Считаные дни

%

Ту ночь он так и пролежал без сна. Иван вглядывается в темноту и прислушивается к звукам, доносящимся из коридора, — вот тележка медленно катится на скрипучих колесиках, где-то там бьют часы, в палате по соседству стонет мужчина, он стонет уже вторую ночь.

Но могло быть и хуже. Именно об этом думает Иван, когда тщетно пытается найти в постели удобное положение, ведь такие соседи могли оказаться в его палате с каждой стороны, незнакомые и храпящие — каждый за своей тонкой занавеской. Лаборантка, которая забегала после обеда, чтобы взять у него новый анализ крови, именно это и имела в виду: «Вот вы лежите тут кум королю в одноместной палате!» Она сказала это в шутку, так он понял, но никто из них не назвал ему причины — почему ни один пациент не должен был оказаться в одной палате с таким, как он, преступником; и пока стрелки часов пробежали через единицу, потом двойку и в конце концов дотикали до трех, он все думал об этом — целая палата для него одного, да еще и охрана, во сколько же это обходится. Александра говорила об этом в прошлый раз, когда он вышел из тюрьмы: «Тысячи крон налогов, которые заплатили честные люди, тебе когда-нибудь приходило это в голову?» Она как раз сама побывала в тюрьме, просто посещение, разумеется в связи с учебой; она рассказала ему о заключенном, с которым ей удалось побеседовать, но он вырос в семье, где насилие было обычным делом — ежедневные побои и оскорбления, где не было присмотра и душевной близости. «Грубое пренебрежение родительскими обязанностями, — сказала Александра, — это еще можно принять как смягчающее обстоятельство — но у тебя-то что? Что, по-твоему, может извинить тебя?»

И только в начале четвертого ему удается заснуть. Но сон его беспокоен, ему снится, что он заперт в большой комнате, кругом зеркала, напоминает что-то вроде дома с привидениями, который он видел ребенком в Леголенде, тогда он смеялся, потому что не был один, там имелся выход, не так, как в его сне, где он видит свое искаженное лицо, отраженное в зеркалах, когда он тщетно пытается найти выход и в конце концов просыпается, судорожно хватая воздух ртом.

За окном уже рассвело, небо затянуто серой дымкой. Иван видит это отсюда, с кровати, пока лежит и считает удары сердца о матрас. В коридоре кто-то смеется, потом раздается легкий стук в дверь.

— Доброе утро, — говорит Сольвейг Хелене.

Кажется, будто с позавчерашнего дня ее живот еще округлился. Волосы зачесаны в высокий хвост, он покачивается над воротником белого халата, когда она входит в дверь и, сияя от радости, приближается к его кровати.

— У меня для вас хорошие новости, — сообщает она. — Все ваши анализы в норме.

— Надо же!

— Вот именно!

— Но вы уверены? — спрашивает Иван. — Уверены, что проверили именно мои анализы?

Он выпрямляется в кровати, чувствует, как давит в висках. Совсем недавно он читал об одном таком деле: парень плохо себя чувствовал, но врач убедил его в том, что у него все прекрасно. Когда вскрылось, что в лаборатории перепутали анализы, болезнь зашла слишком далеко, и врачи не могли уже ничего делать, кроме как давать сильные обезболивающие. Тот парень подал на больницу в суд, но Иван не помнил, чем закончилось то дело, выиграл ли пациент, да и все же он проиграл в любом случае, ведь ошибка была непоправимой, и что бы он стал делать со всеми этими миллионами, подумалось Ивану, зачем тратить последние месяцы и силы на судебный процесс?

— Это совершенно точно ваши анализы, — уверяет его Сольвейг Хелене. — Врач придет и осмотрит вас совсем скоро, но это, по сути, простая формальность, вас выпишут сегодня до обеда.

Она смотрит на него так, словно принесла ему отличную новость. И он чувствует, как надвигается беспокойство, ползет по матрасу, вдоль позвоночника, распространяется на шею и затылок.

— Здесь очень сильно жмет, — жалуется Иван и показывает на повязку на голове.

— Ну что ж, — говорит Сольвейг Хелене, — это мы быстро поправим.

Она присаживается на корточки, склоняется и выуживает пару перчаток из коробки, которая стоит на открытой полке в самом низу его тумбочки, и когда выпрямляется, вдруг застывает и хватается за живот.

— С вами все в порядке? — спрашивает Иван. — Позвать кого-нибудь?

Сольвейг Хелене закрывает глаза, быстро вдыхает и выдыхает приоткрытым ртом. В плечах жжет, когда он приподнимается в кровати и пытается дотянуться до кнопки вызова медсестры на стене сзади.

— Нет, нет, — протестует Сольвейг Хелене, медленно выдыхая полураскрытым ртом, — это просто тренировочные схватки.

Короткий приступ боли, когда она срывает повязку, и все закончено.

— Выглядит вполне хорошо, — сообщает Сольвейг Хелене, — нагноения нет.

— Ладно, — кивает Иван, — раз вы так говорите.

Она улыбается, склоняясь к нему, и произносит:

— Я все же продезинфицирую. В Вике, конечно же, будет квалифицированный медперсонал, который позаботится об этом.

Он слушает ее и смотрит вверх. Маленькие черные крапинки на поверхности потолка, если на них долго глядеть, они начинают двигаться, образуют рисунок, который постоянно меняется, и кажется, будто весь потолок опускается, медленно и беззвучно, так, что этого не замечаешь, пока не становится слишком поздно.

Когда она промывает рану, немного щиплет. Они говорят о нем, что он размазня, что не в состоянии потерпеть, но он сдерживается, сжимает зубы. Когда медсестра склоняется и закрепляет новый компресс на глазу, он плечом чувствует ее живот, на удивление твердый, как кожаный мяч.

— Вот так, — говорит Сольвейг Хелене, — теперь готово.

Она собирает лишнее в светло-коричневый бумажный пакет, точно такой же она использовала, когда его вырвало на нее. Бинт со следами крови, белые кусочки пластыря, что-то, что, возможно, оставалось на внутренней части компресса, — она собирает все в пакет и сгибает его пополам, а потом объявляет:

— Кстати, вы попали в наш шорт-лист.

— Какой? — удивляется Иван.

— Ваше имя, — поясняет Сольвейг Хелене, — моему парню оно тоже понравилось.

Она быстро улыбается и выбрасывает отходы в мусорное ведро.

— Вот это да! — восклицает Иван. — Ну, и с кем мне придется тягаться?

— Кристиан, — перечисляет Сольвейг Хелене, — как его отец. Или, возможно, Дэвид.

— Дэвид, — повторяет Иван. — Как Марк Дэвид Чепмен?

— Кто?

— Ну тот, что убил Джона Леннона.

— Да господь с вами, — отмахнулась Сольвейг Хелене.

Она прижимает руку к животу, но потом начинает смеяться, щеки округляются и наливаются, как яблоки, и если бы она стояла на метр ближе, он бы протянул руку и сорвал бы себе одно.

— Это аргумент, — произносит она, — это дает Ивану дополнительные очки.

Она продолжает смеяться, стаскивает с рук перчатки, выбрасывает их в мусорную корзину и локтем поднимает ручку смесителя, это движение кажется автоматическим, и споро намыливает руки под струей воды.

— Имя Иван мне нравится, — признается она, — оно такое, можно сказать, интернациональное.

Она бросает быстрый взгляд на его отражение в зеркале и добавляет:

— Или… ведь вы же норвежец, да?

— Да, — кивает Иван, — я — да.

Она промакивает руки двумя бумажными салфетками, третьей протирает кран. В ванной висит целая инструкция о том, как это делать. «Процедура правильного мытья рук» — десять или одиннадцать пунктов; Ивану стало нехорошо от чтения этих пунктов, когда вчера он сидел и пытался оправиться, еще и потому, что он задумался об истории, которую однажды видел по каналу «Дискавери» — о больничных бактериях, — нет места, где проще подхватить инфекцию, чем в больнице, объяснял корреспондент, и еще там показали кадры, от которых кровь стынет в жилах.

Сольвейг Хелене выбрасывает бумажные салфетки в мусорное ведро. Иван ерзает в кровати, он думает обо всех, кто лежал в ней до него, кто-то наверняка умер, биологические жидкости покидают тело, когда пациент делает последний вдох, теплый поток мочи и испражнений медленно пропитывает матрас, на потолке над Иваном точки двигаются и образуют новый узор, Иван закрывает глаза, но точки продолжают свой танец и здесь; мерцающие падающие звезды под веками, и все же это ерунда по сравнению с тем, что его ждет: узкая тюремная камера, светло-зеленые стены.

— С вами все в порядке? — беспокоится Сольвейг Хелене.

Иван крепко зажмуривается, он чувствует, что вот-вот заплачет. Они все о нем так и говорят, что он только и делает, что льет слезы, все истории, рассказанные матерью, — о том, как он плакал, будучи ребенком, безостановочно, безутешно, да и потом — то же самое: что он был как маленький, Наталия так и сказала, когда уходила весной: «Ведь не могу же я жить с ребенком, ты сам-то понимаешь?»

— Иван! — окликает его Сольвейг Хелене.

Голос ее совсем близко, теперь Иван чувствует руку рядом на матрасе, она приближается к его плечу, так что он ощущает тепло, но почему же Сольвейг Хелене его не боится? Она же наверняка знает, что он натворил?

— А вы не хотите принять душ? — интересуется она. — В ванной есть табуретка, вы можете сесть, а я помогу вам помыться.

Тут он открывает глаза.

— Нет, — он мотает головой. — С этим я справлюсь сам.

— Ну и хорошо, — соглашается Сольвейг, — так и сделаем.

Она открывает дверь в ванную, потому что и это у него есть — отдельная ванная комната. Она снимает с крючка у туалета халат, синий потрепанный махровый халат, который ему выдали в больнице, и пока Иван медленно садится в постели, он отчетливо представляет себе, как заходит в ванную, открывает окно под потолком, вылезает, а затем просто идет — вперед к свободе, в мир без стен, дыша полной грудью.

Сольвейг протягивает Ивану больничный халат и на мгновение склоняется к нему, и он чувствует исходящие от нее запахи — легкий аромат духов и еще чего-то молочного.

— Я сказала им, что они могут не надевать наручники, — шепчет она, — тем ребятам, что дежурят снаружи.

— Ого, — только и говорит Иван.

Сольвейг Хелене тихо хихикает и бросает взгляд на дверь.

— Они все же очень славные ребята, — продолжает она, — и просто делают свою работу. Но я им сказала, что, во-первых, вам ввели снотворное, а во-вторых, вы — сама добропорядочность.

Сольвейг Хелене смотрит на него с улыбкой, она так близко, и Иван задерживает на ней взгляд до тех пор, пока ее яблочные щечки не краснеют.

— Ой, — спохватывается Сольвейг Хелене и резко выпрямляется, — я же совсем забыла дать вам вот это.

Она поворачивается к тумбочке и приподнимает маленький пластиковый стаканчик с лекарствами.

— Что это? — удивляется Иван.

— Обезболивающее. Мы собираемся дать вам с собой еще некоторые лекарства, чтобы у вас были на первые сутки, если понадобится.

Она протягивает ему стаканчик. Две круглые нежно-розовые таблетки — что это на самом деле? Достаточно ли их для того, чтобы его сознание затуманилось? Неужели они этим здесь занимаются? Отупение и чувство сдавленности, может быть, это не из-за боли, а из-за снотворного?

— Ничего, если я приму их после завтрака? — спрашивает Иван. — У меня будет урчать в животе, если я выпью их на голодный желудок.

— Ну конечно же! — восклицает она и ставит стаканчик с таблетками обратно на тумбочку. — Пока вы будете принимать душ, я принесу вам завтрак.

Он опирается на Сольвейг Хелене, когда она поддерживает его по дороге в ванную. Сегодня ему двигаться гораздо легче, Иван сразу замечает, что и руки, и ноги больше не кажутся одеревеневшими, но он все же прислоняется к ней, позволяет ей поддерживать себя, ее тело такое теплое под халатом, из-за большого живота она ходит широко расставляя ноги в больничных сандалиях, немного вперевалку.

— Ну вот, — говорит Сольвейг Хелене, она кладет на раковину полотенце, белое с голубым логотипом поперек. — Если вдруг закружится голова, садитесь вон туда, на стул, и нажмите кнопку вызова, ладно?

— Есть, шеф! — улыбается Иван.

— Договорились, — отвечает Сольвейг Хелене и смеется.

Что-то напевая себе под нос, она выходит из ванной. Иван склоняется над раковиной, и когда поднимает голову, ему кажется, что он видит в зеркале самого себя в детстве: на него пристально смотрят серьезные глаза боязливого двухлетнего ребенка. Иван поворачивает голову, оглядывает окошко на скате крыши и понимает, что оно слишком маленькое. Как это он предполагал, что сможет пролезть в него и спуститься на землю через три этажа? Махровый халат скользит на пол, он освобождается от нижнего белья, поперек трусов также стоит логотип, они надели их на него вчера, к счастью, тогда дежурила другая медсестра, постарше, она обыденно рассуждала о погоде, стаскивая с него исподнее. «Как здорово было сегодня увидеть солнце», — непринужденно заметила она, протирая губкой его интимные места.

Когда он включает душ, холодная струя ударяет ему в грудь. Иван вздрагивает и отскакивает в сторону, но ему приходится вернуться обратно под холодные потоки воды, чтобы отрегулировать температуру, душевая занавеска липнет к ногам, вода с компресса на лбу течет в глаза, а в самой кабинке очень тесно. Когда он намыливается, занавеска прилипает к спине, ягодицы упираются в стену, стоит ему наклониться вперед, и что-то еще шевелится там, под сливным отверстием, Иван думает, сколько еще человек стояло в этой душевой кабине, прислонившись именно к этому участку на светло-зеленой стене. Он упирается в нее ладонями, и стена не двигается, не наступает на него, так просто кажется.

Потом он достает из маленького стаканчика на тумбочке две таблетки. Что именно она сказала охранникам, дежурившим на входе? Что его следует усыпить до того, как машина поедет обратно? Неужели это тот самый план, который они придумали, — дать ему снотворное и закрыть его внутри? Из коридора доносится какое-то металлическое лязганье, кто-то проходит мимо с тележкой; Иван кладет руку на грудь, сквозь махровую ткань халата чувствует биение сердца и считает. Потом он выдвигает верхний ящик тумбочки, и туда, в дальний угол, за томик Нового Завета в черном кожаном переплете прячет две таблетки. Иван едва успевает задвинуть ящик обратно, как за его спиной в дверях раздается звяканье подноса с завтраком.

— Ну вот, Иван, — говорит Сольвейг Хелене, спиной открывая дверь в палату, — вот вам какао и теплые булочки.

— Ой! — восклицает Иван. — Спасибо.

— Всегда пожалуйста, — отвечает Сольвейг Хелене, — должно же быть еще что-то хорошее, раз уж это ваш самый последний день у нас.

Она улыбается, аккуратно внося поднос в комнату, держа его над большим животом, и с того момента, как Иван отправится обратно в тюрьму в сопровождении охранников, именно эти слова он будет вспоминать и прокручивать в голове — «ваш самый последний день».