Считаные дни

%

«Помни, что тебе никогда не удастся убежать от своего имени», — раз за разом повторял отец Ивана Лесковича.

Должно быть, Иван обратил на это внимание в первый раз, когда выходил со стадиона «Скедсмохаллен» после той игры в 2003-м. Драган Лескович бежал через парковку с футбольной сумкой сына через плечо, Иван семенил за ним, зажав в руке замороженный сок на палочке, который уже таял. Он и теперь помнит шум и спертый воздух спортивного зала, хриплые подбадривающие возгласы, мокрые от пота кроссовки и подгоревшие вафли, и еще ожидания родителей, которые радовались, стоя у боковой линии, и все несбывшиеся мечты.

— Ты что, не рад? — спросил Иван. — Мы же выиграли.

Отец шагал перед ним, переступая через грязные лужи на парковке у спортивного зала. Выпавший за день снег превратился в слякоть. Уже наступала весна, и коричневые кожаные ботинки Драгана Лесковича почти промокли.

— Ясно же, что рад, — сказал отец.

Безусловно, было чему порадоваться. Они одержали победу с незначительным перевесом над самой командой LSK, и Иван не только сенсационно точно ударил по мячу на последней минуте игры, но и забил свой первый гол. Сказать по правде, мяча он боялся, особенно когда тот прилетал вот так, резко, сверху. Больше всего он страшился, что придется отбивать головой, и перед глазами Ивана вставала ужасающая картина — как лопается мозг, а что, так может быть, — другие ребята рассказывали об одном парне, итальянском футболисте, у которого треснул череп, когда он отбивал мяч головой, парень упал прямо в траву и больше не смог встать никогда.

Об Иване они говорили как о никуда не годном футболисте, что как будто бы он боится мяча. И они были нравы во всем. Когда Мариус Бротен навесил высокий мяч перед воротами противника, где совершенно случайно оказался Иван, тот почувствовал ужас. И еще вот что: как бы половчее увернуться. Он хотел было повернуться спиной, но позади него стоял игрок другой команды, Иван потерял равновесие, упал, взмахнув в воздухе руками, потерял почву под ногами, и его левая нога дернулась сначала назад, а потом вперед. Они бы, без сомнения, назвали это неуклюжим падением, если бы в этот самый момент мяч не оказался прямехонько у его ноги и не полетел куда надо, и как же завопил от нежданной радости тренер с боковой линии: «Вот так удар, черт подери!»

Когда Драган Лескович направлялся к своей «тойоте», стоящей дальше на парковке, в его ботинках хлюпала вода.

— Ясно же, что я рад, — повторил отец. — Но как видишь, Иван, ты никогда не сможешь убежать от своего имени.

Ивану Лесковичу было девять лет. Щуплый мальчишка с торчащими передними зубами, с непрекращающимися кошмарами, которые заставляли его писаться в постель, с зудящим беспокойством в теле, которое не давало ему спокойно сидеть. Это беспокойство, если верить социальному работнику в школе, можно было считать типичным поведением для школьника на определенном этапе, которое, само собой, пройдет и является просто отклонением незрелого возраста. И еще он был мальчишкой с сильно ограниченными способностями к футболу. Сенсационный счет, который зафиксировали на стадионе «Скедсмохаллен» в тот день, стал исключительно результатом страха, возникшего из-за слишком короткого времени игры, на которое тренер по обязанности и, безусловно, против своей воли выпустил его на поле, поскольку это все же был детский футбол с его дурацким принципом, что все должны участвовать. Кроме того, пока Иван сидел и протирал штаны на скамейке запасных, он случайно услышал, как тренер сказал: «Они ведь такие эмоциональные, эти парни из бывшей Югославии». Тренер сказал это, понизив голос, отцу другого мальчика, взглянув при этом на Драгана, стоявшего на трибуне и поглядывавшего на часы, нетерпеливо и со все нарастающим раздражением — когда, наконец, его сына выпустят на поле? Хотя сегодня это было забыто, сегодня Иван, черт возьми, стал героем дня, эти слова в раздевалке после игры произнес тренер.

— Но почему я должен хотеть убежать от своего имени? — спросил Иван, догоняя отца, шагающего через парковку, оранжевый сок тек по пальцам, потому что лед таял быстрее, чем Иван успевал слизнуть.

— А ты что, не слышал, что объявили на поле?

— На поле? — повторил Иван. — Ты имеешь в виду, что сказали в микрофон?

— Ты что, не слышал, что объявили после твоего броска?

— Когда был гол?

— Мариус Бротен.

— Чего?

— Вот именно.

— Но ведь не Мариус же забил, он просто дал пас.

— Не думаешь же ты, что я не понял.

— С чего тогда Мариус? — спросил Иван и перешел на сербскохорватский. — За что?

Тогда отец поднял указательный палец.

— Мы говорим по-норвежски, — заметил он. — На людях мы говорим по-норвежски.

Таков уж был Драган Лескович; дома, в четырех стенах, он мог наполнить бокал сливовой ракией, привезенной с Балканского полуострова, и выпить сливовицы, когда находился подходящий повод, или завести пластинку с Дино Мерлином или группой «Биело Дугме» — включить на грохочущем проигрывателе на полную катушку, а самому подпевать. Но все же он считал своим долгом адаптироваться, вносить свой вклад, это было вопросом справедливости, принципа, не было ни одного родительского собрания или субботника, которые бы Драган Лескович прогулял, и на людях — даже на пустынной парковке, как эта, — они говорили по-норвежски.

И вот они остановились возле «тойоты». Изначально это была развалюха, которую Драган Лескович довел до ума, две свободных руки и ящик с инструментами — так он обычно объяснял при случае.

— Почему? — повторил Иван по-норвежски.

— Вот именно это я и пытаюсь вбить в твою башку, — ответил отец.

— Что они назвали неправильное имя?

— Что, пока есть кто-то с норвежским именем, он всегда будет первым.

Отец вставил ключ в замок на дверце багажника, повернул его — металл неприятно заскрежетал при повороте замка — и забросил сумку с формой в багажник.

— А кто-то это слышал? — спросил Иван. — Мне было слышно только свист и рокот из громкоговорителя.

— Да это в любом случае неважно, — отмахнулся отец.

— Ну почему?

— Здесь дело принципа.

— Ну да. — Иван слизнул тающий лед с пальцев и огляделся по сторонам, выискивая глазами, куда бы выкинуть палочку.

— Я направлю жалобу, — заявил отец.

— А это обязательно? — спросил Иван.

— Они не смогут уйти от ответственности. Так же, как и ты не сможешь убежать от своего имени. Я направляю жалобу.

Клуб полностью признал свою ошибку. Это значит, никто из секретариата не смог ни припомнить, ни подтвердить тот эпизод, но в ответном письме они сообщили, что в целом хотели бы извиниться за недоразумение и путаницу в именах, которая могла кого-то обидеть.

Сестра Ивана Александра, которая была на три года старше него, ироничная и демонстрировавшая успехи в учебе, посчитала, что письмо было написано в саркастическом стиле. «Представляю, как они сидят там, за воротами стадиона, и смеются над тобой!» — сказала она и фыркнула в сторону отца. Но Драган Лескович был удовлетворен. Это вопрос порядочности, считал он, вопрос принципов и важности говорить в открытую. В то же время этот эпизод еще раз доказал то, что он и так знал: в выражении «имя никого не портит» правды нет.

Но там, где лежит Иван Лескович, накрытый чистым белоснежным больничным одеялом с голубым логотипом больницы, нашитым сверху наискосок, кажется, что правда отцовского нерушимого утверждения крошится и осыпается прямо у него на глазах.

— Иван, — протягивает медсестра. — Вот это имя мне нравится.

Она стоит в ногах кровати и смотрит в его медкарту. Под ее белым халатом выдается округлившийся живот, и краешек карты упирается в него.

— У меня, кажется, был прадед, которого звали Иван, — продолжает она.

— Надо же!

— Да, — кивает медсестра и проводит рукой по животу. — И вот только недавно мы узнали, что там мальчик, так что я в активном поиске какого-нибудь славного мальчишеского имени.

Она смеется. Во лбу у Ивана что-то равномерно стучит. Он старается лежать неподвижно, потому что от каждого движения боль расползается по всему телу, проникает под череп и спускается к затылку.

— Или нет, — говорит медсестра, — это, скорее всего, был мой прапрадед.

Когда Иван прищуривает глаз, который не распух, он может разобрать буквы на бейдже, прикрепленном у нее на груди с левой стороны халата: «Сольвейг Хелене». Светлая коса вдоль спины, круглые румяные щеки — Сольвейг Хелене, ей-то не от чего убегать.

Она смотрит на него с искренней заботой. Все в больнице именно такие. А еще они знают его имя. И откуда он родом — они, естественно, знают и это тоже, раненый заключенный, потенциальная опасность, обуза для нормального общества, чужестранец. И все же они выхаживают его с тем же уважением, как если бы его звали Уле Хансен. Или Мариус Бротен. Даже полицейский из конторы ленсмана в Лэрдале, который дежурит в коридоре, настроен по отношению к нему дружелюбно. Сегодня утром пришел еще один и представился. «Футболом интересуетесь?» — спросил он и протянул ему спортивное приложение к газете «Верденсганг».

Он же не мог знать о его дислексии. На первой полосе приложения была статья про футбольный клуб «Барселона», они выиграли важный матч. Иван разобрал по слогам заголовок и вступительный абзац, в котором Ивана Ракитича называли лучшим игроком на поле, «жемчужиной средней линии», как написала «Верденсганг».

— Как вы сегодня себя чувствуете? — спрашивает Сольвейг Хелене.

— Даже не знаю, — отвечает Иван.

— Здесь написано, что рана выглядит неплохо, — поясняет медсестра, водя пальцем по журналу.

— Чешется, — признается Иван, — под бинтами.

— Значит, заживает. А как голова?

— Кажется, на месте, — улыбается Иван.

— Было бы хуже, если бы это было не так.

Она кладет руку на живот и негромко смеется. Иван кивает. Головная боль растекается во все стороны, блестящие желтые таблетки и тошнота, которая словно плещется где-то внутри его тела, как вода в бутылке.

Он закрывает глаза. Боль медленно проходит, но тошнота остается и перекатывается вместе с чем-то еще, ползучим и прохладным движением вверх вдоль позвоночника, Иван чувствует, как нарастает страх, но он прогоняет его, сплетает руки поверх одеяла и сосредотачивается на том, чтобы с выдохом избавиться от него.

— Все в порядке? — спрашивает Сольвейг Хелене, она приблизилась к нему, голос слышится откуда-то сверху, со стороны тумбочки.

— Врач сказал, я здесь только на обследовании, — говорит Иван.

Он открывает глаза. Сольвейг Хелене смотрит на него сверху и кивает.

— Я считаю, что вас завтра могут отправить домой.

— Домой?

— Ну да, — отвечает она, — или… куда там.

Она краснеет, потом снова прикладывает руку к животу и переводит взгляд на журнал.

— Если ваше состояние не ухудшится, конечно.

— А что, есть признаки?

— Здесь написано, что вам стало нехорошо после завтрака.

— Просто тошнота, — отвечает он.

Кисловатый привкус снова возвращается, Иван прижимает язык к зубам, пытается сглотнуть.

— Но рвоты не было? — уточняет медсестра.

Он качает головой. Слишком сильно и долго, тошнота снова подступает, она выворачивает наизнанку, он только успевает повернуться на бок. Первая струя попадает прямо на тумбочку, на пол. Когда наступает передышка, она уже стоит наготове с одноразовым судном из плотного картона.

— Вот так, вот так, — тихо приговаривает она.

Когда приступ проходит и Иван откидывается на подушку, первое, что он видит, — пятно на ее белом халате. Коричневое пятно от его вонючей рвоты на ее белоснежном животе.

— О, черт, — выдыхает он. — Простите.

— Ничего, просто сменю халат, — говорит Сольвейг Хелене. — Не берите в голову.

Пока она моет все вокруг, он лежит с закрытыми глазами. Тошнота утихла, но боль усилилась, она давит изнутри; такое впечатление, что распух мозг. Он думает об итальянском футболисте, о том самом, который отбил мяч головой, и она треснула. Было ли такое на самом деле, или это просто шутка, выдумка, чтобы его напугать или разыграть? Про Ивана еще говорили, что его легко одурачить.

Воздух в палате пропитался резким запахом зеленого мыла и спирта, теперь здесь появился еще один голос, они с Сольвейг Хелене о чем-то приглушенно переговариваются, другая женщина по голосу кажется старше, она что-то говорит про врача и еще — «субдуральная гематома».

Иван открывает глаза. Он видит только чью-то фигуру в белом халате уже в тот момент, когда она выходит из палаты.

— Что случилось? — спрашивает он.

Сольвейг Хелене тут же оказывается рядом с его кроватью. Ивана вырвало на нее, на ее ребенка в животе, но она легко касается его плеча и спрашивает:

— Как вы себя чувствуете?

— Что значит то, что она сказала?

— Что именно?

— Ну, та, другая, — она сказала «субдуральное» или что-то в этом роде.

Сольвейг Хелене медлит. И потом произносит:

— Кровотечение.

— Кровотечение? В голове?

— Такое очень редко бывает.

— Но бывает?

Она не отвечает, только сжимает его плечо. Иван чувствует, как под голубой больничной пижамой разливается тепло и струится вниз, к его груди.

— Врач скоро заглянет, — говорит она. — Возможно, вам потребуются какие-то дополнительные обследования, чтобы исключить это.

— Исключить, — перебивает Иван, — или наоборот?

Сольвейг Хелене отпускает его плечо. Прохладное движение воздуха, и она быстро касается его щеки.

— Постарайтесь немного отдохнуть, Иван, — произносит она. — Я поищу что-нибудь, на чем вы сможете спать.