Считаные дни

%

Когда все это случилось, она была пьяна. Уже позже Ингеборга пыталась отыскать для себя смягчающие обстоятельства, но они не находились: это было не легкое опьянение и не безобидное подпитие, она просто-напросто напилась вдрызг. Компания гуляла на роскошной вилле в районе Калфарет в Бергене, в доме, где прошло детство одной из ее студенческих подруг. В тот день Ингеборга получила сообщение о том, что описание ее проекта для магистерской диссертации одобрено и с осени можно приступать к исследованиям. Ингеборга отправится в Танзанию, и пусть весь мир подождет — такое у нее было настроение. И вот когда она, босоногая и беспечная, зажав в руке бокал с каким-то крепким напитком, отплясывала в коротком летнем платье и в то же время, если она правильно помнит, целовалась с парнем в белой рубашке — умирал ее отец. Только в шесть часов утра, когда она проснулась, дрожа от холода в садовом кресле возле виллы, и, пошатываясь, принялась разыскивать свою сумочку с мобильным телефоном, чтобы вызвать такси и отправиться домой, она увидела несколько пропущенных звонков от матери. Вместо того, чтобы поехать в общежитие, она скомандовала водителю мчаться немедленно в университетскую больницу Бергена, куда восемь часов назад санитарный вертолет доставил ее отца — тогда еще была надежда, что его удастся спасти.

А теперь перед ее взором плотным строем на полках стоят винные бутылки. Ингеборга медленно проходит вдоль рядов, разглядывает этикетки и смотрит на год выпуска, ищет что-то, что способно заглушить ее боль. На самом деле она отправилась в аптеку, чтобы предъявить рецепт и забрать лекарство, но, когда увидела по пути винный магазин, решила прежде зайти туда. Потому что теперь вот так, думает Ингеборга, алкоголь и психотропные вещества — это для нее, девушки с легким нравом, всегда светившейся счастьем. «Солнышко» было написано на ее шапочке выпускника, которую раздобыли для нее одноклассники.

— Я могу чем-то помочь? — Внезапно за спиной Ингеборги появляется продавец, короткостриженый мужчина с бородой, ему, возможно, около сорока. Ингеборга никогда не видела его прежде, и она даже чувствует облегчение оттого, что знакома здесь не со всеми.

— Да нет, спасибо, — отвечает она, — я просто взглянуть.

— Смотрите, — кивает продавец, — и спрашивайте, если что-то нужно.

Он возвращается обратно за кассу. Ингеборга поворачивается к табличкам с описаниями напитков, которые прикреплены к полкам под винными бутылками: вино достаточно насыщенного рубинового цвета, аромат с нотками рябины и трав, она пытается вчитаться в смысл этих слов, тогда ей удастся произвести впечатление человека, искушенного в вине, или, может быть, продавец подумает, что она совершенно обычная девушка, которая покупает вино на выходные, хотя сегодня еще вторник.

После этого у Ингеборги появилась потребность рассказывать всем и каждому о том, что была пьяна, словно она сама наложила на себя епитимью. Ингеборга выложила все это парню из похоронного бюро, ужасно бледному, почти прозрачному типу в сером костюме и очках без оправы. «Я думаю, у меня до сих пор в крови целое промилле», — говорила Ингеборга, что, конечно же, было преувеличением, ведь прошло уже полтора дня. Они с матерью сидели в конторе с бежевыми стенами, где почти прозрачный служащий выкладывал перед ними брошюры с различными видами гробов, красочные каталоги с глянцевыми страницами — их можно было бы принять за роскошные дамские журналы, если бы не содержание, конечно. «Я еще и спирт пила, — не унималась Ингеборга, — мне, вообще-то, не надо было этого делать, но я пила — чистая водка, мало кому после этого удается удержаться на ногах». Молодой человек моргнул за стеклами очков, и Ингеборга удивилась, что он смутился, ему бы следовало привыкнуть к разным реакциям и к людям, которые кричат и плачут. «Я подыщу для вас и другие варианты, — произнес молодой человек и взглянул на мать, — из мореного вишневого дерева». Он поднялся и быстро исчез за дверью. Мать осталась сидеть, зажав в руке бумажный носовой платок — так владельцы разнообразили обстановку конторы: с помощью коробки с бумажными платочками и еще белых лилий. Мать скрутила в пальцах бумажную салфетку, наклонилась к Ингеборге и прошептала: «Постарайся взять себя в руки».

Позже она рассказала об этом и Элизабет. Та не стала уходить от разговора и не выглядела слишком взволнованной. Она спокойно слушала и позволила Ингеборге высказать все, что лежало у нее на сердце. Это заняло около часа, Ингеборга говорила безостановочно и бессвязно, иногда плакала, потому что тогда еще она была в состоянии плакать. В конце Элизабет сказала: «Важно, чтобы ты осознала, Ингеборга, — ты ничего не могла сделать. И я была не в силах что-либо сделать, а ведь я врач, и я была там».

Отец почувствовал себя неважно после обеда. Он сказал об этом Эвену Стедье, когда пришел на вечернее дежурство, — плечи словно одеревенели, так он сказал, но когда коллега спросил отца, не лучше ли ему отправиться домой, тот только рассмеялся. После работы он оставил велосипед и зашел в «Спар». Это было как раз перед закрытием, и сотрудница магазина, которая направлялась к двери, чтобы запереть ее, говорила потом, что отец казался запыхавшимся. Она подумала, что он бежал, чтобы успеть, но, не считая этого, выглядел вполне обычно. Отец извинился и объяснил, что заскочил совсем ненадолго, что ему нужны какие-то мелочи. Пакеты с покупками потом подобрали Уле Йохан Хауг и его жена. Они были на улице — как обычно, выгуливали вечером собаку, когда взлетал санитарный вертолет. Пакеты остались лежать на парковке во дворе магазина, рядом с контейнером для отходов из стекла. Супруги собрали все содержимое и доставили в контору ленсмана на следующее утро. Две большие бутылки воды «Фаррис», тюбик зубной пасты с мятным вкусом, четыре банана и упаковка с марципановым батончиком в шоколаде — по-видимому, для мамы, в отличие от него, она обожала марципаны.

Ингеборга терялась в обилии деталей, составляла их вместе, как маленькие кусочки пазла, словно в глубине души надеялась, что все вместе они воссоздадут большую и понятную картину того, что произошло. И хотя многое, по всей видимости, было связано с незначительными обстоятельствами и случайным выбором, решающим казалось все — просто потому, что определяло последние минуты его жизни.

«Эту потерю ты будешь хранить в своей душе всю оставшуюся жизнь, — добавила Элизабет, — и это необязательно будет просто, скорее даже наоборот, но ты в любом случае будешь знать, что не существует обстоятельств, которые могли бы привести к другому исходу». То, что выяснила она сама, конечно же, могло привести к другому исходу. Элизабет с мужем ехали на велосипеде вдоль фьорда и уже возвращались обратно, прогулка оказалась длиннее, чем планировалось, но погода стояла такая чудесная, и хотя становилось уже поздно, тот майский вечер был по-летнему теплым. «Это ведь ленсман», — сказал муж Элизабет, когда они повернули за угол у студенческого центра, а отец Ингеборги, падая от усталости, слез с велосипеда на парковке всего в каких-то пятнадцати — двадцати метрах перед ними.

Элизабет назвала это наблюдаемой остановкой сердца. Она также объяснила Ингеборге: то, что произошло в следующие минуты, развивалось как по учебнику. Предупредили реанимацию, вызвали вертолет, и Элизабет вместе с бывшим мужем, который только недавно окончил двухдневные курсы по оказанию первой помощи, организованные на работе, перевернули отца на спину, расстегнули рубашку и начали делать искусственное дыхание — тридцать нажатий на грудную клетку, два выдоха рот в рот; они вместе считали вслух, давили что есть силы, и когда через несколько минут подъехала карета скорой помощи, задействовали еще и дефибриллятор. Казалось бы, несчастье с ее отцом произошло в правильное время и в правильном месте, и все говорило в пользу того, что все закончится благополучно. Но случилось иначе. Элизабет объясняла это Ингеборге много раз и в деталях — что у отца не прощупывался пульс, но и шокового ритма тоже не было. Если нет шокового ритма сердца, объясняла она, дефибриллятор не помогает. Поэтому они настойчиво продолжали реанимацию, проводили вентиляцию легких, считали и вдували воздух, делали непрямой массаж сердца, и когда прилетел вертолет — даже быстрее, чем ожидалось, благодаря хорошей погоде, — он смог без проблем приземлиться недалеко от них, и это тоже было удачным обстоятельством — то, что отцу стало плохо именно в таком месте, куда смог приземлиться вертолет. Они забрали его с собой и продолжили реанимацию в вертолете, и все же, когда прилетели в больницу, улучшения не наступало, сердце не заводилось. И в какой-то момент, когда Ингеборга с подружками на той самой роскошной вилле брызгали на камни в сауне водкой, чтобы проверить, правда ли, что человек может опьянеть больше, если будет вдыхать пары алкоголя, там, на другом конце города, ее отец умер.

Мимо винно-водочного магазина проносится на самокате какой-то мальчишка, следом за ним бежит его отец. Это Даниэль Брекке. Однажды, еще в младшей школе, он бросил в их почтовый ящик письмо для Ингеборги, в котором написал, что любит ее — конверт был сплошь обклеен красными сердечками. Ингеборга смутилась, и во многом из-за того, что письмо в ящике обнаружила мать и раздула из этого целую историю. Когда Ингеборга пришла в школу на следующий день, Даниэль Брекке сидел на самом верху приставной лестницы и смотрел на нее. Она притворилась, будто ничего не произошло, и Даниэль Брекке не обмолвился о письме ни словом, ни тогда, ни позже.

Она решает взять каву, две бутылки, насыщенного соломенно-желтого цвета и с воздушными пузырьками внутри, словно у нее есть какой-то повод для праздника, потому что такое впечатление она и производит: беспечная и веселая девушка, которая обожает пить каву. Она прихватывает еще и коробку красного вина, и когда расплачивается, продавец замечает:

— Хороший выбор.

Он укладывает бутылки в пакет и улыбается Ингеборге, та кивает, но не собирается поддерживать разговор, она, для которой завести беседу ни о чем со случайным человеком никогда не составляло труда, ее друзья не раз шутили об этом — она понятия не имеет, что значит «неловкое молчание», потому что у нее всегда есть что сказать. Продавец кладет в пакет чек, когда в магазин заходит следующий покупатель, на двери за его спиной звякает колокольчик.

— Вот, пожалуйста, — говорит продавец и протягивает ей покупки.

— Спасибо, — отвечает Ингеборга, поднимает пакеты, и бутылки в них тихонько звякают, тогда она понимает, что ей придется заскочить домой прежде, чем отправиться в тюрьму, ведь встречаться с заключенными, держа в руках звякающие бутылками пакеты, — не лучшая идея.

Но ведь есть еще и рецепт, она же шла в аптеку за лекарством, однако в голове Ингеборги уже возник вопрос, на самом ли деле ей надо стоять в очереди в аптеке с пакетом из винного магазина в руках, просто чтобы купить упаковку снотворного?

— Что-нибудь еще? — спрашивает продавец.

— Нет, — быстро отвечает Ингеборга, — спасибо.

Она отворачивается от кассы, растерянная и готовая расплакаться, спиной к ней у полки с испанским красным вином стоит другой покупатель — каштановые волосы средней длины рассыпаны по воротнику пальто. Ингеборга направляется к двери и чувствует, как пакеты оттягивают руки, кажется, будто все вот-вот рухнет, развалится на куски, все постоянное и предсказуемое, то, во что она верила и что, возможно, принимала как должное. А потом она слышит высокий голос у себя за спиной:

— Ингеборга?

Она стоит с бутылкой красного вина в руках. Морщины вокруг глаз стали еще глубже, но взгляд все тот же, эти глаза смотрели на нее в течение трех лет ее учебы в средней школе.

— Лив Карин! — восклицает Ингеборга.

Она ставит пакеты на пол и, пока делает несколько шагов навстречу своей бывшей учительнице, пытается припомнить, обнимались ли они прежде, в любом случае, не так — без стеснения в общественном месте.

— А я ведь думала о тебе, — начинает Лив Карин и обвивает руками шею Ингеборги, и той в который раз с тех майских дней приходит в голову, что смерть обладает объединяющей силой, вынуждает людей открываться, заглушает внешний шум и проникает прямо до мозга костей.

Прежде чем отправиться в тюрьму, она заезжает домой и избавляется от пакетов. Мать оставила щипцы для укладки на кухонном столе, светлый волосок накрутился на темный металл. Когда-то, еще в подростковом возрасте, Ингеборгу ужасно злило, что она не блондинка, как ее мать, что природа вместо белокурых локонов наградила ее этими рыжими непослушными волосами. «Единственное, что мне хотелось бы унаследовать от тебя, мне не досталось!» — выкрикнула она как-то в лицо матери, когда они ссорились, а отец, как обычно, пытался вмешаться, говорил примирительные слова, которые гасили конфликт. Это было уже много лет назад.

Ингеборга убирает одну бутылку в холодильник. Рецепт она зажимает одной из множества металлических клипс на дверце, рядом висит красочное приглашение на пятидесятилетие — четверостишие, в котором рифмуются первая и третья, а также вторая и четвертая строчки, вместе с фотографией из поездки матери с подругой в Рим в конце августа. Теперь половина лица Анны Мари Стоккабё, которая стоит, подняв большой палец, на фоне собора Святого Петра, скрыта бланком рецепта — «Имован», пять миллиграммов, одна таблетка при необходимости, как и договаривались с врачом. Ингеборга открепляет рецепт и опускает его в сумку вместе с ноутбуком и блокнотом. Не нужно посвящать во все это мать и нечего стыдиться, когда будешь предъявлять рецепт, здесь люди так же страдают от бессонницы или депрессии, как и повсюду, — так сказала Элизабет во время приема, что в этом такого?

Сегодня, когда она приходит в тюрьму, внутрь ее снова впускает лысый сотрудник, он ждет ее в воротах.

— Готовы к встрече с противником? — спрашивает он по-английски и улыбается.

Он вставляет ключ в замок на воротах, и когда они начинают медленно открываться, Ингеборга еще раз осознает, какое решающее значение имеют эти полметра — внутри и снаружи. Три коротких шага — и она пересекает эту границу.

— Вы не знаете, как там Иван Лескович? — спрашивает она.

— Кто это? — переспрашивает ее сопровождающий.

— Ну, тот, из вчерашнего тюремного автомобиля.

— А, этот, — протягивает служащий, солнечные лучи бликуют на его лысой макушке. — Знаю только, что его положили в больницу в Лэрдале.

Он проворачивает ключ в замке на сто восемьдесят градусов, и, вздрогнув, ворота начинают закрываться. И пока Ингеборга наблюдает за тем, как прямо за ней монотонно механически вырастает преграда на пути к свободе, она ощущает, как у нее привычно сосет под ложечкой. Двое заключенных перед ними перебрасывают друг другу мяч, на одном из них просторные джинсы, и, прежде чем послать партнеру мяч, подбросив его высоко вверх, он делает пару финтов. Ворота останавливаются рывком, и служащий тюрьмы произносит по-английски:

— Пойдемте.

Он вынимает ключ из замочной скважины, а когда поворачивается, Ингеборга замечает, что на его бейдже, прикрепленном к форменной рубашке, написана фамилия Скаллеберг.[4] Ее так и подмывает спросить, доставляла ли ему когда-нибудь неприятности эта комбинация говорящей фамилии и лысины, а тюремщик тем временем, насвистывая, направляется ко входу, связка ключей позвякивает у его бедра при каждом движении, и Ингеборге приходится шагать проворнее, чтобы поспеть за ним.