Считаные дни

%

Сегодня работает другая медсестра. Постарше — может, лет пятидесяти; в нагрудном кармашке халата у нее три шариковые ручки разных цветов, а еще маленькие красные часики, прикрепленные клипсой, бейдж с именем ему не виден.

— У вас на себе нет магнитов? — спрашивает медсестра. — Сережек или пирсинга какого-нибудь?

Иван качает головой, он смотрит на аппарат — длинный тоннель, раззявившаяся дыра, вход в нее гораздо уже, чем он предполагал.

— А я туда помещусь? — спрашивает он.

— У нас там были пациенты и более внушительных размеров, чем вы, — отвечает медсестра. — И никто не застрял, если можно так выразиться.

Когда она улыбается, вокруг глаз заметны морщинки. Она ему кого-то напоминает, есть что-то в ее улыбке, что его беспокоит.

— Там будет шумно, — продолжает медсестра, — так что вы будете слушать музыку через наушники.

Она берет со стола черные наушники.

— Брюс Спрингстин, — медсестра вопросительно смотрит на него. — Подойдет?

— А вы думаете, внутри что-то есть? — спрашивает Иван.

— В аппарате?

— Нет, в моей голове.

Сегодня ему, кажется, немного полегче, но это еще ничего не значит. Он же понимает, что его бы не стали загонять в этот огромный аппарат без серьезной причины. Вероятно, они правы, когда говорят, что он звезд с неба не хватает, но он-то понимает, что работа такой махины стоит немалых денег — денег налогоплательщиков, как Александра бы отметила, так что почем зря транжирить не будут. Кроме того, со стороны всего не увидишь. Люди ходят как ни в чем не бывало и чувствуют себя вполне замечательно, а на следующий день они уже лежат трупами в морге, сердце внезапно перестает биться, кровеносный сосуд лопнул в голове. Однажды он видел настоящий головной мозг, еще когда они с классом ходили в музей, сероватый и шишковатый мозг лежал заспиртованный в банке; Иван выскочил, и его вырвало прямо в урну, а остальные одноклассники стояли у окна и смеялись над ним, смеялась даже учительница. «Уж не думала, что ты такой чувствительный, Иван», — сказала она.

— Так вы как думаете, там, внутри, что-то есть? — повторил свой вопрос Иван и постучал пальцем по голове, почувствовав беспокойство, струившееся вниз по позвоночнику.

— Знаете что, — сказала медсестра, — сейчас мы сделаем МРТ. Если вы полежите спокойно, мы закончим через несколько минут.

Она быстро ему улыбается. Верхняя губа широко растягивается, и Иван пытается вспомнить, кого она ему так напоминает — старого соседа или бывшую учительницу? Он вздрагивает, когда за его спиной раздается стук в окно. Оно занимает одну стену почти целиком, и там сидят они — те, кто будет управлять аппаратом и просвечивать его насквозь, и найдут все, что не видно снаружи.

— Минуточку подождите, — говорит медсестра.

Она подходит к двери и исчезает в коридоре, каблуки ее туфель громко цокают по полу, и вскоре он видит ее за стеклом в соседней комнате; мужчина в белом показывает что-то на экране, медсестра упирает руку в поясницу, склонившись к экрану. По полу дует. Дверь в коридор открыта, за ней никого нет, и пройдёт какое-то время, прежде чем они заметят, если он сбежит. Когда Иван сегодня стоял в палате и собирался уже спускаться на исследований он услышал, как полицейский сказал медсестре, что отлучится на пару минут, сходит до киоска туда и обратно. «Я не думаю, что он собирается сбежать», — сказал полицейский и хмыкнул. А медсестра ответила: «Да нет, конечно, он славный парень».

Иван смотрит вниз на свои руки и думает обо всех, кого он разочаровал. Взгляд Александры, когда она появилась в полицейском участке на следующий день после его задержания. Она окончила юридический факультет в том году, единственная на курсе, кто сделал это вовремя; возможно, поэтому они ее пропустили. «Я, должно быть, неправильно поняла, — сказала старшая сестра, — потому что полагала, что ты планировал образумиться». Она сидела на краешке стула, даже не сняв пальто. «Да», — ответил Иван, потому что именно таков и был его план — разделаться с долгами после того, как он запутался в прошлый раз; это было так просто — всего и надо было проехать два километра на машине. «Проще не бывает», — сказал Бо накануне вечером, и они взяли пива, смеялись, и Иван согласился: «Чего тут трудного?» Но потом он занервничал — пальцы задрожали, когда он собирался вставить ключ в замок, да и звук сирен приближался. Про него они сказали, что он расколется, что он такой, и хотя его жутко прессовали, он держал язык за зубами, получил восемнадцать месяцев, отсидел едва ли двенадцать и потом отправился прямиком к Бо и сказал: «А нет ли у тебя какой-нибудь работенки для меня, чтобы я мог расплатиться?» Тогда и появился тот план с заправкой — подвести черту и двигаться дальше; а дальше все пошло не так.

«Мама никак не может успокоиться, — сказала Александра, — она проплакала целую ночь». Они сидели в светлом помещении, полицейский ерзал на стуле у стены и делал вид, что не следит за их беседой, смотрел в окно, снаружи слышался чей-то смех. Стены в камере внизу были выкрашены в мутный зеленый цвет, от которого Ивана тошнило. Каждый раз, когда он пытался прилечь на койку, казалось, будто она раскачивается под ним, и в темноте чудилось, что стены надвигаются на него, Ивану приходилось садиться на койке и слегка наклоняться вперед, чтобы восстановить дыхание.

Александра запустила руки в волосы, которые завитками спускались по спине.

— Мне больше нечего сказать, — произнесла она, — я правда не могу слов подобрать.

— Ты помнишь стены в бомбоубежище? — спросил Иван. Александра взглянула на него, оставив вопрос без ответа. — Они же светло-зеленые были, да?

— Тебе было два года, — заметила она.

— Да, а тебе было пять. Светло-зеленые стены, по которым стекали капли воды; ты что, не помнишь?

— Прекрати, черт тебя побери, — не сдержалась Александра.

— Прекратить?

— Прекрати винить во всем войну. Война — отвратительное оправдание, ты что, не слышишь, как пафосно это звучит?

— Я не оправдываюсь, — сказал Иван.

— Оправдываешься, вот именно это ты и делаешь, это в твоем духе.

— Нет, — возразил Иван, потому что это была неправда и он не был таким, но Александра склонилась вперед на стуле и бросила ему в лицо:

— Это невыносимо. Иван, повзрослей уже!

Он всегда завидовал всем ее словам, ее убеждениям, абсолютной уверенности в ответах и полному отсутствию сомнений. Александра снова провела рукой по волосам. В глаза бросилось кольцо на ее пальце. Через пару месяцев у нее будет кольцо еще лучше, фамилию она поменяет на Сулвик. Иван видел, как она показывала матери фотографию обручального кольца, которое они выбрали с Йоном Сверре. Белое золото — так она сказала матери, — с бриллиантом в форме сердца. А мать ответила проникновенно: «Я так за тебя рада!»

Александра выпрямила спину и быстро взглянула на часы. Когда они были маленькими, ему разрешали, если было страшно, забираться к ней в кровать. Как-то раз еще в школе один мальчик, старше Ивана на год, назвал его «чертовым эмигрантом» и попытался смыть его шапку в унитаз, и на следующий день Александра этого парня вычислила и стукнула так, что у него из носа пошла кровь. Вечером отец того мальчика позвонил к ним домой и рассказал обо всем, грозился заявить в полицию. Мама заплакала, а Драган вышел из себя: «Ты что, совсем спятила, девчонка, — кричал он, — ты что, думаешь, что насилием можно что-то решить?» Он схватил тарелку и грохнул ее об пол так, что та разлетелась на кусочки, но Александра стояла невозмутимо, широко расставив ноги посреди комнаты. «Он обидел моего брата», — отчеканила она. Иван стоял на лестнице, видел, как в темных глазах сестры сверкали гордость и упрямство, и не мог сдержать слез, потому что таким уж он уродился — мальчиком, который всегда плакал.

Сидящий позади них полицейский посмотрел на часы. Иван быстро произнес:

— Они отправят меня в предварительное заключение в Вестланн.

Александра схватила свою сумку.

— Счастливого пути, — бросила она, — пришлю тебе фотографию со свадьбы.

Сестра вскочила и перебросила сумку через плечо. Волосы, длинные и густые, струились по спине, те самые волосы, перед которыми не смог устоять Йон Сверре и которые он упомянул в своей речи на обеде в честь их помолвки: «Твои мягкие волосы и острый ум».

— Ты же знаешь, что никогда не сможешь убежать от своего имени, — сказал Иван.

Александра обернулась.

— Какого черта ты имеешь в виду?

Полицейский позади них кашлянул.

— Я считаю, что время вышло, — произнес он и поднялся.

По коридору перед дверью проходит кто-то в белом халате. Редкие волосы на затылке, он весело насвистывает, глядя в бумаги, которые держит в руке, потом исчезает. Иван смотрит на дверь. Может, ему теперь встать и уйти? Остановит ли его кто-то, если он покинет кабинет, пройдет по коридору и выйдет из больницы, — и что потом? Он поворачивается и смотрит на гигантское окно. Медсестра протягивает руку к экрану компьютера, что-то показывает и объясняет. Потом она выпрямляется, опускает руки на поясницу и смотрит прямо на него, и вот теперь он понимает, кого именно она ему напомнила.

Женщину на заправке. Та же улыбка, когда он вошел. Иван не сомневался, что это будет мужчина — маленький толстячок, мужик средних лет или, может, юноша — долговязый, неуклюжий и прыщавый. Парню было бы проще все это пережить; возможно, даже потом он бы хвастался, что его ограбили, так, словно с ним каждый день такое происходит. Иван представлял это так отчетливо, он, конечно же, был готов к страху, но казалось, что, несмотря ни на что, его можно будет подчинить, сделать послушным. «Люди понимают, когда дело серьезное, — сказал ему Бо. — Ты можешь направить на них пластмассовую вилку, и они отдадут тебе все, что пожелаешь». Иван думал о нем, думал о самом себе. «Ты же не из тех, кто может струсить? Не из тех, кто сдаст?» — спросил Бо. А Иван ответил: «Нет, нет, положитесь на меня!»

Женщина за кассой улыбнулась ему, открыто и вопросительно. Перед ней лежали коробки с сигаретами, она выкладывала пачки из коробок на полки, чтобы покупатели их сами брали.

— Добрый день! — женщина улыбнулась, хотя на руках у него были перчатки, а капюшон куртки надвинут низко на лицо. И, может, это было хуже всего — долгие секунды, когда она приветливо и выжидательно смотрела на него, потому что тогда еще не было слишком поздно, Иван мог бы попросить жвачку, коробочку снюса, расплатиться и уйти, и ничего в этом дне не осталось бы такого, на что они оба обратили бы внимание и запомнили.

— Дождь уже закончился? — спросила женщина и, сощурившись, выглянула в окно, в темноту на улице.

Бо сказал, что вечером в воскресенье здесь нет движения, полная касса и никого.

— Нам бы уже не помешала хорошая погода, — продолжила женщина и перевела взгляд на него, а потом он увидел в ее лице разочарование — такой была ее первая реакция, когда он достал пистолет. Разочарование оттого, что она встретила его с таким радушием и открытостью и вот что получила взамен.

Затем раздался крик. И к этому он тоже не был готов, к такому душераздирающему и неконтролируемому крику. Он протянул лист бумаги, буквы были крупные и разборчивые, но ей не требовалось письменного объяснения того, что происходит, она и не посмотрела на листок, ее взгляд был направлен на оружие. «Я ничего тебе не сделаю!» — закричал он. Бо сказал, ему следует молчать, не говорить ни слова, достаточно того, что написано на бумаге, — так сказал Бо. И все же Иван прокричал, но это ничего не изменило, ее крик заглушил его голос. «Я тебе ничего не сделаю, — повторил он, — просто гони деньги!» Но она не прекращала верещать, прижав руки к щекам, словно пыталась держаться за собственное лицо; она кричала громко и непрерывно, не отводя глаз, в которых отражался смертельный страх, от пистолета. «Да успокойся ты, — завопил Иван, — если хочешь знать, это всего лишь чертова игрушка!» Он захотел показать ей, но руки дернулись, все задрожало, что-то сухо щелкнуло, и женщина завалилась назад на полки. Она сползла на пол, и товар со стеллажей — пачки сигарет, рулоны бумажных полотенец, голубая подставка, куда были вдеты листы бумаги, — все посыпалось прямо на нее.

«Да тебя не задело! — вопил Иван. — Гляди сюда!» Он поднял пистолет, чтобы показать, что это вовсе не настоящий пистолет, а игрушечный. Почти такой же он очень хотел купить для Мариуса Бротена, когда тому исполнилось восемь. Но отец отказался. «Если есть что-то такое, чего не должно быть, — сказал тогда Драган Лескович, — так это бежавший от войны мальчишка, который ни с того ни с сего пришел с оружием на детский день рождения». — «Да это же вовсе не оружие, — пытался возразить Иван, — это же игрушка». — «Это оружие. — Отец был непоколебим, он снял с полки в магазине игрушек коробку с пластилином. — Вот это, — отрезал он, — вот это можешь подарить».

Большая красиво оформленная коробка, брусочки пластилина разных цветов, формочки разного размера и вида для того, чтобы ими вырезать всякие фигурки, штампы, чтобы делать отпечатки, — подарок стоил гораздо больше того, что было принято тратить на обычный детский день рождения, но, как добавил Драган Лескович: «Это чтобы ты не выглядел бедным эмигрантом, который ходит в гости, чтобы поесть на халяву и принести в подарок какую-нибудь дешевку».

Мариус вежливо поблагодарил. Но коробка с пластилином так и осталась лежать на столике для презентов; там были другие подарки, которые привлекли большее внимание именинника и его гостей: рогатка от Акселя, хлопушки от Уле Мартина, самурайский меч с блестящей рукояткой — общий подарок от Миккеля и Маттиса.

«Это просто игрушечный пистолет», — не унимался Иван. Он вертел перед ее лицом игрушкой, даже стянул с головы капюшон, просто чтобы заставить ее замолчать, но женщина продолжала кричать, все более хрипло и дико, а потом тело ее затряслось. А кто-то проехал мимо, кто-то, должно быть, проехал мимо, хотя Бо уверял, что в это время дня там никто не ездит; тело ее тряслось, она больше не кричала, только отрывисто булькала, и Иван подошел к ней. Адвокат сказал, что это будет даже смягчающим обстоятельством — что он оставался на месте и пытался помочь женщине до тех пор, пока не услышал сирены. Но Иван знал, что, когда женщина будет сама мысленно возвращаться к этому эпизоду, а она, вероятно, будет делать это каждый день, пока жива, не так уж много обстоятельств она сможет извинить, и меньше всего — его самого.

— Прошу прощения, — говорит медсестра, заходя в комнату и закрывая за собой дверь, — это заняло какое-то время, но теперь все готово.

Иван украдкой разглядывает ее, сходство уже не так бросается в глаза, но он не рискует изучать ее более пристально.

— Вот, возьмите, — она протягивает ему провод, на конце которого приделан выключатель. — Если почувствуете панику, нажимайте сюда.

— Если я почувствую панику?

— Да.

— Тогда я нажимаю сюда.

— Да.

— И что?

— Тогда вы выедете из аппарата, соберетесь немного, и мы начнем сначала.

— Но тогда вам придется задержаться?

Она улыбается, сходство снова становится явным; должно быть, что-то в ее глазах.

— Вот это вас не должно беспокоить.

Она протягивает ему провод с выключателем, он круглый и твердый.

— А вы будете сидеть у меня в ногах? — спрашивает он.

— О, нет, — отвечает медсестра, — во время исследования здесь не должно быть посторонних, я буду вон там. — Она показывает на окно, двое в белых халатах уже там, один сидит к ним спиной и разговаривает, второй кивает, поднимает руки над головой и медленно тянется, склоняясь в одну сторону.

— Вы готовы? — спрашивает медсестра.

— А насколько там высоко? — интересуется Иван.

— Высоко?

— Ну, до верхнего свода тоннеля? Примерно так?

Он поднимает руку вертикально перед лицом, прижав большой палец к носу.

— Примерно, — кивает медсестра.

— А глаза надо закрывать?

— Ну, как хотите.

— Да, наверное, лучше закрыть, — говорит Иван, — я думаю, закрою.

— Многие предпочитают так делать, — замечает медсестра, — единственное, на чем вам надо сосредоточиться, — это дыхание.

— Дыхание.

— Некоторым еще нравится считать. Лежите совсем спокойно, просто дышите и считайте.

Иван может считать. Секунды, минуты, часы, в последний раз, когда он сидел там, он считал дни, ставил крестики над чертой, и на триста пятьдесят девятом крестике они пришли и сказали, что тот самый день настал, что он может идти, он свободен. Медсестра надевает ему наушники, они зацепляются сзади за ушами, и это, вероятно, разумно, потому что так они будут держаться. Иван соскальзывает на стол, держа выключатель в руке, следит за тем, чтобы не сжимать его слишком крепко. Медсестра поднимает над ним тоннель, и ему хочется, чтобы она не уходила, он не хочет оставаться один. Он же знает, что они говорят о нем; что он беспомощный, ему нужна поддержка, ему не хватает социальных навыков, у него целый ряд отрицательных характеристик, которые он получил и которые отражены в последнем отчете тюремного психолога. Медсестра поворачивается и уходит, он слышит, как дверь за ней захлопывается, прежде чем хриплый голос Брюса Спрингстина заполняет голову. «Мы дали обещание, мы поклялись, что запомним навсегда. Не отступай, детка, не сдавайся». Иван закрывает глаза и глубоко вдыхает; еще они говорят, что он был слишком маленьким, чтобы помнить, они говорят, что это просто рассказы других, а не его собственные подлинные воспоминания, которые он представляет себе; но потом поверхность под ним вздрагивает, аппарат грохочет, как сушильный барабан, заполненный металлом, а стол, на котором он лежит, приходит в движение, и Ивана медленно засасывает в узкий тоннель, он слышит приглушенный голос сестры. Он говорит по-хорватски: «Один, два, три, четыре, пять, шесть» — настойчивый счет, который крепко его держит и держит на расстоянии, грохот снаружи бомбоубежища.