Робеспьер

Школа политики

Начиная с дела Дюпона, в первые недели 1789 г., революционер постепенно проглядывает сквозь образ адвоката. Безусловно, господин де Робеспьер остаётся человеком 1780-х гг.: он ждёт, он требует реформ, но он не мыслит насильственной революции. Наблюдая за общественными дебатами, участвуя в академических дискуссиях или правовых противостояниях, он, вместе с тем, научился политике и выработал совокупность ценностей, которые удивляют своей современностью: он говорит о своей приверженности свободе, счастью, нравам, "правам человека"; он заявляет об отказе от "предрассудков" и "деспотизма"… Не имея опыта пребывания за границей, какой был у Марата или Мирабо, не посетив революционных областей Женевы, Соединённых провинций (наши современные Нидерланды) и Соединённых Штатов, подобно Бриссо, он осознаёт, что живёт в изменяющемся мире. Он проявляет интерес к революциям, которые происходят в других местах, и особенно к той, что имела успех в английских колониях Америки (1776), и к той, которая была подавлена прусскими армиями в Соединённых провинциях (1787).

1788 год был решающим в этом терпеливом обучении. Начиная с февраля, во Франции прошло вызвавшее разочарование собрание Ассамблеи нотаблей, подобия Генеральных штатов в миниатюре, неспособное провести фискальные и административные реформы, ожидаемые Людовиком XVI и всей страной; с мая Робеспьер был возмущён судебными реформами, навязанными хранителем печати Ламуаньоном, воспринятыми как оскорбительная атака против верховных судов и свобод провинций. Для некоторых биографов также в 1788 г. адвокат будто бы поссорился с большинством своих аррасских коллег, в ходе прямого конфликта с Либорелем; но здесь более, чем когда-либо, нужно отделять факты от покрывающего их тумана легенд.

"Счастье и свобода французов"

Согласно мысли Робеспьера, до 1789 г. Франция знала одного по-настоящему великого короля, государя, справедливо превозносимого, но умершего слишком рано: Генриха IV. Приглашённый, чтобы посвятить ему речь на открытии публичных занятий учеников ораторианского аррасского коллежа в 1785 г., адвокат, по слухам, заставил своих слушателей плакать; четыре года спустя отдалённое эхо именно этого похвального слова мы вновь находим в отрывке из его записки в защиту Дюпона, где Робеспьер задаёт вопрос: "Так кто же примет наследие, которое душа великого Генриха, угасшая под ударами фанатизма и измены, оставила всем своим потомкам королям? Восстановление счастья и свободы французов". И, как в 1785 г., ответ трансформируется в славную параллель между Генрихом IV и Людовиком XVI, общую для множества текстов и гравюр эпохи.

Счастье и свобода! Согласно Робеспьеру, они должны быть обеспечены обществом для всех. В 1787 г. в своей записке в защиту профессора из Дуэ Бутру он утверждает: "Это известное правило, что всякая законная власть имеет целью общественную пользу, так сказать, благо тех, кем управляют, а не личную выгоду того, кто правит […]. На этом принципе основано даже большое общество, общество гражданское; никто не отрицает, что, создавая его, люди отказались от одной части своей свободы только для того, чтобы сохранить другую; и что законы разрешают гражданам всю ту долю естественной независимости, жертвование которой не является необходимостью для поддержания общественного порядка и для счастья общества". Цель государств, подчёркивает он в 1784 г., это "охрана прав человека, счастье и спокойствие граждан".

В просвещённом мире 1780-х гг. такие выражения и слова не являются чем-то исключительным или подрывающим устои – как бы Пруаяр не пытался доказать обратное. Однако у Робеспьера их частота и их современность обязательно должны быть отмечены. Это верно в отношении "счастья" и "свободы", а также и "прав граждан", "человечества" или "человека". Он ссылается на "права человека" в своём премированном мецском трактате (1784), на "самые нерушимые права человека и гражданина" в записке в защиту супругов Паж (1786), или снова на "права человека и гражданина" в записке в защиту Дюпона (1789).

Как не сближать эти понятия с отголосками Американской революции? В 1776 г. не предшествовало ли провозглашение независимости 4 июля декларации прав, которая ставит свободу и поиск счастья в ряд естественных прав, тех, которыми человек мог располагать ещё до создания общества? И не обнаруживаем ли мы счастье в центре забот революционеров из Соединенных провинций, а позже из австрийских Нидерландов в 1780-е гг.? Для Робеспьера, как и для американца Джефферсона, голландца Ван дер Капеллена Тота ден Пола или бельгийца Ван дер Ноота, счастье – это закономерное ожидание всякого человека и всякого общества. Даже если эта идея имеет античные корни, даже если она была развита философами и романистами эпохи, несомненно то, что революционеры 1770-х и 1780-х гг. её расширили. В своей речи в честь Генриха IV (1758), Робеспьер, к тому же, воздал хвалу поддержке Людовиком XVI американских инсургентов, делая его вклад в их независимость одной из главных составляющих его славы. В начале 1789 г. в своей записке в защиту Дюпона он на этот раз намекает на драматическое поражение революции в Соединённых провинциях и вынужденное изгнание побеждённых патриотов: "Посмотрите на наших несчастных союзников, этих батавов, - пишет он, - […], приносящих к нашим берегам роковое свидетельство одного из самых больших преступлений, которые совершались против человечества к собственному нашему позору".

Робеспьер живёт в беспокойном мире, который откликается на размышления Локка, Фенелона, Монтескье или Руссо. Как он мог бы оставаться нечувствительным к этому, внимательный к академическим спорам, бывший неотъемлемой частью Республики писем? Он верит в свободу, в счастье, в права человека; верит он и в Бога. Нам следует подчеркнуть эту приверженность к божественному у человека эпохи Просвещения; хоть и не исключительная, это важная черта, на которой некогда делал особый акцент Анри Гийемен. Общественный договор, пишет Робеспьер, "не является итогом свободного и добровольного соглашения части людей", так как его "основные положения, записанные на небесах, были издревле установлены тем верховным законодателем, который есть единственный источник всякого порядка, всякого счастья и всякой справедливости". Однако, множество препятствий мешают обществу быть таким, каким его желал сотворить Бог.

Сразить предрассудки и деспотизм

В мае 1788 г. парижская напряжённость впервые касается аррасского общества; в полную силу. Как в Ренне, Тулузе или Гренобле, как и во всех городах, имеющих парламент или правящий совет, насильственные действия хранителя печати Ламуаньона вызвали сильный протест. Некоторые инициативы министра могли бы быть приняты, такие, как декларация, которая отменяла уголовный допрос на унизительной скамье подсудимых, прекращала страдания осуждённых в ожидании казни (вопрос о включении в повестку дня), требовала для большей части преступлений срок в один месяц между вынесением приговора о смертной казни и его осуществлением или предписывала выдавать обвинительный приговор лицам, необоснованно привлечённым к ответственности. Однако эти положения мало значат по сравнению с мерами, направленными против судебного порядка.

Реформа Ламуаньона имела целью, прежде всего, как и в 1771 г., сломить хронические сопротивление парламентов решениям короля. Учреждение Суда полного состава, которому было поручена регистрация законов общего характера, лишило эти суды права упомянутые законы заверять и регистрировать; создание больших бальяжей[65] отобрало у них право приговора суда последней инстанции по большей части преступлений и множеству гражданских дел. Для Робеспьера, это власть суверенных судебных органов, но также "фундамент монархии и привилегии всех провинций", которые были затронуты. Весной 1788 г. правительство почти в одиночестве хочет поставить эти привилегии под сомнение, так как многим они представляются защитой от возможного "министерского деспотизма". В Артуа, как и в большей части провинций, таким образом, протест совершается из уважения к юридическому, административному и фискальному многообразию – мы пока далеки от ночи 4 августа.

В Аррасе фронда единодушна. Несмотря на то, что протест незначителен, провинциальный совет возглавляет его; двумя ремонстрациями, датированными 7 июня, он протестует против пересмотра своих полномочий и свобод провинции. Но ничего не выходит; 9 июня интендант Эсмангар требует регистрации эдиктов. Тотчас же управление Штатов возмущено, как и судьи-эшевены, чиновники провинциальных округов, судьи светской юстиции аррасского капитула и судьи епископского зала. В этом последнем суде слышен голос Робеспьера; это сильный, бескомпромиссный голос, который отличается от большинства других, и которым член Конвента всё ещё будет гордиться, четыре года спустя, в речи в Якобинском клубе.

Итак, выбор в пользу твёрдости нелёгок. 17 июня 1788 г. палата эшевенов официально выразила протест, но согласилась на опубликование и регистрацию "весьма недвусмысленного приказа Его величества"; она оказала сопротивление, потом же подчинилась. Скромные судьи епископской залы могли бы сделать то же самое… Но они отказались покориться. События разворачиваются 21 июня. На требование регистрации эдиктов, Робеспьер и другие "люди разделённого фьефа" отвечают явным отказом, который обосновывают отсутствием верификации текстов советом Артуа, а также ожиданием королевского вмешательства, которое защитило бы "неприкосновенные привилегии и основополагающие законы этой провинции". Признавая скоромность своего положения, они всё же считают своё решение важным; одной фразой, тон и слова которой выдают перо Робеспьера, они утверждают, что их сопротивление "это, по крайней мере, утешение для неё [родины] и дань уважения справедливости и добродетели".

В некотором смысле позиция Робеспьера парадоксальна. Ни слова протеста епископской залы не было посвящено декларации об уголовной юстиции, фактически отклонённой вместе с другими мерами; и всё же, согласно Робеспьеру, она отвечает некоторым уже сформулированным ожиданиям. Он продолжает принимать близко к сердцу уголовную реформу, но обстоятельства не позволяют ему согласиться на предлагаемые канцелярией условия. Чтобы лучше понять его позицию, имеет смысл прочитать его "размышления об уголовной юриспруденции", представленные аррасской Академии 2 апреля 1788 г., всего лишь за месяц до реформы Ламуаньона. Вероятно, их содержание объединяет его академическую и юридическую точки зрения. Не ссылаясь на Беккариа или Сервана, он выступает за более глубинную реформу уголовных законов, он надеется на всеобщее равенство перед правосудием, на исключение из числа уголовных деяний некоторых преступлений, на индивидуализацию наказаний, на доступ защитников к обвиняемым, на исчезновение lettres de cachet, не доходя, однако, до чётко выраженного отказа от смертной казни.

Его позиция в конфликте с Ламуаньоном – не отменяет его предыдущих сражений. В мае 1788 г. Робеспьер остаётся человеком, чей академический и юридический путь переплетаются в моменте выступления против предрассудков. Он сделал это лейтмотивом своих произведений: позор, который падает на родственников осуждённого: предрассудок (1784-1785); лишение прав бастардов: предрассудок (1784-1785, 1786); надежда на общественное умиротворение с помощью letters de cachet: предрассудок (1784, 1789); наложение санкций за ростовщичество: предрассудок (1786); отстранение женщин от академической жизни: предрассудок (1787); неравенство перед законом и правосудием: предрассудок (1787). Предрассудки, утверждает он, - "бич мира"; они – погибель для счастья, препятствие для свободы. Робеспьер убеждён, что история движется вперёд. Что прогресс существует. Что он живёт в век Просвещения и что мир грядущий, будет лучше и счастливее того, который подходит к концу.

В месяцы, последовавшие за реформой Ламуаньона – которую остановили, не доведя до конца, в сентябре 1788 г. – продолжил ли Робеспьер своё размышление об уголовной реформе похвальным словом судье Дюпати, опубликованным в начале 1789 г.? Некоторые настаивают на этом, начиная, в частности, с работ Пари (1870), которые если и обогатили сведения о молодом Робеспьере, то в немалой степени и лишили их ясности ни на чём не основанными предположениями; однако многие сомневаются или приписывают опубликованный текст адвокату Рео… Кто скрывается за этим загадочным "М. Р., адвокат парламента"? За отсутствием улик, трудно об этом говорить.

Анонимное похвальное слово Дюпати (1744-1788) было составлено в рамках конкурса, организованного академией родного города этого великого человека, Ла Рошели. Личность судьи, выступавшего за уголовную реформу, и защищавшего невинно осуждённых, не могла не вызывать симпатии и восхищения у Робеспьера. Слова автора, кем бы он ни был, напоминают, таким образом, слова молодого адвоката: мы обнаруживаем здесь его доверие к судейскому званию, когда оно человечно и чувствительно, хвалу защите слабых, разоблачение неравенства, ожидание реформы и упоминания счастья, добродетели и человечности, прав человека… Да, текст мог бы принадлежать Робеспьеру; но так ли это? Почему мы не находим ни следа в его обширной переписке с Дюбуа де Фоссе? Занятый редакцией своей записки в защиту Дюпона, затем выборами в Генеральные штаты, имел ли адвокат время и душевные и интеллектуальные ресурсы для академической работы? Здесь напрашиваются сомнения; они напрашиваются ещё сильнее в отношении другого произведение, приписываемого Робеспьеру, во всяком случае историком Пари.

Шокирующий роман "Робеспьер-Либорель" (1788)

Согласно многократно повторённой истории, в Аррасе в 1788 г. будто бы разыгралась драма, которая отчасти могла бы объяснить общественное становление Робеспьера. Если человек становится революционером, если вскоре он покидает Аррас, чтобы больше не вернуться туда, кроме единственного раза, это лишь потому, что якобы его образ стал ненавистен другим; он будто бы стал здесь своего рода проклятым, лишившемся уважения адвокатом, и будто бы сбежал в политику от скомпрометированной и неудавшейся карьеры. Многие пытались это доказать с помощью рассказа из разряда битвы титанов – в аррасском масштабе! С одной стороны, вот знаменитый Либорель, который приближается к пятидесятилетнему возрасту; он один из самых занятых адвокатов города, и его метод ведения дел традиционен; он адвокат, не литератор. С другой, Робеспьер, только достигший тридцати лет. После того, как Либорель был "ментором" молодого человека, он якобы стал врагом тем более непримиримым, что Робеспьер ему будто бы выказал недостаточно уважения и благодарности во время дела Детёфа. Ненависть, как это считается, прорвалась в 1788 г., когда Робеспьер, отныне изгнанный из юридического сообщества, мог излить свою желчь в анонимном памфлете, на который Либорель якобы резко ответил… другим анонимным памфлетом.

Именно Жозеф Огюст Пари в 1870 г. ввёл Либореля в биографию Робеспьера. К противостоянию Бриссо-Робеспьер в 1792 и 1793 гг. добавляется теперь столкновение Либорель-Робеспьер 1780-х гг. Именно Пари впервые вывел на сцену эту растущую ненависть между двумя людьми, именно он откопал в архивах два анонимных памфлета 1788 г. и именно он, без колебаний, утвердил местную традицию, которая приписывала их Робеспьеру и Либорелю. Вещи казались ему столь кристально чистыми, столь очевидными, что он не искал им доказательств: не могло ли здесь быть какого-нибудь письма или свидетельства, чтобы подтвердить нарастающее противостояние между двумя людьми? доказательства или даже простого указания, чтобы можно было приписать памфлеты Робеспьеру и Либорелю? Никто никогда не находил подобного. Но какая разница! Основа дела готова, этого достаточно, книга за книгой, ещё немножко и создаётся роман вокруг этого ужасного конфликта. Появляются даже примечания, которые отсылают к рассказам предыдущих биографов; но никогда к источникам, если это не те самые два пасквиля. Роман подпитывается и доказывается самим собой.

Восстановим ход событий. Либорель привёл Робеспьера к присяге (1781), это верно, но, кроме него, ещё и четырёх из семи новых адвокатов в этом же году, троих из шестнадцати кандидатов в 1782 г. и пятерых из пятнадцати в 1783 г. Был ли он наставником для каждого из них? Либорель действительно позволяет Робеспьеру вести его первое дело, дело Барду (1782), затем он выступает против него в деле Детёфа, но напомним, что его ответ на записку Робеспьера появляется более года спустя после её публикации, предваряя процесс переговоров (1786). Более того, пути обоих адвокатов пересекаются и в других сражениях в совете Артуа… Они умеют работать вместе. Остаётся грандиозная история 1788 г. С начала апреля по рукам ходит "Письмо М.*** адвоката совета Артуа, своему другу М.*** также адвокату парламента Фландрии", которое приводит в волнение местное юридическое сообщество.

Подражая достаточно обычной для больших адвокатских коллегий XVIII в. практике, аррасские адвокаты открывали "конференции", посвящённые экзамену по обычному праву Артуа, при поддержке первого председателя суда Бриуа де Бометца, который готовил для них залу своего особняка. Однако организация была открыта только для старших (консультантов), около двадцати адвокатов, в данный момент ведущих дело в суде, и пяти или шести "молодых людей". Именно один из таких молодых адвокатов и написал "Письмо"; он возмущается, что не был приглашён и пользуется этим, чтобы поговорить о сложностях продвижения в карьере: о медленном обзаведении клиентурой, о зависимых связях между прокурорами, о противозаконной конкуренции, которую эти чиновники им устраивают, их алчности, их бескультурье… Тон разочарованный, обвинения оскорбительные. Немного позднее был напечатан и распространён в городе резкий ответ, который оправдывал членский состав конференций, защищал благородство профессии адвоката и говорил о необходимости уважения к прокурорам.

Имеет ли Робеспьер какое-либо отношение к "Письму М.*** адвоката совета Артуа, своему другу М.*** также адвокату парламента Фландрии"? И Либорель к ответу "Л. адвоката парламента и совета Артуа"? Идентификация первого автора может основываться только на содержании самого произведения, которое едва ли может говорить в пользу авторства Робеспьера: он, который терпеливо выстраивает свой образ адвоката несчастных, бескорыстного адвоката, мог ли он жаловаться на то, что не зарабатывает достаточно денег? Это значило бы себя дискредитировать. И почему, гордящийся своими произведениями и активно участвующий в академической жизни, стал бы он сетовать на свою якобы с трудом идущую и приносящую разочарование карьеру? Что касается идентификации сочинителя второго памфлета, то она может опираться на две улики. Первая из них – это рукописная пометка на экземпляре, хранящемся в архивах Па-де-Кале; рядом с "Л." в XVIII или в начале XIX в. кто-то указал имя: Ледюк (а не Либорель). На тот момент единственный член этой семьи, бывший практикующим адвокатом с 1785 г., это Альбер Огюстен Жозеф, прозванный Ледюком младшим; можем ли мы сделать вид, что этой пометки не существует? Кто лучше молодого адвоката, хорошо интегрированного в Сословие, мог бы ответить юному разочарованному адвокату? Вторая улика – в названии самого ответа, уточняющем, что автор – "адвокат парламента и совета Артуа". Можно предположить, что аноним имел статус адвоката в Аррасе, а также – адвоката парламента в Париже. Либорель и Ледюк получили диплом в столице по достижении нужного возраста, но за отсутствием реестра, невозможно уточнить, там ли они принесли клятву. Однако Либорель был включён в аррасский список всего через девять дней после своего экзамена; мог ли он сделать запрос в парламент за столь короткое время? Что касается Ледюка, то он принёс свою аррасскую клятву более, чем через четыре месяца после окончания обучения… Добавим, что язвительный Пруаяр, хорошо осведомлённый об аррасской жизни, не упустил бы случая упомянуть об этом скандале, если бы Робеспьер был в нём замешан.

Благоразумие вынуждает придерживаться фактов. Что защитительные речи и записки Робеспьера иногда не вызывали положительного отклика, как в этом усомниться? Что адвокат приобрёл себе не только друзей своей практикой и прорывной защитой, это очевидно; что он иногда вызывал раздражение своим выбором дел, который Пруаяр осуждает как довольно жалкий, своими литературными амбициями, своим образом жизни, это ясно. Но случай 1788 г. имеет другую природу. За отсутствием доказательств, есть ли необходимость добавлять к установленным фактам сказку о личном противостоянии?

И всё же, напряжение усилилось… В феврале 1789 г. Шарамон сообщает, что Лезаж и Робеспьер публично поссорились. Хотелось бы познакомиться с этим "делом bibus", с этим маленьким пустяком, послужившим причиной конфликта; имеет ли эта причина связь с процессом Дюпона, в котором Лезаж защищал одну из противных сторон, или с публикацией "К народу Артуа", памфлета Робеспьера? О продолжении инцидента редко сообщается, но оно достойно того, чтобы на нём остановиться. Маршальский суд[66], в работе которого Робеспьер иногда участвовал, замещая своего друга Бюиссара, регулярно отправлял правосудие вместе с городским судом, где Лезаж являлся также адвокатом короля. После инцидента судьи городского суда заявили, что, из солидарности с Лезажем, они не будут больше заседать рядом с Робеспьером. Реакция адвокатов последовала незамедлительно. Учтём, используя свидетельство Шарамона, что "г-н де Робеспьер не был нисколько этим опозорен, мы посчитали, что отказ заседать с ним был оскорблением, нанесённым всем адвокатам, которые хотят общаться и выступать в суде вместе с ним, поэтому мы импровизированно решили больше не ходить в городской суд". Вот они, эти аррасские адвокаты, которые в 1789 г. устраивают бойкот слушаниям из солидарности с Робеспьером, из духа "братства". Так можем ли мы считать его изгоем?

Дюпон: политика в зале суда (1789)

До первых недель 1789 г. Робеспьер далёк от того, чтобы быть изгнанным из юридического сообщества своего города. В то время как он занят созывом Генеральных штатов, редакцией своих памфлетов "К народу Артуа" и "Враги родины", он продолжает работать, причём с удивительным усердием. За какие-нибудь четыре месяца он выступает с речами в совете Артуа шестнадцать раз, почти столько же, как в течение всего 1788 г. Более, чем когда-либо, он адвокат. Но, также более, чем когда-либо, в зал суда вторгается политика. Свидетель тому - его единственная напечатанная в 1789 г. записка, которая является ещё и самой длинной за всю его карьеру (девяносто три страницы), самой резкой и самой странной… Странной своей структурой, позицией адвоката и, особенно, двадцатью последними страницами, которые полностью уходят от рассматриваемого дела, как если бы адвокат о нём забыл, как если бы он оставлял его позади, как если бы его увлекала политика.

Дело прекрасное, и в первые месяцы 1789 г. оно приобретает особый размах. Оно создано для того, чтобы стать знаменитым. В 1795 г. Пруаяр вспоминает его с презрением, разоблачая "позорную записку", подготовленную "в пользу субъекта, для которого семья благоразумно добилась тюремного заключения, чтобы избавить его от эшафота". Робеспьер считает иначе; для него, это – защита человека, при помощи lettre de cachet несправедливо заключённого в тюрьму и, за её пределами, битва за всеобщую свободу и за окончание "злоупотреблений". Робеспьер хочет посвятить себя этому полностью, как до него адвокат Лион из Эсдена, которому он воздаёт должное: "И я также беру на себя обязательство не знать отдыха, пока он не будет отомщён; я не отказываюсь больше ни от битв, ни от гонений и, быть может, я не погибну без того, чтобы быть полезным нескольким несчастным". Робеспьер, "адвокат несчастных", снова намерен сражаться за "угнетённую невинность".

Начало истории восходит к середине века. Самый младший из троих сыновей Антуана Александра Дюпона, Гиацинт, выбрал военную стезю. Однако в 1748 г. он дезертировал и бежал за границу. Чтобы выжить, он поступает на службу к королю Швеции, союзнику Франции, и остаётся там на шестнадцать лет. Перед тем, как вернуться в страну, несмотря на то, что франко-шведский договор позволял ему воспользоваться законом об амнистии для дезертиров, он связывает себя обязательствами с датской армией, в которой служит шесть лет. В 1771 г. его возвращение вызывает удивление у его близких, которые его больше не ждут… Разве они не разделили между собой наследство своих родителей и дяди, кюре из Вакери-лё-Бук? Прожив несколько лет у своего старшего брата, прокурора из Арраса, однажды Дюпон решает обрести независимость и потребовать то, что ему принадлежит. Он обосновывается в Эсдене; но, в то время, как он ведёт процесс, чтобы отстоять свои права на наследство своего дяди, его арестовывают посредством lettre de cachet, выданного по просьбе его семьи (1774). Обвинённый в "отсутствии порядочности", в жестокости и злоупотреблении алкоголем, он попадает в армантьерский дом, содержавшийся Добрыми Сыновьями, францисканскими монахами. Дюпона держат там в течение двенадцати лет. Когда он оттуда выходит, на сей раз его пытаются лишить наследства, оставшегося от его недавно умершего брата. Новое семейное собрание ловко добивается судебного решения, чтобы его имущество было вверено попечителю. Начинается очередной процесс и, в 1788 г., Гиацинт Дюпон наконец восстанавливает свои права.

То, что Пруаяр воспринимает как скандальную историю, Робеспьер ощущает как человеческую драму, заслуживающую сочувствия и склоняющую к реформе законов. Как и в деле Детёфа, он вмешивается на поздней стадии судебной процедуры. Уже свободный, Дюпон только что осознал несправедливость того, что он был лишён прав постановлением бальяжа Эсдена (12 марта 1788), которое предписывало выплатить ему шесть тысяч ливров в качестве возмещения ущерба. Но события разворачиваются не так, как было запланировано. Попечитель не даёт ему доступа к имуществу, и решение бальяжа обжалуют в совете Артуа. Так значит делу не будет конца? – возмущается адвокат. Уже престарелому, Гиацинту Дюпону навсегда будет отказано в покое и признании его прав? Своей опубликованной запиской Робеспьер требует возмещения, соразмерного понесённому ущербу: "Как! Двенадцать лет плена, мучений! Двадцать лет лишения имущества, предательств, жестокостей, должностных злоупотреблений, дерзких преступлений, все права разума, человечности, природы… всё это оценили в шесть тысяч ливров! Ах! Отомстить за невинность таким образом, это значит оскорбить её; наказать таким образом преступление, это значит его поощрить".

Робеспьер показывает себя решительным, воинственным, временами резким, каким он был в процессах Паж и Мерсер. Он не колеблется и наносит сокрушительные удары: семейный совет, который добился lettre de cachet - не что иное, как "притон"; исправительные дома – это "дома скорби", "преступные жилища, которые таят столько мерзостей", чьи владельцы ("деспоты", "палачи") ищут, как извлечь выгоду, "мало и плохо" кормя их арестантов и пытаясь продлить их заключение; новый семейный совет, который добился лишения Дюпона прав, это "клика", сборище "разбойников", задумавших "убить невинность"… Собраны все риторические приёмы, испытанные в предыдущие годы; записка серьёзно накаляет ситуацию.

В деле Дюпона Робеспьер вновь выступает с прорывной защитой, совершенно не страшась порицать судей. Он разоблачает абсурдность лишения прав, провозглашённого эшевенами Эсдена, этих судей без университетского образования и "следовательно, чуждых знанию законов". Ещё более отчётливо, чем в своём трактате, премированном в Меце (1784), он также выступает против этих lettres de cachet, которые, из-за прискорбного предрассудка, стали, согласно его мнению, "ужасной системой". Напоминая о жизненном пути своего клиента и его долгом тюремном заключении, он разоблачает ещё и условия размещения заключённых в исправительных домах: их тяжёлую жизнь, их отчаяние, бесконечность их страданий. "Нет, смерть не самое большое из зол для угнетённой невинности, - пишет он. – Она призывает смерть, как благо, когда, наедине со своей скорбью, она измеряет медленный и монотонный ход времени только с помощью смены жестоких мыслей, которые его разрывают […]". Робеспьер требует чёткой и простой отмены "указов короля" и, помимо этого, обязательной и глубинной реформы законов и нравов.

В этой записке, живой и драматичной, стоит ли усматривать вмешательство адвоката, стремящегося в полной мере участвовать в дебатах, которые предшествовали созыву Генеральных штатов? Вне всякого сомнения. Но изложение обстоятельств дела – это также защита клиента. Цель Робеспьера – выиграть процесс, связав его с нынешними политическими проблемами и заставив судей проявить своё отношение к ним. В этом смысле, дело Дюпона оказывается связанным с делом Виссери де Буа-Вале. В 1783 г. Робеспьер превратил защиту громоотвода в дело науки, вынудив судей объявить себя сторонниками Просвещения и прогресса; шесть лет спустя случай Дюпона становится делом свободы против "деспотизма", права против несправедливости, тесно сливая интересы просветительского лагеря с интересами родины. Записка в защиту Гиацинта Дюпона, где используется выкованная в кузнице знаменитых дел риторика, где в основу академических размышлений ложится разоблачение предрассудков, венчает переход юридической карьеры Робеспьера в политическую.

Редкое дело, подведомственное совету Артуа, порождало такое изобилие печатных материалов. Робеспьер не единственный, кто пишет об этом деле, и в то же время появляются шесть других записок; вместе они составляют более шестисот страниц. Дело взволновало умы. Всё же, оно приходит к развязке позже, в 1792 г. Совета Артуа больше не существует; в Аррасе гражданское правосудие отныне передано трибуналу дистрикта, который 28 февраля признаёт правоту Дюпона и присуждает ему восемь тысяч франков в качестве возмещения убытков. Между прочим, в Национальном собрании Робеспьер способствовал отмене lettres de cachet…

"Мы прикоснулись к революции"

Нам следует вернуться к этим первым неделям 1789 года, к этим страницам, которыми так странно заканчивается записка в защиту Дюпона; как не удивиться, что произведение завершается не изложением требований клиента, а воодушевляющим призывом к реформе? Робеспьер отстаивает её необходимость: "Мы прикоснулись к революции, которая должна привести, среди нас, к восстановлению законов и, впоследствии, к неизбежной реформе нравов". Он не видит этот переворот как важное и устрашающее столкновение противоположных сил; это изменение могло бы быть мирным; это могло бы быть, пишет он, возобновлением той "революции, которую пытались осуществить Генрих IV и Карл Великий, но которая не была ещё возможна во времена, когда они жили". Сомнение уже появилось, но оно не препятствует надежде на торжество свободы и счастья.

Поражают скрытые за этими словами моральные принципы и мерки, с которыми Робеспьер подходит к этому ожидаемому перевороту. Нужно, уточняет он, "привести людей к счастью через добродетель, и к добродетели через законодательство, основанное на неизменных принципах всеобщей морали, и созданное для восстановления человеческой природы во всех её правах и во всём её первоначальном достоинстве; для обновления бессмертной связи, которая должна соединять человека с Богом и с его ближними, уничтожая все зёрна угнетения и тирании, которые рассеяны по земле: страх, недоверие, гордыню, подлость, эгоизм, ненависть, корыстолюбие, и все пороки, увлекающие человека далеко от цели, для которой предвечный законодатель предназначил общество". Нужна реформа, взращенная на идее Бога, уважающая "неотъемлемые права людей", которая изменит поведение и поощрит добродетель; таков путь к счастью. В этом рассуждении Робеспьер выражает свои глубокие религиозные и политические убеждения. Член Академии, адвокат, гражданин, он не мыслит мира без Бога, глубоко верит, что свобода приводит к добродетели, и что только добродетель даёт счастье. Во II году он останется в этом убеждён.

Некоторые политические умолчания записки также поразительны. Никак не затронуты привилегии дворянства, вокруг которых формируется дискуссия, и о которых свидетельствует "Эссе о привилегиях" Сийеса. В то время как аббат, начиная с ноября 1788 г., обвиняет дворян, считающих себя "другой породой людей" и осуждающих нацию "работающую и неуклонно беднеющую" ради них, Робеспьер не говорит об этом ничего. Он начинает с "жестокосердия богатых" и "могущественных". Вероятно, дворянин увидит в этом себя, но не только он. То, против чего выступает Робеспьер, это не столько социальный статус, сколько поведение, не столько привилегии, сколько эгоизм. Его возмущает именно положение людей, "гордыня которых будет погашена именем народа, столь священного и столь величественного"; несчастье, пишет он, принуждает их "забыть о достоинстве человека и принципах морали до такой степени, чтобы смотреть на богатство как на главный предмет своего обожания и своего поклонения, на раболепную подлость и лесть по отношению к богатым и могущественным как на долг, на угнетение как на естественное состояние, на защиту законов как на почти неожиданную благосклонность…". Робеспьер моралистически смотрит на общество; он разоблачает взяточничество, эгоизм, презрение к униженным, забвение общественной добродетели, определяемой как безусловная и бескорыстная любовь к родине и законам.

Помимо этого, записка в защиту Дюпона становится политической программой. Не выступая против монархии, не требуя суверенитета нации, Робеспьер говорит о своих надеждах на союз французов в правительстве. Он связывает ожидаемую реформу с несколькими великими личностями, замыслы которых историки XVIII в. восхваляли и идеализировали: с Антонином и Марком Аврелием, будто бы желавшими вернуть "римлянам их старинные собрания"; с Карлом Великим, будто бы пытавшимся "возродить нацию франков, передав ей законодательную власть на Марсовых полях"; с Генрихом IV, якобы мечтавшим осуществить замыслы Марка Аврелия и Карла Великого. Исторические отсылки оправдывают установление нового порядка, который выглядит успокоительным возвращением к утраченному прошлому. В первые месяцы 1789 г. многие так и представляют заявляющую о себе революцию. Тем не менее, на самом деле Робеспьер мыслит это как настоящий переворот. Он не представляет себе собрание Генеральных Штатов как нечто кратковременное; для него, оно начало новой формы власти, которая вскоре позволит править по-другому и "навсегда соединит свободу и счастье народов со свободой и счастьем королей".

Робеспьер возлагает свои надежды на трёх главных деятелей; в конце своей записки он поочерёдно обращается к каждому из них. Сначала к Людовику XVI, к которому он выказывает глубокое уважение и безграничное доверие, уже выраженное им в 1785 г. в его похвальном слове Генриху IV; именно Людовик, уверяет автор, вернёт свободу народу, которая даст ему счастье и которая дарует французский пример "роду человеческому". Робеспьер также говорит о своём уважении к Неккеру, называемому вторым Сюлли, и пользовавшемуся в то время исключительной популярностью. Женевский банкир был приглашён на министерский пост летом 1788 г., после краха реформ, предпринятых Калонном, Ломени де Бриенном и Ламуаньоном; он остаётся в памяти как министр, который отказался от увеличения налогов. Наконец, Робеспьер обращается к будущим Генеральным штатам, призывая их членов осознать "священный характер" этого учреждения.

Мог ли Робеспьер оставаться спокойным? Позволим себе в этом усомниться; он говорит о своей вере в короля-философа, в министра, друга народа, в Генеральные штаты, но он не забывает о 1788 годе. Рассуждения, вызванные реформой Ламуаньона, набрали силу: Людовик XVI нашёл убежище в "лоне своих народов", пишет он, после того, как "ускользнул от ужасного заговора, сплетённого против справедливости". Заговор! Робеспьер в нём убеждён: король и народ имеют общих противников. Вскоре он присвоит им имя, которое он уже дал тому, кто угнетает невинность, тогда как он должен её защищать: это, уточняет он "не просто угнетатель отдельного человека; это угнетатель законов; это враг родины". Слова юридической битвы становятся словами битвы политической.