцена, которая выходит далеко за пределы их удобного расположения и даёт возможность видеть вплоть до самых удалённых от столицы департаментов. Вместе эта горстка депутатов ведёт дискуссии, пытается оправдать клуб, восстановить единство парижских Друзей Конституции и предотвратить раскол провинциальных обществ.

Робеспьер пишет. Сначала для якобинцев: 18 июля он проводит обращение к Национальному собранию, где он констатирует их повиновение законам, уверяет, что они не виноваты в собрании людей на Марсовом поле и призывает депутатов закончить Конституцию. Мало-помалу депутаты возвращаются в клуб. 1 августа, чтобы противостоять фейянам, он предлагает обращение к аффилированным обществам, после упоминания расстрела 17 июля, призывает к возвращению к "духу мира и братства"; переработанное совместно с Петионом, Рёдерером, Бриссо и Бюзо, это обращение утверждено 7 августа и широко распространено. Множество провинциальных клубов остаются верными якобинцам. Искушённый в политике, Робеспьер заботливо подбирает аргументы, ищет способ убедить, адаптироваться: и первый, и второй тексты удивляют своим желанием умиротворения. Однако в них во многом видна его рука, и депутат повторяет целые пассажи из своего циркуляра аффилированным обществам в своём "Обращении […] к французам", тон которого всё же более атакующий…

Когда он высказывается от своего собственного имени, на самом деле, Робеспьер остаётся самим собой: живым, боевым, бескомпромиссным. В "Обращении Максимилиана Робеспьера к французам", которое появляется приблизительно в начале августа 1791 г., он оправдывается и обвиняет. Он описывает себя всецело занятым защитой принципов, и, особенно, суверенитета народа и равенства прав, даже ценой собственной жизни. Как и в его "Совете народу Артуа" (декабрь 1789), возникает соблазн увлечься автобиографичностью; он выводит себя на сцену, говорит о своей чувствительности к судьбе "несчастных", обличает взрыв клеветы и лигу аристократов и честолюбцев, направленную против него, или, скорее, против ценностей, которые он воплощает: "Это не меня они атакуют; а мои принципы, дело народа, которое они хотят сокрушить, угнетая всех его защитников". Его жизнь выставляется напоказ, как жизнь Руссо в "Исповеди"; она становится доказательством, она подчёркивает его добродетель. Чтобы нация могла судить своих представителей по их делам, и чтобы она могла сорвать маневры аристократов и "ложных патриотов". Чтобы спасти Революцию, достаточно ввести истинных друзей народа в Законодательное собрание: "Пусть оно содержит в своём лоне только десять человек великого характера, которые всецело ощущают, что их судьба полна счастья и величия, твёрдо решивших спасти свободу или погибнуть вместе с ней, и свобода спасена". Как и многие из его предыдущих напечатанных речей, его "Обращение" было зачитано и вызвало аплодисменты во множестве клубов…

Какую Конституцию оставить народу?

Уважаемый у Якобинцев и в провинциальных клубах, Робеспьер теперь ненавистен, даже презираем, в лоне Учредительного Собрания. Ещё более, чем у Петиона, Грегуара или Рёдерера, июльские события ослабили его позиции там. Когда он утверждает, что одна часть народа может осуществить "акт суверенитета", когда он иронизирует над моралью депутатов, Собрание смеётся. Когда он снова и снова возвращается к необходимости уважения к народному суверенитету и к равенству прав, его беспрестанно прерывают. Когда он обличает "измену" Барнава и Александра де Ламета, которых он обвиняет (с полным основанием) в желании лишить свободных цветных политических прав, оно раздражено резкостью высказывания и некоторые голоса призывают запереть его в тюрьму Аббатства. У него нет "никакого чувства меры", негодует журналист Руаю; "он отбивается с оскорблениями и клеветой; он разрывает, он кусает тех, кого он не может убедить". Одно обстоятельство изменилось; публика на трибунах, с отпечатком, оставленным Варенном и расстрелом на Марсовом поле, стала враждебной к большинству Собрания; Робеспьер и Петион – её защитники. Публика поддерживает их, она им аплодирует, несмотря на частые призывы председателя к порядку. Робеспьер и Петион убеждены в том, что народ на их стороне.

Прежде, чем разойтись, Собрание должно "отредактировать" Конституцию; хотя докладчик, Ле Шапелье, утверждал, что речь шла не о том, чтобы её изменить, а о том, чтобы привести текст в порядок, Робеспьер недоверчив. В напечатанном проекте, хранящемся теперь в библиотеке Национального собрания, он тщательно прокомментировал и снабдил пометками статьи, которые казались ему наиболее спорными. В них он напоминает о неотчуждаемости суверенитета; в них он разоблачает противоречия между предполагаемым допуском ко всем общественным должностям и условиями ценза; он обращает внимание на то, чтобы ограничить могущество исполнительной власти… Это только заметки, отрывки фраз, вписанных его тонким и нервным почерком; но они создают общую картину удивительно твёрдых убеждений: "Богатство развращает больше, чем бедность"; "Богатый депутат хочет увеличить своё состояние, бедный депутат хочет быть свободным"; "Разве те, кто вас избрал, могут быть ограблены вами?"; "Заметьте, что это ваши комитеты попирают Конституцию, а я её защищаю"… К тому же, во время дебатов Робеспьер повторяет целые отрывки из своих предыдущих произведений, таких, как его речь о серебряной марке (апрель 1791) и о свободе прессы (май 1791).

Робеспьер множество раз берёт слово с 8 августа по 3 сентября, он выступает восемнадцать раз по вопросу о Конституции. Опираясь на Руссо, он озабочен предполагаемым отчуждением суверенитета, смущён тем, что король может быть приравнен к представителю нации или что у части народа может быть оспорена возможность осуществить акт суверенитета (10 августа). Вновь ссылаясь на Руссо, который не смог бы стать членом избирательной ассамблеи, он утверждает, что "неправда, будто надо быть богатым, чтобы любить свою родину"[125], и требует отмены "декрета о серебряной марке и об условиях избираемости, предписанных для выборщиков"[126] (11 августа). Ему удаётся добиться регулирования права слова министров в Собрании (15 августа) и признания за членами королевской семьи статуса "активных граждан" (25 августа), но согласия не последует, когда он высказывается против титула принца, который внушает ему опасения, как возможность возрождения дворянства (25 августа), или, когда он хочет облегчить пересмотр Конституции (30 и 31 августа).

Ввиду отсутствия возможности внести изменения в конституционный текст, Робеспьер борется за абсолютную свободу прессы, которую он продолжает считать "единственным тормозом деспотизма"[127]. Пусть Собрание декретирует, требует он, что "всякий гражданин имеет право публиковать свое мнение, не подвергаясь никаким преследованиям"[128], кроме как для призыва к неповиновению законам, о котором Учредительное собрание уже высказалось (22 августа). Как мог бы он их убедить? Он больше не может предотвратить лишения клубов части их прав. И всё же, он защищал их 29 сентября, обличая в проекте Ле Шапелье "предвзятые мнения, частные обиды"; Робеспьер воспринимает его, как месть тех, чьи компромиссы были множество раз разоблачены якобинцами до ужасных июльских событий. Этому депутату, некогда бывшему в авангарде бретонской депутации, который объявляет, что Революция закончена, Робеспьер возражает, что она будет закончена, когда будет утверждена Конституция, особенно благодаря клубам. Под многократные аплодисменты трибун, на которых появляются первые избранные в Законодательное собрание депутаты, он говорит о своей вере в новое Собрание, немалое число членов которого часто посещало Якобинский клуб в Париже или в провинции: "Я знаю, что они – это надежда французской нации, и что именно им она, наверняка, поручает заботу защищать свободу от развития макиавеллевской системы, грозящей ей грядущим разрушением".

После завершения заседания, посвящённого закрытию Учредительного собрания (30 сентября), в присутствии королевской четы, официально покорной Конституции, депутаты покидают Манеж. Когда выходят "Приёры, Грегуары, Рёдереры, Бюзо, Королле [sic], наконец, все те, чей патриотизм нисколько не отрицается", читаем мы в "Анналь патриотик э литерэр" ("Патриотических и литературных анналах"), многочисленная толпа аплодирует. Под аккомпанемент военной музыкой, воодушевление ещё усиливается, когда, рука об руку, появляются Петион и Робеспьер: "Аплодисменты, браво, крики: "Да здравствуют Петион и Робеспьер! Да здравствуют безупречные депутаты!" – льются со всех сторон. Вероятно, встреча происходит по инициативе одного из столичных клубов; но она искренняя и бурная. В награду за их "гражданскую доблесть" и их "неподкупность" граждане дарят им дубовый венок, оплетённый трёхцветной лентой. Одна женщина передаёт своего ребёнка, чтобы он мог их обнять. Патриоты хотят распрячь лошадей из фиакра, в который они сели, и повезти экипаж сами в знак признания; Робеспьер спускается: "Граждане, - говорит он, - что вы делаете? […] Разве вы уже не помните больше, что вы свободный народ?"

Некоторым Робеспьер внушил тот образ, в котором он хотел, чтобы его воспринимали; но только некоторым. Там, где Перис Дюлюк насмехается над этими "так называемыми великими людьми", "которые не начертали ни одной круглой части буквы "а" в Конституции, от которых не исходило ни одного декрета, ни одного закона по какому-либо вопросу", Камиль Демулен прославляет "двух Катонов от Легислатуры". Кто лучше, чем добродетельный Катон Утический, кто лучше, чем враг Цезаря, храбрый, бескорыстный республиканец, этот человек, который предпочёл скорее отдать свою жизнь, чем жить в стране, лишённой свободы, мог бы олицетворять сущность их обоих? В последующие недели из Страсбурга, из Тюля, из Лиона и из других мест, от Обществ Друзей Конституции выражаются благодарности "добродетельным" Петиону и Робеспьеру.

Учредительное собрание разошлось, его работа завершена. Робеспьер больше не депутат. Он вошёл в историю. В Салоне, который открылся в Лувре примерно в середине сентября, он один из избранных депутатов, таких, как Дюпор, Талейран, братья Ламеты, Мирабо, д'Эгийон или Тарже, портретом которого могут полюбоваться посетители. Вот он, представленный Жозефом Бозом ("весь жёлтый и весь бледный", - пишет некий критик); вот он снова, от Аделаиды Гиар ("весь красный", - пишет о нём тот же самый). Однако его репутация вызывает раскол; его ненавидят одни, те, кто видят в нём только демагога, и он вызывает восхищение у других. В похвалах, которую ему воздают, он друг народа, его чувствительный, бесстрашный, неподкупный и бескорыстный глашатай, готовый при необходимости отдать свою жизнь ради принципов. Тем не менее, он остаётся человеком действующим; 27 сентября м-м Ролан пишет ему: "Вы много сделали, месье, чтобы продемонстрировать и распространить эти принципы; это прекрасно, это утешительно иметь возможность создать такое свидетельство в том возрасте, когда столькие ещё совсем не знают, какое поприще им предназначено; вам остаётся пройти великий жизненный путь, дабы все его отрезки соответствовали началу, и вы пребываете на арене, где ваше мужество не будет иметь недостатка в упражнении".

30 сентября 1791 г. другие, как и Робеспьер, полагают, что Революция не закончена.