Симонов и Цапля

Глава десятая. Прощение.

К несчастью, худшие опасения моих крестьян в конце концов все-таки сбылись. Осенью 424 года в мое поместье прибыл императорский посланник, сопровождаемый верховой стражей, и передал мне указ Флавия Иоанна, в котором мне предписывалось в течение двух недель покинуть территорию Римской империи. Указ аннулировал мой титул, выданный Валентинианом и лишал меня всех земельных владений. Бумага уточняла, что суду я не подлежу, так как в происходящем в моем поместье виноват не я, а мой отец, но отныне мне и моим наследникам не позволяется жить на землях, подвластных западному и восточному императорам.

Известие это не было полностью неожиданным для меня, определенные слухи уже давно просачивались из столицы; моим соседям-феодалам и церкви, видимо, удалось наконец убедить центральную власть в том, что по всей в Аквитании крестьяне требуют неслыханных прав и свобод, и дело непременно идет к восстанию. Я немедленно отправился в Рим и просил аудиенции императора, но принят не был и столкнулся с нарочито грубым и враждебным обращением. Самое ужасное было то, что крестьянам моим, похоже, грозило наказание: у них собирались отобрать часть имущества, нажитого за время моих сниженных податей; гимнасии и поместный суд, разумеется, должны были быть закрыты. Увы, я совершенно ничего не смог тогда поделать для облегчения участи моих крестьян, и сильно переживал об этом. Злой и расстроенный, посланный «к чертям собачьим» в приемной Флавия Иоанна, я решил отправиться точно по назначению, и отплыл на большом торговом корабле на Собачьи острова, лежащие напротив побережья Мавритании, в четырех днях пути от Геркулесовых Столпов. Об этих островах я слышал еще от отца Хасмик – он плавал туда в надежде раздобыть секрет изготовления пурпурной краски, и кажется, вернулся назад ни с чем.

На корабле я познакомился с посланником из страны шелка, который плыл еще южнее, к берегам слоновой кости. Низкорослый и желтокожий, он разговаривал на латыни с ужасным акцентом, но говорил вещи, диковинные для римского уха. Во время плавания он много рисовал, и стиль его искусства также был удивителен для меня – поистине, как писал Луций Флор, эти люди «живут под другим небом». По вечерам, в то время как все остальные пассажиры и члены экипажа резались в табулу и накачивались вином, он сидел на корме корабля в позе лотоса и медитировал. Он рассказывал мне, что в южной части его страны, также как и в Индии, медитация широко распространена, с ее помощью люди на время уходят от реальности, отключаются от горечи жизни, от переживаний и проблем. Я предвкушал, что на Собачьих островах мне тоже придется впасть в одну нескончаемую медитацию, и внимательно слушал эти рассказы.

Я поселился в безлюдной части самого западного из островов, и действительно, за неимением абсолютно никаких целей и занятий, предался стремлению умереть заживо. Я уже давно знал, что утонуть у меня не получится, что акулы всегда обходят меня стороной, и что все мои попытки свести счеты с жизнью обречены на провал и лишь принесут мне мучительную боль выздоровления. Поэтому я поставил себе целью просто отключить сознание и погрузиться в бессмысленное, безотчетное состояние. Я чередовал медитативную изнуряющую йогу с тяжелым бесполезным трудом, таким, как перетаскивание камней с одной части пляжа на другой, и с большим или меньшим успехом убил так десять лет. Плохо помню, что я ел и где я спал в те годы – я не отмечал этого в сознании, я старался вообще ничего не замечать и существовать самопроизвольно. После тяжкого, утомительного труда я не давал себе отдыха, мешал себе уснуть ночью, чтобы подольше забываться во сне днем. Для этого я ложился спать на песок рядом с водой и только успевал погрузиться в сон, как прилив уже будил меня, я отходил на десять шагов и ложился там, но вскоре прилив вновь сгонял меня с места. В редкие минуты просветления я казался себе уже не живым человеком, а ходячей книгой, которую по ошибке оживили, в которой записана куча историй, но которая вовсе не предназначена для жизни – уделу людей и животных. Мне как будто удалось жить механически, но при этом откуда-то со дна притупленного сознания время от времени все-таки доносился до меня слабый сигнал о том, что я жив, что мое полуобморочное времяпрепровождение – это всего лишь обман, искусственное наваждение; этот сигнал мне уже никак не удавалось подавить. Сознание все-таки прорывалось наружу, и в такие моменты я осознавал, что бесконечно так тянуть не смогу и этот период когда-нибудь закончится. И что тогда впереди? От ужаса, вызванного этой мыслью, я немедленно начинал снова таскать камни или лазать по скалам, чтобы быстрее забыться вновь.

Однажды, во время грозы, когда я истязал себя тасканием камней, в меня ударила молния. Я был какое-то время без сознания, а когда очнулся, то обнаружил, что конечности мои обуглились, волосы выпали, но в голове царит какая-то резкая ясность, свежесть. Наверное, про это ощущение старики говорят: «чувствую себя помолодевшим». Я мог кое-как ползать, и полностью выздоровел через несколько месяцев, но выздоровел уже в новом качестве. Дело в том, что когда я очнулся, то сразу точно понял, как должен жить дальше. Это было чувство, с которым не поспоришь. «А способен ли я сам совершить чудо?» – таково было это чувство. «Кто бежит от страдания, тот не родится; не ищи, но заслужи, и тогда воздастся тебе; нет преступления, за которое нельзя при раскаянии получить прощения» – все эти идеи сложились в моей голове воедино. Зачем я бегу от страдания, стараюсь гасить голос сознания, который заставляет меня страдать? «Нет, надо принять этот голос, принять страдание, надо жить и стараться раскаяться в своем преступлении, надо совершить чудо, и тогда прощение воздастся мне», – так я решил и разом прекратил свой побег от жизни. В ста метрах от берега я давно уже нашел необычный продолговатый камень-сукцинит, размером с конскую голову – огромный кусок засохшей смолы древних деревьев. Я дал себе клятву каждый день поливать этот камень морской водой, до тех пор, пока на нем не вырастет и не зацветет драцена.

Цель, какая бы она ни была – вот без чего человеку невозможно жить. Теперь, сколько бы ни сумасшедшая была у меня цель, но она у меня была! Я начал жить осознанной жизнью, не истязал более себя, плавал, танцевал, ловил рыбу, вспоминал пережитое, особенно вспоминал Иешуа, вновь испытывал горечь от утрат и потерь, вырезал из дерева статуэтки моей цапли, и даже два раза в год встречал моих морских черепах – они, как оказалось, заходили и в эти воды на своем пути в Средиземное море. Я жил и страдал от одиночества, но я не страшился будущего! Ибо неизвестности в нем больше не было – я должен был теперь бесконечно жить здесь; я знал и прекрасно чувствовал, что так оно и будет и что клятву свою я не нарушу.

Около восьмидесяти лет я жил так, ежедневно поливая камень водой и думая о раскаянии за свое предательство Иешуа. Я был в ясном уме и сознании и понимал, что по-настоящему раскаяться не могу – ибо, как и всегда, знал, что другого выхода у меня тогда не было. Поэтому я говорил Первоучителю лишь то, что мог сказать от чистого сердца: «Прости меня, Иешуа. Я не могу раскаяться перед тобой, но я могу ободрить и утешить тебя. Ты умер, Иешуа, но идеи твои живы. Ты на самом деле жив. Сейчас многие люди пока лишь притворяются, что следуют тебе – пользуясь слабостью или неведением человека, они обманывают при торге, соблазняют и совращают, а потом в церкви испрашивают перед тобой прощение, но наступит время, когда твои идеи будут по-настоящему приняты в жизнь. Я видел, как это постепенно приходит, я знаю, что так будет, уж мне-то ты можешь поверить, Иешуа. Прости меня, Иешуа».

И вот однажды, к моему великому изумлению, мой камень вдруг стал покрываться грязью. Я мыл его в море, но слизь на нем не отмывалась, и на следующий день на нее налипало еще больше грязи. Через год после этого из грязи показался росток, а еще через год корни уже полностью опутали камень – на нем росла настоящая крепкая драцена высотой в два локтя. Морская вода, губительная для всякого наземного растения, совершенно не вредила ей. Еще через несколько лет, одним ясным весенним днем, моя драцена зацвела. Я стоял над ней в ужасе, отказываясь верить в то, что я вновь побежден, что и эту невозможную клятву я сдержал, и что передо мной опять зияет неизвестность. Со страшным криком поднял я тогда мою цаплю над головой, погрозил ей небесам и в приступе помутнения рассудка изо всех сил швырнул ее в ненавистную драцену. Цапля сильно ударилась о камень и нога ее откололась от тела. С плачем я поднял это тело с земли и вдруг увидел, что разлом открывает полость внутри тела, и в этой полости что-то есть. Я вытащил оттуда маленький пергаментный листок, на котором неизвестной мне рукой было написано:

«Три раза найдется человек, который всем сердцем полюбит тебя, а затем предаст тебя и присвоит себе эту цаплю. Три раза ты вернешь ее себе, прежде чем снова станешь смертным».