Считаные дни

%

Просыпаясь, она вздрагивает, ей кажется, что она забыла что-то очень важное. Голова ноет. Одеяло на другой половине кровати заправлено, светлая фланелевая простыня с тюльпанами разных цветов. Ее туфли аккуратно стоят у двери, неужели это она сама поставила их туда? На спинке стула у кухонного стола висит его вязаный свитер — полоски двух разных оттенков синего; она смутно помнит, как прижалась лицом к этому свитеру, когда он вел ее домой или сюда — к нему.

Из крана на кухне капает вода. Чьи-то шаги раздаются в комнате наверху. Сколько же она выпила? И где он сам? Смутное воспоминание о том, как она попросилась прилечь где-нибудь на диване, что прислонилась к нему поверх каких-то бесконечных подушек, а что было потом? Ингеборга откидывает одеяло, чувствует удушливый запах собственного тела, но она по-прежнему в одежде, ремень на джинсах затянут, как положено, темно-красный топ так и остался на ней, и даже шерстяной кардиган, застегнутый на все пуговицы.

Что-то слабо поскрипывает в матрасе, когда она выбирается из постели. На кухонном столе остались два пустых стакана, и, судя по белесым потекам на стенках и на дне, они не пили ничего крепче молока. И тут раздается звонок. Она пугается резкого звука, хотя это даже не ее телефон, мелодия другая, менее настойчивая, чем та, что она выбрала для себя, но она все же вздрагивает, стук в висках отдается в затылке, на экране мигает «Эва», и Ингеборга оглядывается по сторонам в поисках собственного мобильного, ведь она никогда не засыпает, не положив его на ночной столик и не включив звук на полную громкость. И где же он теперь?

Свой анорак она обнаруживает в маленьком коридорчике висящим на одном из крючков, рядом с темно-синей всесезонной курткой, телефон лежит в кармане, никаких пропущенных звонков, сообщений, никаких внезапных смертей или других плохих новостей. Часы в верхнем углу экрана показывают девять девятнадцать. Она открывает календарь, на сегодня нет никаких договоренностей, если только она сама не позабыла добавить их в список дел.

Дверь в ванную приоткрыта, но она все же стучит. Пушистое маленькое полотенце висит справа от раковины, другое — побольше — перекинуто через стенку душевой кабины, в ванной витает облако пара, он стоял здесь и принимал душ, он отправился на работу, надеясь, что, когда он вернется домой, она исчезнет?

Она долго сидит на унитазе. Пахнет чем-то кислым, перебродившим, потом она выдавливает зубную пасту из тюбика в стаканчике и принимается водить по зубам, такое впечатление, что они покрылись шерстью. Когда Ингеборга склоняется над раковиной и полощет рот под струей холодной воды, она замечает, как боль пульсирует в голове — ото лба к затылку и спускается дальше на шею. Ингеборга садится на корточки и копается в шкафчике под раковиной: запечатанные упаковки туалетного мыла и бритва, а вдалеке — щетка для волос, пачка парацетамола. Она берет две таблетки, ей приходится разломить их пополам, чтобы проглотить, и когда ощущает, как последняя сухая половинка таблетки медленно скользит вниз к желудку, она вспоминает про снотворное. Острое и стыдное воспоминание от вчерашнего вечера, в одно мгновение, когда он вышел в туалет, она выхватила из сумки коробочку с таблетками, сунула одну из них в рот и запила пивом, или что там она пила — водку? Ей все равно пришлось откинуть голову назад, чтобы проглотить таблетку, это она помнит, как сделала резкое и сильное движение головой, как от этого у нее еще больше поплыло перед глазами. Ингеборга подставляет лицо под струю холодной воды и в этот момент слышит какое-то движение у входной двери.

Он стоит спиной к ней с пакетами в руках, смотрит на пустую кровать, одна половина которой — с его стороны — аккуратно застелена, а вторая в полнейшем беспорядке, простыня скомкана, одеяло наполовину сброшено на пол.

— Привет, — выдавливает из себя Ингеборга.

Он оборачивается. Его волосы все еще влажные после душа, который он, должно быть, принял, пока она разлеживалась, пахнущая несвежим бельем, мучаясь от головной боли, в его кровати.

— Ингеборга, — говорит он. — Я уж испугался, что ты ушла.

Он улыбается. Его улыбка или, может быть, то, как он произносит ее имя, пронизывает Ингеборгу насквозь, появляется ощущение, которое она не помнит, когда испытывала в последний раз, и в тот же момент ей приходит в голову, что она забыла, как его зовут.

— Я кое-что купил на завтрак, — продолжает он и ставит пакеты на стол. — Ты ешь яйца?

Он запускает руку в пакет, и Ингеборга говорит:

— Нет, я веган, не ем ничего животного происхождения и ничего, что когда-то было живым.

Она увидела в одной телепрограмме прямо перед отъездом из Бергена, как напыщенная дама-веган высокомерно и тоном, не терпящим возражений, рассказывала, почему никто не должен есть мясо, яйца, рыбу, молоко, мед или другие продукты животного происхождения; Ингеборга тогда расхохоталась, а все остальные в общежитии посмотрели на нее с удивлением, может, они подумали, что она осуждает все это, или просто удивились, услышав ее смех, они, должно быть, вообще позабыли, как он звучит.

И вот теперь он стоит у кухонного стола с коробкой яиц в руках. Лицо его медленно вытягивается, и Ингеборга поднимает руку.

— Прости! — говорит она. — Я просто пошутила.

Дурацкая шутка, даже идиотская, но он смеется, отставляет яйца в сторону на столе.

— Вот ты, значит, какой, — произносит она, — из тех, что смеются над веганами.

— Нет, не над, а вместе с веганами, — парирует он.

Улыбается, встает на цыпочки и осторожно извлекает две миски с полки над раковиной.

— Принципиальная разница, — замечает она.

Он разбивает яйца о край миски, быстро, одной рукой, и еще одно воспоминание из вчерашнего дня всплывает в ее памяти — как они отпирали дверь и поднимались сюда, и она потеряла равновесие на лестнице и уже была готова упасть, но его рука подхватила ее, она оказалась такой теплой, такой живой, и Ингеборга должна была, само собой, как-то об этом сказать, что-то пошутить насчет того, что он доктор с теплыми руками. Стыд обжигает ее, а он подхватывает с кухонного стола солонку и, немного сутулясь, солит содержимое миски.

— Мне стоило лечь на диване, — говорит он, — но это было совершенно безнадежно, он слишком короткий. Но я пристроился на самом краешке, занял не слишком много места.

Он смотрит на кровать, и щеки его заливаются румянцем. Потом поворачивается к ящику и копается, отыскивая венчик. Она чувствует острое желание подойти к нему, положить руку на золотистую щеку, она думает, насколько это могло быть по-другому, если бы она все не перевернула вверх дном.

— Я совсем забыл спросить, как лучше приготовить яйца, — говорит он, — но теперь в любом случае будет омлет.

— Больше всего люблю омлет, — признается она.

— Правда? Я тоже.

Он принимается взбивать яйца, причем левой рукой, она обращает на это внимание, словно в том, что он левша, есть что-то решающее, что их объединяет.

— Телефон звонил, — говорит она, — когда ты выходил.

Она кивает на мобильный, лежащий рядом с ним на столе, он на него даже не взглянул, не то что она.

— Я обнаружил, что забыл телефон, когда подъезжал к стадиону, — отвечает он. — Но решил, не ехать же на велосипеде обратно, все равно зайти в магазин — дело нескольких минут.

Он достает из ящика стола чайную ложку, опускает ее в миску, слегка наклоняясь над ней, чтобы попробовать подцепить маленький осколок скорлупы, который упал туда, когда он разбивал яйца.

— Я думал оставить тебе записку, — продолжает он, — но казалось, что ты спала очень крепко.

«Спала крепко», — повторяет про себя Ингеборга. Что он имеет в виду? Что она храпела? Или пускала слюни. Или плакала; может, она плакала ночью?

— На экране было написано «Эва», — говорит она.

Он не отвечает. Раздается тонкий скрежещущий звук, когда он медленно и сосредоточенно подтягивает кусочек скорлупы к краю миски, шея у него широкая и безволосая.

— Это твоя девушка?

Он выпрямляется.

— Бывшая. Теперь все закончилось.

Он смотрит на нее и опускает чайную ложку в миску. Короткое звяканье, его слова звучат убедительно.

— А ты?

— Что я?

— Ну, у тебя есть парень?

Он пристально смотрит на нее, глаза у него такого же синего цвета, что и футболка, Ингеборга думает, что их оттенок совпадает с самыми светлыми полосками на его вязаном свитере.

— Нет, — говорит она. — Если не считать того вегана, с которым я замутила.

Он смеется. Уже давно она не чувствовала себя такой остроумной, уже очень давно она не знакомилась кем-то без недостатков. Он продолжает смеяться, отыскивая сковороду, ставит ее на конфорку; Ингеборга наблюдает за его руками, когда он поворачивает вправо ручку на плите. Может ли она сказать все как есть, признаться, что не помнит его имени?

— Нам бы еще лук-порей, — произносит он, — по-моему, у хозяев квартиры он растет на клумбе перед домом, но вопрос в том, входит ли поедание лука с клумбы в стоимость аренды.

— А у кого ты снимаешь? — спрашивает Ингеборга, она смотрит в окно над кухонным столом, ей всегда немного не по себе в таких квартирах на цокольном этаже, словно вжатых в землю.

Сбоку от окна прислонен самокат, за ним виднеется задняя часть серебристого «рено».

— У семейной пары с тремя детьми, — отвечает он. — Она учительница, мне кажется. А муж у нее — финн.

Ингеборга отворачивается от окна.

— Лив Карин?

— Ты ее знаешь?

— Моя учительница в средней школе, — поясняет Ингеборга. — Лучшая из всех, что у меня были.

— Классно! Мне показалось, что она такая, ну, не знаю, строгая, что ли?

Он пожимает плечами, словно слегка извиняясь, прежде чем положить масло на сковородку.

— Может, она поначалу такая строгая, — говорит Ингеборга. — Но вообще Лив Карин просто невероятно добрая и внимательная.

— Это я, пожалуй, учту, — отзывается он.

— Да, имей в виду.

Он поднимает сковородку, вены на его предплечье вздуваются, когда он поворачивает ее так, чтобы кусочек масла, скользя по поверхности, равномерно смазал поверхность.

— А ты раньше тут была? — спрашивает он. — Или там?

Он вскидывает глаза к потолку и ставит сковородку обратно на плиту. Ингеборга качает головой.

— У меня с ней все же не такие близкие отношения. Мне она просто нравится. Но с мужем ее я даже ни разу парой слов не перекинулась.

— Как так?

— Да не знаю. Он один из тех, с кем никогда не встречаешься взглядом, ты не замечал?

— Честно говоря, нет.

Он берет миску, подносит к плите и выливает содержимое на сковороду. Потом вынимает из одного пакета помидоры черри и хлеб, сок и сыр из другого.

— А тебе не надо на работу? — спрашивает она.

— У меня отгул.

Со сковороды раздается тихое шипение, он поворачивается к конфорке, Ингеборга смотрит на его руки, когда он принимается разделять лопаткой желтую смесь на сковороде.

— Я еще не до конца разобрался с графиком, — признается он, — но думаю, это из-за того, что моя смена на выходных. А у тебя?

Она не знает, что ответить, и говорит:

— Я взяла один день, чтобы привести в порядок свои записи.

Он накрывает на стол — блюдца и стаканы. Сковородку ставит прямо на стол, на деревянную подставку; кажется, это чья-то поделка. Детскими буквами на подставке выжжено «Рождество 2011», и пока он нарезает хлеб, она достает приборы из ящика, они двигаются по маленькому пятачку, не задевая друг друга, один раз чуть не сталкиваются, и оба смущенно смеются.

— Теперь, я надеюсь, ты проголодалась, — говорит он, когда они садятся за стол.

Ингеборга невероятно голодна. Вот сейчас она чувствует это особенно остро, кажется, готова проглотить быка. Она кладет два ломтя хлеба на блюдце, тянется за маслом и миской с яичницей-болтуньей, вспоминает про лосося, того, что вчера так и не съели. Или мать все же попробовала его? Села за стол, когда в доме все стихло, и принялась за еду, налив себе полный бокал «Кавы Брют Ресэрва»?

— Да, неплохо получилось, — произносит он, — даже без лука.

А она добавляет, набив рот яичницей:

— Ужас как вкусно.

— Смотри-ка, — поворачивается он, — солнце вышло.

Он жует и смотрит в окно. И тут же солнечный луч переползает на подоконник, и когда он поворачивается к ней снова, Ингеборга замечает, как сияют его глаза.

— Если тебе не надо корпеть над своими записями целый день, — продолжает он, — может, было бы неплохо отправиться в поход в горы, ты же обещала? Как называется то место, про которое ты говорила, та гора?

И тут ей становится стыдно, потому что она совершенно не помнит вчерашний разговор, стыдно из-за того, что он видел ее в таком состоянии, но он чувствует это и спасает ситуацию:

— Ты ведь вчера упомянула пару красивых мест, которые могла бы показать.

Он смотрит на нее, улыбается, и вдруг где-то в ее сознании проясняется, безобидный разговор, она что-то говорила про здешние горы, и тут же в памяти всплывает его имя.

— Юнас, — говорит она, это слово будто выскакивает из нее.

— Да? — отзывается он.

— Только я не запомнила твою фамилию.

— А это что, так важно для того, чтобы показать мне окрестности?

Он улыбается и протягивает через стол руку.

— Юнас Далстрём, — представляется он, и их руки встречаются прямо над миской с болтуньей, ладони соприкасаются, и Ингеборга думает, что это похоже на начало, именно таким и могло быть начало.

— Сегодня может быть прекрасный день для прогулки в горы, — говорит Юнас. — Но я пойму, если не получится.

Он отпускает ее руку, снова берет приборы и накалывает на вилку помидор черри. Солнечные блики скачут по вилке, на какое-то мгновение Ингеборгу ослепляет белый солнечный зайчик.

— Ну почему, — говорит Ингеборга, — получится.