Шотландия

Голодная проститутка, 1935 год Ральф Глассер

Ральф Глассер рос в еврейском квартале Горбалз, в годы между Первой и Второй мировыми войнами, и в четырнадцать лет пошел работать на фабрику одежды. По вечерам он многие годы учился и сумел получить стипендию в Оксфордском университете. Впоследствии он стал психологом, экономистом и видным мемуаристом. В этих воспоминаниях он рассказывает о разговоре, что произошел у него с товарищем, с которым они вместе работали на фабрике. Однажды вечером они возвращались домой пешком через Солтмаркет; этот район был особенно безлюден, плохо освещен и славился тем, что его облюбовали проститутки.

Как-то очень поздно вечером, около десяти часов, мы шли домой с фабрики по погруженным в тишину улицам. Что-то в его [Алека] настроении навело на мысль, что ему хочется поговорить.

Я сказал:

— У тебя когда-нибудь было с одной из них?

— Да, несколько раз, — отозвался он с напускным безразличием, — когда в моей норе совсем херово было. Тады была моя первая шлюха, мне тады пятнадцать было. Тока щас вот об ней подумал! А ваще-то я много о ней вспоминал. С ней я тады впервой как надыть потрахался! — Он помолчал. — Но не в том причина. Она была… даж не знаю, как те сказать-то. Она была вся такая горячая, все понимала, ну, настоящая была. Она так хотела, штоб мне хорошо было! С ней мне было как ни с кем больше. Никогда ее не забуду. Никогда. Така милашка, худое личико, с рыжими волосами, бледненькая, дрожала на холоду, в тонком пальтишке и юбке. Чуток постарше меня была, где-то лет двадцать пять. А еще с колечком обручальным.

Он вытянул вперед губы:

— Это был день зарплаты, снег валил, холодно, я шел с фабрики, поздно вечером, устал, как собака. И с чего, стал-быть, по Солтмаркету пошел, не помню. Иду, ни о чем таком и не думаю. Вдруг рядом эта милашка, хвать за руку и грит: «Пшли, покажу чего интересного!» Ну и затягивает в большую темную арку, и не успел ниче понять, как она руку мою себе под юбку сует… Иисусе, как щас это чувствую! А потом гладит и не останавливается! Никакого стыда! А сама грит, тихо так и нежно: «Не волнуйся. Я подожду. Тебе со мной хорошо будет». Потом крепко обнимает меня, целует, будто взаправду хочет. А через минуту вздрагивает и грит: «Ах, как тут холодно! И мне есть хочется. Дай мне шестипенсик, и я схожу куплю пакет рыбы с картошкой».

Он фыркнул.

— Коль шлюха такое скажет, не верь! Не вернется! Но я-то пацан был. И она была со мной добра и ласкова. Да и с виду ей чего пожрать надо было. Ну и дал целый шиллинг. А матери сказал бы, что посеял по дороге домой. Ну и не особо соврал бы. Она взяла шиллинг, схватила точно это золотой соверен был. И грит: «Ты подожди тута, передохни. Я мигом».

И с этим ушла, а я остался стоять столбом, один, гадая, че дальше будет. И чувство такое, что этот свет впервой увидел. Ну, многое впервой видишь. Думал, как ходит тут, голодная, в Богом забытом месте, а кругом кучи лошадиного дерьма, снег еще белый лежит. Пустота и одиночество. И что за горе в такое время шлюху из дома гонит. И в каком она отчаянии. Подцепила пацана, выудила у него шиллинг — на пакет рыбы с картошкой, да пенни на газ, да на пинту молока! И она для меня ниче не значит, и я для нее — ничего. А через миг — мысля: «Не-а. Не так! Что-то во мне есть. Не было бы, с чего тогда волноваться! Это что-то значит!» Ну и дрожать начал, стоя там под аркой, холод от мостовой по ногам стал пробираться. Одного хотел, штоб ее теплое тело вновь ко мне прижалось, все такое мягкое, никаких слов не надыть, просто штоб рядом со мной была. Ну и начал гадать, есть ли разница — ее трахать или с сестрой перепихнуться.

Наверное, я не должен был испытывать шок, но я был потрясен и, должно быть, как-то выдал свое потрясение или, по крайней мере, удивление, возможно, чуть сбившись с шага или вопросительно склонив голову, потому что он изумленно посмотрел на меня.

— Так ты, видать, еще и ни с кем?..

Я покачал головой, не уверенный, какие слова тут уместны.

— Да брось! — сказал он, не веря мне. — Неужели сестры не показали тебе, что к чему? Да я поставлю сто против одного, что ты ни одного парня не найдешь, кто не ходил бы к старшей сестре, кто б с ней не был! Да когда много-много раз спят в одной и той же кровати, ночь за ночью! Так у тебя и вправду ничего не было? И не гри, что тебе все равно!

— Нет. В самом деле это правда. — Я пытался найти какое-то оправдание. — Может, потому, что они намного меня старше.

Большинство родителей в Горбалз, стараясь внушить общепринятые запреты, сражались с противником, имеющим такой подавляющий перевес, что одолеть его невозможно. После определенного возраста мальчикам и девочкам даже раздеваться в присутствии другу друга не разрешали, но в большинстве семей им приходилось спать если не в одной и той же кровати, то в одной и той же комнате, так что эти законы оказались никому не нужными, «мертвыми буквами»…

Алекс недолго помолчал.

— Лады, может, оно и так. — Он выбросил это из головы. — В любом случае, моя-то сестра несколько лет со мной баловалась. С моим-то малышом она игралась в нашей кровати, когда у меня и волос еще не было. А как куст вырос, так снова начала, в свою целку засунула…

Воспоминания взволновали его:

— Боже, что за ночка то была! Гадали, че за большое кровавое пятно у нас в кровати. Хотя как она впервые его увидела, то так обрадовалась! Не, просто не в себе была, точно надралась. Не мог понять, че это с ней…

Ну, после решили, штоб она прикинулась, будто у нее месячные невовремя! До сего дня не уверен, поверила ли ей мать! До сих пор ничего не сказала. Опосля сестра заставляла меня ее трахать раз за разом, иногда почти каждую ночь! Но это все неправильный перепих, она никогда не позволяла в нее кончать. Она всегда знала, когда дойдет до нужного момента, и меня отталкивала. Ну, перестала она это, когда ей было около шестнадцати. У меня была мысля, что отец Милан, увидев, что я уже совсем большой парень, однажды с ней пошептался на исповеди и сказанул, что это плохо для ее бессмертной души! Да и мне то же сказал. Откель узнал, сам догадайся. Попы, чтоб их! До всего-то им дело есть, везде сунуться надо.

Я терялся в догадках, не свернет ли он на знакомую тему, непристойные разговоры о священниках и прихожанках. Но не на этот раз. Давняя случайная встреча на Солтмаркет все эти годы сияла в нем, глубоко запав в память и душу, и ему хотелось выговориться.

— Ну, как я грил, стою я там в арке, мерзну. Снова снег пошел. Ни души вокруг. Той ночью, видать, все шлюхи по домам остались. Ну и начинаю думать, а вернется ли она. А потом слышу быстрые шаги, приглушенно так, из-за снега. И чую запах картошки и уксуса, а через миг она ко мне прижимается в темноте. Дрожит и трется, штоб потеплее было. И знаешь что? Она ни крошки не съела, пока ко мне не вернулась. Только тогда начала есть, и, видать, очень голодна была, так как ела рыбу и картошку, словно несколько дней ничего не жрала. А когда почти доела, встала рядом, наклонилась ко мне и стала кусочки мне по одному в рот класть, пока мы пакет не прикончили…

Несколько минут мы прошагали в молчании, и я подумал, что он больше ничего не расскажет. Но он не мог не поделиться и, в конце концов, тихо и мрачно промолвил:

— Ну, как она и грила, с ней было хорошо. Она мне много чего показала. Да, много всякого. А потом она кончила! Правда-правда. Шлюхи обычно просто притворяются, что кончают, чтоб ты себя ого-го считал. И штоб ты верил, будто они с душой этим занимаются, а не о газовом счетчике думают! В общем, я такого больше никогда не чувствовал. У меня на душе так было… не знаю, как об этом сказать… У меня сердце готово было разорваться, а потом она притихла, повисла на мне, вся такая обмякшая, и сказала: «Подними меня, дорогой, я встать не могу».

Все это было сказано с такой печалью… Может, он изливал душу, рассказывая о давным-давно утраченной любви. Его молчание могло быть трауром, скорбью, данью уважения, воспоминанием об утраченном даре невинности и откровения…

— Ты с ней еще встречался? — спросил я.

— Что ты сказал?

Он ушел вновь в свои грезы.

— Ты когда-нибудь потом видел эту шлюху?

— Видел ли? Я бы все отдал, штоб навсегда рядом с ней остаться! — потоком вырвались у него слова. Он остановился и посмотрел на меня, удивляясь самому себе… — Никогда больше с ней не трахался, коль ты об этом. Но я ее много раз потом видел. Она тогда рядом с нами жила! Замужем, с двумя детьми. Муж пьянствовал, постоянно ее бил. У нее так часто были глаза подбиты, что она работать не могла. Зарабатывала она тем, что петли прометывала. У них всегда зрение портится, но если фингалы ставить, то и хорошее зрение доконать легко! Она больше нитку не видела, чтоб в иголку вдеть. Только подумай, будь у нее зрение получше, то она тем вечером меня бы узнала. И может, тогда бы за руку не схватила, в покое оставила? А так, она была голодна и мерзла на холоде и что тут скажешь? Ей нужен был тот шиллинг.