Считаные дни

%

По дороге Магнар не произносит ни слова. Молчит, пока они едут до стадиона, мимо школы и церкви, где Кайя проходила конфирмацию прошлой весной и где его мать похоронили шесть недель спустя. Обе службы вел один священник. Лив Карин обратила внимание на то, как он в обеих проповедях использовал в качестве метафоры свечу: на конфирмации он говорил о ней как о путеводной нити, за которой надо следовать в будущем, на похоронах — как об огне, что горел, а теперь погас навсегда.

Лив Карин наклоняется вперед, чтобы отрегулировать печку. Что-то давит в груди, ей кажется, это страх, что именно там он сидит. На обратном пути пальцы Лив Карин касаются тыльной стороны руки Магнара, которая лежит на рычаге переключения скорости, но он убирает руку и кладет ее на руль.

Когда показали тело, он не выдержал. Они были там, в доме престарелых, и им показали мать — ровно через час после того, как она умерла; Лив Карин поначалу подумала, что он сорвался именно из-за этого: что они уехали и он не смог вернуться вовремя. Потом он надолго ушел из дома, а она сидела наверху и ждала его до тех пор, пока он не вернулся вскоре после полуночи, промокший от дождя, с опухшим лицом; он прижался к ней, прильнул всем своим громоздким телом, и в тот момент она почувствовала проблеск любви, так, скорее всего, и было, хотя он и не был расположен говорить ни в этот день, ни на следующий. Она оставила его в покое, думала, что он сам придет, когда будет готов, он придет к ней. С тех пор прошло уже шесть недель.

За окном автомобиля смеркается. Лив Карин смотрит на мужа украдкой и думает: «Когда мы стали одной из тех пар, которым нечего друг другу сказать?» Складки на лбу, взгляд сосредоточен на дороге, и она не понимает, что он сейчас чувствует. Раздражение из-за того, что она, в сущности, заставила его поехать с ней, или страх, ведь ему тоже может быть страшно? Магнар крепче сжимает руль, бледные крупные костяшки пальцев, шрам на тыльной стороне руки, оставшийся после того случая с собакой, которую пришлось усыпить. Двадцать три года прошло с тех пор, как они поженились, и что же такое она полюбила? Чего она так страстно желала, что в конце концов получила, что в нем было такого, без чего она не представляла своей жизни? Обогреватель тихо гудит. Легкий туман обволакивает лобовое стекло, а от ворот старой каменной церкви идет жена Уле Йохана с немецкой овчаркой на поводке. Чтобы не здороваться, Лив Карин склоняется к сумке, стоящей на полу между ее ног, и бесцельно копается в ней, прежде чем извлекает первую попавшуюся вещь — крем для рук, а когда она снова выпрямляется, в зеркале заднего вида едва можно разглядеть, как овчарка виляет хвостом. Уле Йохан с женой подобрали пса в коммуне Фёрде в прошлом году, и Уле Йохан был необычайно воодушевлен; в течение многих дней во время перемен в учительской он передавал из рук в руки свой мобильный телефон, где хранилось бессчетное множество нечетких фотографий, короткие видео со щенком, который спал или грыз пластмассовую игрушку. Невозможно, чтобы кому-то это было интересно, разве что одержимым собачникам или большим любителям животных. Йорун, стоя в очереди перед кофеваркой, пробормотала что-то насчет того, что все они такие — те, у кого нет детей. В ее тоне сквозили снисходительные нотки, и Лив Карин сделала вид, что не расслышала, хотя она и сама думала примерно так же.

Лив Карин быстро наносит на руки крем, и по салону машины распространяется аромат ванили. Магнар принюхивается и морщит нос, не отрывая взгляд от дороги. Лив Карин думает о родителях, чей ребенок погиб во время теракта 22 июля, — она читала интервью с ними, они говорили о том, как сильно сблизила их потеря. Отец признался, что это произошло не само по себе, они знают случаи, когда бывало и обратное, когда горе не объединило людей, а, напротив, увеличило пропасть в отношениях. «Для нас решающим стало то, что нужно идти дальше, — добавила мать, — что мы хотим остаться вместе».

На повороте к лыжному центру вниз с горы им навстречу едет полицейский автомобиль. Лив Карин выпрямляет спину, ледяные когти страха впиваются еще сильнее, она так ясно представляет себе, как машина сигналит фарами и останавливается на обочине, ленсман или просто полицейский из другого округа выходит со скорбным лицом, а потом говорит, что произошло нечто непоправимое, что нельзя выразить словами. Но Эвен Стедье, а именно он сидит за рулем, просто поднимает левую руку в знак приветствия, его форменная фуражка лежит на приборной доске. «Супружество длиной в двадцать три года, — думает Лив Карин, — двадцать три года — это же половина моей жизни». Когда они подъезжают к Стуресвингену, Магнар снижает скорость. В ясные дни это местечко привлекает массу туристов, вид отсюда открывается прямо на поселок, фьорд и горы позади, и если погода хорошая, можно разглядеть окрестности вплоть до ледника Юстедалсбреен. Капли дождя ударяют в лобовое стекло со стороны Лив Карин, она видит это совершенно отчетливо — как они падают на стекло и разбиваются вдребезги; обогреватель работает слабо, гонит влажный душный воздух, в салоне почти невозможно дышать, Лив Карин нервно ерзает на сиденье, ремень сдавливает грудь, не дает двигаться, и она произносит:

— Ты просто обязан что-то сказать.

Магнар осторожно сдерживает машину на крутом повороте, медленный маневр на первой передаче.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает он.

— Что так не может продолжаться.

— Как так?

— Ты что, не заметил, что мы не разговариваем друг с другом, наша дочь, может быть, пропала, а нам с тобой и сказать друг другу нечего.

— Ох, ради бога, — ворчит Магнар.

— Ради бога, — передразнивает его Лив Карин, — ничего не нашел сказать получше?

Магнар глубоко вздыхает и говорит:

— Ты правда думаешь, что сейчас самое время?

— Не знаю, я вообще не понимаю, что думаешь ты, когда, по-твоему, «самое время».

Громкий голос, срывающийся на крик, который она ненавидит и который сразу лишает ее всякого доверия, и он его тоже ненавидит, и теперь он делает то, что обычно: снова уходит в себя.

— Ну, давай же, давай, — уже кричит она, — ты же должен сказать хоть что-то?

И теперь она ведет себя ровно так, как поклялась самой себе никогда не вести, — отвратительно цепляется, истерит, она ударяет Магнара по руке, не может остановиться, в этом душном пространстве нечем дышать, и еще эта леденящая тишина, ей хочется хватать каждый камень — вот как она себя ощущает, перевернуть их, вырыть из-под них все грязное и изъеденное червями, что скрыто от глаз под гниющей поверхностью земли.

— Да ради бога, — шипит Магнар, он отдергивает руку, пальцы бьются о потолок.

— Ты же должен хоть что-то придумать, — продолжает Лив Карин, — у тебя же есть что-то, о чем ты можешь сказать, чем поделиться, ну можешь ты сделать над собой усилие?

Она наклоняется к нему все ближе, прижимает его к краю сиденья, она уже не сдерживается и чувствует, что, если зайдет достаточно далеко, вынудит его на что-то решиться.

— Да, черт побери, — срывается Магнар и сжатыми кулаками ударяет по рулю. — Ты что, собираешься именно сейчас скандалить из-за этого? Из-за девочек, ты этого хочешь?

Его голос непроизвольно дрожит, именно этого она добивалась от всего этого молчания, не так ли?

— Девочек? — переспрашивает Лив Карин. — Ты о чем, почему «девочки» — почему во множественном числе?

Магнар закрывает рот. Лицо побагровело, шея пошла красными пятнами.

Она чувствует, как к горлу подкатывает тошнота.

— Девочки? — снова выдавливает из себя Лив Карин, но он уже замкнулся в себе.

Девочка-то всего одна. И ей об этом известно — неучтенная статья расходов в семейном бюджете. В тот день после обеда Магнару позвонили, он стоял, держа руки над раковиной, и оттирал их уайт-спиритом: только закончил покрывать морилкой заднюю часть дома. «Возьмешь?» — спросил он и кивнул на телефон, лежавший на столе. Она сделала, как он просил, взяла его мобильный и уже собиралась назвать свое имя, но на другом конце провода заголосила какая-то женщина. «Проклятый ребенок, — выкрикнула она, — это, черт подери, твоя вина!»

С тех пор как они переехали в новый дом, прошло меньше месяца. Ее отец предложил построить гараж, фундамент был уже готов. Именно на него стояла и смотрела Лив Карин, когда, отложив в сторону телефон, вывела Кайю на улицу. Светлая твердая бетонная поверхность, брезент цвета зеленого мха, натянутый на бетономешалку, которую отцу одолжил кто-то из коллег. Шел дождь. На Кайе было только тоненькое платьице. Вскоре ей должно было исполниться два года, и они уже заговаривали о том, чтобы родить еще одного ребенка, Магнар сказал: «Я хочу много детей!», и она восприняла это как знак одобрения — что он хочет, чтобы она выносила и родила его детей.

Через какое-то время вышел он и остановился рядом с ними у фундамента. Ветер трепал края брезента, и можно было разглядеть оранжевые ножки бетономешалки. Магнар спросил: «Ты идешь?» Руки его все еще были коричневыми от морилки. Кайя топала в грязной луже, на ногах только матерчатые туфли. И где она их раздобыла? Магнар сказал: «Она больше никогда не позвонит. Мы больше никогда не будем об этом говорить. Я должен заплатить, но на тебе это никак не отразится, я договорюсь насчет дополнительных рейсов».

На этом была поставлена точка. Ничего не изменилось. И Лив Карин становилось стыдно, когда мысль о девочке возникала у нее в голове, потому что она знала только одно: что это девочка. Ей было стыдно, потому что, независимо от того, стала ли эта девочка нежелательным результатом бессмысленного пьянства Магнара, как позже объяснил ей он сам, независимо от того, была ли ее мать ненормальной и уверяла ли, что принимает пилюли, речь шла о человеке, невинном ребенке. Но Лив Карин продолжала молчать об этом, так они договорились в тот день, когда шел дождь и на телефон Магнара позвонили. Они достроили гараж, на летних каникулах отправились на две недели на Крит, на курорт прямо рядом с пляжем, все включено, и после этого у них родился второй ребенок, а вскоре еще один — третий, потому что они именно так и считали их — первый, второй, третий, и не было тревожных промежуточных чисел в ряду их детей.

Она смотрит на него — как он щурится, глядя на дорогу, передвигает руки на руле, так что они встречаются в верхней точке, как он глубоко дышит, так что вздымаются и опускаются его плечи и грудь. «Девочки» — так он сказал, во множественном числе.

— Помнишь те выходные перед Пасхой, — нарушает молчание Магнар, — когда мы только начали жить вместе?

Он не отрывает взгляд от дороги, Лив Карин не отвечает.

— Мы тогда поссорились, — продолжает Магнар, — уж не помню из-за чего, и ты уехала к подруге в Берген, а я напился до чертиков и пошел гулять с друзьями.

Он бросает быстрый взгляд на нее, и легкий румянец заливает его щеки под щетиной, но она по-прежнему молчит, вся ярость, которая только мгновение назад переполняла ее, куда-то улетучилась.

— Она была замужем и немного старше меня, — продолжил Магнар, — может быть, именно это так возбуждало, но речь шла всего лишь про выходные. Это ничего не значило.

Лив Карин отворачивается к окну и произносит:

— Не уверена, что хочу знать это теперь.

— Мы же тогда в любом случае только начинали, — настаивает Магнар. — Мы с тобой. Мы не знали наверняка, будем ли вместе.

Капли дождя стекают по ветровому стеклу, но теперь их стало меньше. Сероватый туман спускается с гор, слова Магнара внезапно кажутся такими ничего не значащими.

— Ты слушаешь? — спрашивает он.

— Нет. Ничего больше не говори.

— Это же ты попросила меня говорить, — возражает Магнар.

Дворники жалобно скрипят по ветровому стеклу. Их уже можно и выключить или хотя бы замедлить их метания.

— Я подумал, что ты, наверное, захочешь знать, — говорит Магнар. — Она же училась в твоей школе и все такое.

Его руки снова обхватывают руль, выпирающие костяшки, крупные и бледные. Лив Карин внезапно приходит в голову, как она учила Кайю считать дни в каждом месяце с помощью костяшек пальцев, и восторг, который охватил девочку, особенно когда нужно было перепрыгивать с одной руки на другую — от июля к августу, две костяшки одна за другой — два месяца подряд, в которых насчитывалось по тридцать одному дню, она совсем позабыла об этом — как Кайя день за днем ходила, сжав ладони в кулаки, и то, с каким энтузиазмом она демонстрировала свое умение всем, кто встречался на ее пути. Почему-то именно теперь Лив Карин вспомнила это так отчетливо и то, какой безмятежной и счастливой была Кайя.

— Дочка ленсмана, — говорит Магнар, — еще того, старого ленсмана. Или дочка и дочка…

Он едва заметно выдыхает через нос и снова быстро оглядывается на нее.

— Она понятия не имеет ни о чем, — продолжает Магнар. — Анне-Лине Викорен позвонила мне за пару недель до ее рождения и рассказала, что те выходные не прошли бесследно. Она хотела, чтобы я знал, но больше ей ничего не было нужно — ни денег, ни чего-то еще. Они с мужем так давно пытались и уже почти отчаялись, и я подумал, что это же замечательно — если родится долгожданный ребенок.

Дорога стелется перед ними ровной полосой, они взобрались на самую вершину горы, Лив Карин может разглядеть въезд в тоннель — его разинутую мрачную пасть.

— Это ничего не меняет, — замечает Магнар. — Ты ведь понимаешь, что от этого ничего не изменится.

Лив Карин поворачивается к нему и встречает взгляд его карих глаз, и видит теперь, что внутри этих глаз страх — как она отреагирует, или, может, это из-за Кайи. Они могли бы разделить этот страх, но теперь уже слишком поздно, в ее душе уже ничего не дрогнет.

— Будь так добр, останови машину, — говорит она.

— Да ладно тебе, — бросает Магнар.

— Я серьезно, меня тошнит, мне надо подышать.

Он сворачивает с дороги, принимает влево и заезжает на парковку прямо перед тоннелем, в пасхальные праздники и в хорошую погоду тут многолюдно, теперь же не видно ни одной машины. Магнар дергает рычаг ручного тормоза, он не глушит мотор и бросает быстрый взгляд на Лив Карин.

— Вот только не надо из этого делать драму, — предупреждает он.

— Драму, — усмехается Лив Карин. — А что, ты боишься драмы?

Вряд ли он ждал, что она засмеется, да и сама она к этому не готова, но смех рвется из нее наружу, и она не узнаёт тон собственного голоса. Магнар отворачивается в темноту и отчуждение, а потом звонит телефон.

Она держит его в руках вот уже почти семь часов. Носит его так, словно это свеча, ее путеводная нить в будущее. Вдобавок к двум сдержанным эсэмэскам, которые она отправила, — в них она коротко и без извинений просила Кайю позвонить домой, Лив Карин также написала дочери о том, что любит ее. «Я люблю тебя, моя девочка», — набрала она и тут же удалила. «Я знаю, что у тебя нет любви, которой ты могла бы со мной поделиться, и обещаю, что никогда не потребую от тебя ничего подобного, просто будь добра, дай о себе знать». Этим она и занималась в последние часы — писала и снова стирала; мобильный телефон разогрелся, стал влажным от пота, выступившего на ее ладонях, и теперь, когда он наконец звонит, Лив Карин оказывается совершенно не готовой к этому звуку, и она вздрагивает; телефон выскальзывает из руки, пролетает между коленей и падает в сумку, звонок не умолкает, и она дрожащими руками перерывает содержимое сумки и с такой силой нажимает на кнопку, что включается режим громкой связи.

— Да, — произносит Лив Карин на вдохе, хватая ртом воздух.

Магнар не сводит с нее взгляд, и она так отчетливо видит страх в его открытом лице, и теперь его уже легко прочитать. Магнар выключает двигатель и наклоняется ближе к телефону, хотя голос квартирной хозяйки звучит достаточно громко.

Хозяйка начинает с извинений. Объясняет, что была на читательском вечере — встреча с местным писателем в библиотеке, стихи, основанные на фактах из истории здешних мест, поясняет она, рассказ о деталях поэтического вечера никак не закончится, — потом еще была книжная распродажа и угощение.

— И знаете, мой мобильный телефон, — щебечет квартирная хозяйка, — он остался дома на кухонном столе.

Она тихо посмеивается над своей забывчивостью.

— Кайя, — перебивает ее Лив Карин. — Она пропала.

— Что? — переспрашивает хозяйка. — Когда пропала?

— В понедельник, — отвечает Лив Карин и снова чувствует, насколько правдивым и в то же время нереальным становится все произнесенное вслух.

— Да быть не может! — восклицает хозяйка. — Я только вчера ее видела.

— Вчера? — переспрашивает Лив Карин.

— Да и только что, — продолжает хозяйка, — я буквально только что с ней разговаривала, мы с ней столкнулись около пяти часов, я как раз собиралась в библиотеку, а она заходила в квартиру и ела чипсы.

— Вы уверены? — переспрашивает Лив Карин. — Может, вы ее спутали с какой-то другой девушкой?

— Ну, дорогуша, — голос квартирной хозяйки звучит почти обиженно, — что я, Кайю не знаю?

— Точно?

— На ней еще был свитер, который вы связали.

— Какой свитер?

— Светло-голубой с темными полосками, я его похвалила, а она сказала, что это вы его связали. Я даже припоминаю, что попросила ее взять у вас схему вязания, там такие чудесные детали на канте и еще пуговички на горловине, вы не помните, осталась у вас где-нибудь схема?

Лив Карин проводит рукой по лицу, снова этот тошнотворный запах ванили, надо выбросить крем для рук.

— Из школы позвонили, — выдавливает она. — Кайя там не появлялась с понедельника.

— Неужели? — удивляется хозяйка. — Это что ж, прогуливает, что ли?

Она непринужденно смеется. Магнар откидывается на спинку сиденья, и хотя ей не видно его лица, она замечает, как страх исчезает, как вместо него проявляется самодовольство — даже в том, как он скрещивает руки на груди, отклонившись на подголовник.

— А подождите-ка, — говорит хозяйка, — я ей сейчас трубку дам.

— Ей?

— Может, у нее аккумулятор разрядился или еще что, — продолжает хозяйка, — раз вы дозвониться до нее не можете. Подождите секунду.

На другом конце провода раздаются шаги, слышно дыхание, и пока Лив Карин сидит с закрытыми глазами, она замечает, как тиски, сжимавшие внутренности, медленно ослабляют хватку, она чувствует благодарность и усталость, потому что едва ли существует что-то более изматывающее, думает она, что-то более изнуряющее, чем страх.

— Кайя! — слышит она голос квартирной хозяйки.

Раздается стук в дверь. Потом появляется голос, но не Кайи. Лив Карин слышит с первых слов, что этот голос не принадлежит Кайе. Однажды она его уже перепутала, тогда Кайя только родилась, это было в роддоме в последнюю ночь перед выпиской. Лив Карин перевели в палату на четырех рожениц, и чтобы дать новоиспеченным матерям возможность побыть несколько часов в тишине, заботливая медсестра забрала четырех младенцев в комнату для новорожденных. Лив Карин проснулась через несколько часов оттого, что молоко переполнило грудь, а сердце отчаянно колотилось; где-то там она услышала голос плачущей Кайи, тоненький и резкий, он отдавался в нижней части живота, когда она села в постели. Лив Карин оперлась о ночной столик, потом ей удалось сделать в темноте несколько неуверенных шагов к двери. В коридоре крик усилился, в комнате для новорожденных горела настольная лампа, но внутри никого не было, за исключением четырех малышей нескольких дней от роду, лежащих в прозрачных люльках. Только в одной из них кто-то копошился — Кайя барахталась на спине, размахивала ручками, словно искала точку опоры, рот был широко раскрыт; Лив Карин почувствовала, как из груди под бесформенной больничной ночной рубашкой побежало молоко. Когда она взяла дочь на руки, они обе плакали, и Лив Карин проклинала себя за то, что позволила медсестре уговорить себя забрать малышку ради такой примитивной вещи, как сон. Кайя причмокивала губами, искала сосок, Лив Карин расстегнула ночнушку и дала ей грудь, и Кайя принялась сосать. До сих пор она отказывалась от груди, эта малышка, которую акушерки после длительной борьбы и с явным чувством поражения перевели на кормление из бутылочки, и вот теперь она с жадностью сосала грудь, крепко обхватив губами весь сосок, как показывали на картинках эксперты по грудному вскармливанию, а Лив Карин плакала и гладила нежный светлый пушок на головке, который в полутьме казался гораздо светлее, даже поразительно светлее, и в этот самый момент она обратила внимание на медсестру, которая стояла в дверях и разглядывала их обеих. «Взгляните-ка, — сказала Лив Карин, — я кормлю грудью!» Однако медсестра смотрела мимо нее, ее взгляд скользнул дальше, к люльке, стоявшей дальше всех у окна, на маленький сверток, из-под белого чепчика выбивались смоляные прядки волос, а одеяльце было розовым, а не голубым, как у того малыша, как только сейчас заметила Лив Карин, которого она кормила. Крошечный ребенок, который жадно сосал ее грудь, не был Кайей, а медсестра перевела взгляд обратно на Лив Карин и укоризненно покачала головой — ну что она за мать, раз не смогла узнать собственного ребенка.

— Вот тут Руфь со мной, — слышится голос квартирной хозяйки, — одна из девочек, она говорит, что Кайя ушла буквально пять минут назад.

— А куда же? — спрашивает Лив Карин. — Куда она пошла?

Раздается высокий юный голос откуда-то издалека, так что слов не разобрать, напевное жужжание — вот все, что Лив Карин может расслышать, прежде чем снова подключается квартирная хозяйка.

— Руфь говорит, что она пошла в кино вместе с двумя одноклассниками. Руфь говорила с ними вот только что, все там в порядке — так Руфь говорит.

Магнар берется одной рукой за ключи от машины, он готов завести двигатель.

— Спасибо, — произносит Лив Карин, — огромное спасибо.

— Да было бы за что, — отзывается хозяйка и с легким смешком добавляет: — И пожалуйста, дайте знать, если у вас отыщется схема вязания.

Что-то трясется в сиденье под ней, когда Магнар заводит двигатель, что-то тихонько жужжит, дворники снова скользят по ветровому стеклу.

— Ну вот, — произносит он. — Все, как я и говорил.

Когда он включает заднюю скорость, его рука задевает внешнюю сторону ее бедра, не похоже, чтобы это не было случайностью. Магнар бросает взгляд в зеркало и выруливает задним ходом.

— Останови, — говорит Лив Карин.

— Что такое?

— Я хочу выйти.

Лив Карин берется за ручку двери. Она забыла отстегнуть ремень, и он все еще стягивает грудную клетку.

— Ты что, серьезно? — спрашивает Магнар.

Он смотрит на нее удрученно, но все же выжидательно, словно убежден в том, что Лив Карин передумает. И неправда, что она уже больше не ждет его. Теперь она осознает, сколько она надеялась и ждала, чтобы что-то произошло, что-то неясное, освобождающее, что поднимет ее на другой уровень. Но этого не происходит, и теперь для нее очевидно, что никогда этого не будет, он сам это говорил, и вот сейчас тоже: ничего не изменится.

Она опускает левую руку между сиденьями, сухой щелчок пряжки — и она свободна.

— Ты что, пойдешь пятнадцать километров под дождем? — спрашивает Магнар. — Просто из упрямства?

— Не из упрямства, — возражает Лив Карин, — по необходимости.

Голос звучит уверенно, ремень скользит вверх по ткани пальто, и в то же мгновение ладонь Магнара обхватывает ее предплечье — жест, который она могла бы принять за неуклюжую нежность.

— Перестань, Лив Карин, — просит он. — Перестань истерить.

Она поворачивается к нему всем телом, почти лицом к лицу, словно хочет, чтобы он увидел ее целиком, и голос ее звучит именно так, как ей хочется, — спокойно и сдержанно, когда она произносит:

— Какая истерика? Ты о чем?

— Ну ладно, хватит, — говорит Магнар.

— Да нет уж, — отзывается Лив Карин, — не чувствую даже намека на истерику, нет ни одного чувства, вообще ничего.

Магнар молчит, когда она поворачивается к двери автомобиля. И на сей раз это движение ей так легко дается, все теперь так легко, Кайя нашлась, ничего не случилось, она просто пошла в кино. Лив Карин большего и не нужно, и ноги сами выпрыгивают из машины. Выпрямляясь, она вдыхает прохладный воздух, дающий чувство свободы, упирает ладонь в дверцу «рено» и захлопывает ее, и в этом тоже есть удивительная легкость, как и в ней самой, почти невесомость.