Симонов и Цапля

Глава восемнадцатая. Воспитание детей.

Возвращение цапли повергло меня в священный ужас и пробудило давно забытые размышления о природе моего проклятия. «Уже двенадцать веков я хожу по Земле и пережил разные времена, но никогда более не встречался с той странной силой, которая управляла событиями при жизни Иешуа. Тогда в Иудее посредством этой силы случались поистине невероятные вещи. Ведь кто-то же вложил пергамент в мою статуэтку, кто-то обессмертил меня, кто?» – думал я, разглядывая новые, незнакомые царапины на моей цапле. «Ох уж мне эти захудалые торговцы хворостом и овощами, и неразговорчивые ювелиры – не в их ли невзрачном обличье прячется иногда то самое Божественное провидение?»

Статуэтка вернула меня на мою стезю, мне нужно было начинать второй круг моей миссии; я продал свой дом с участком и переехал в более скромное жилище на другом конце Марселя. Однако, прислушавшись к себе, я осознал, что на данный момент совершенно не готов сломя голову броситься на поиски любви, женщин и последователей – при мысли об этом у меня опускались руки. Свиней я тоже уже достаточно покормил временем в предыдущие века, и теперь желал лишь одного – новых Кубати и Каншоби. Я был настроен воспитывать и учить детей, а там как-нибудь и номер второй образуется – с Божьей, черт его побери, помощью. Что же касается предательства, то я всегда, с самого первого прочтения моего пергамента, ясно понимал, что это вообще не мое дело и думать об этом мне не следует. Как и почему предадут меня – это я полностью оставлял на промысел Божий, и случай с Софией укрепил меня в таком понимании моего пути.

Определившись таким образом, я сумел устроиться преподавателем словесности в школу для зажиточных горожан; спустя некоторое время я перешел оттуда в самый известный гимнасий Марселя, где учились дворянские дети. Я полностью погрузился в воспитание и образование, имел нескольких многообещающих учеников и авторитет хорошего педагога, но все это внезапно прервалось в 1218 году, когда я был вынужден срочно уехать из Марселя. Причиной тому были, конечно же, растущие слухи о моем неизменном внешнем виде – вечный мой бич, всегда принуждавший меня к перемене мест. В те годы была создана папская инквизиция, и всем епископам было разослано предписание внимательно следить за подозрительными людьми в их епархиях. На меня донес кто-то из родителей моих учеников, я был уволен из гимнасия и уведомлен о возбуждении против меня дела в церковном суде; не дождавшись начала разбирательств, я переехал в Париж.

Впервые за всю мою историю я вынужден был сменить не только место жительства, но и фамилию – отныне я стал называться Саймоном, на английский манер; я также стал коротко стричься и носить берет, я изготовил себе новые документы. В Париже я начал все по новой – преподавал в школах на разных концах города, нигде не задерживаясь более чем на двадцать лет; церковь совершенно потеряла меня из виду и более не докучала мне. В конце тринадцатого века я, пользуясь своим авторитетом, открыл собственную частную школу в Латинском квартале, с формальным назначением подготавливать учеников к поступлению в Сорбонну и Парижский университет. Но на самом деле в этой школе я планировал дать волю всем своим, накопившимся за столетия, идеям по воспитанию детей. Для подготовки к коллежам я нанял хороших преподавателей, а сам начал набирать классы, где собирался заняться экспериментами с более младшими детьми.

Моя школа в Латинском квартале стала одним из самых увлекательных и счастливых творческих начинаний в моей жизни; она продержалась пятьдесят лет и снискала весьма неоднозначную славу. В своих классах я пытался привить детям разные образы мышления и подходы к задачам; лишь самые прогрессивные родители, ознакомившись с моими принципами, соглашались отдать своих отпрысков в эти классы. Как и любые образованные и желающие своим детям успеха в жизни родители всех времен и народов, мои парижские клиенты искренне полагали, что ребенок должен быть прежде всего разносторонне и сбалансированно развит – в этом состоит залог его будущих успехов. Также не бывает любящих родителей, которые не стремились бы оградить свое чадо от страдания, и мои парижане не были исключением из этого правила. Я же проводил в жизнь совершенно другие идеи, и на первых встречах с родителями пытался объяснять их.

– Определитесь, каким человеком вы желаете вырастить своего ребенка, в какую форму вы хотите отлить его душу. У меня есть горшки только определенных форм, и я могу попытаться придать душе вашего ребенка любую из этих форм. Чего вы хотите – принятого обществом, успешного, делового, в меру разностороннего, в меру доброго и сострадательного, не впадающего в меланхолию и излишнюю мечтательность, практического человека? Пожалуйста, у меня есть такая программа. Но знайте – вы получите хорошую посредственность с ценностями, которые приведут в середине жизни к глубокому разочарованию и цинизму; честно взгляните в свою собственную душу, и если вы сейчас испытываете именно разочарование в жизни и чувство пустоты, то вы пали жертвой взвешенного и сбалансированного подхода к образованию. Если вы хотите того же для ваших детей, то пожалуйста – моя школа имеет разностороннюю программу обучения, как и многие другие частные школы Парижа. Однако только моя школа предлагает иные программы, нацеленные на воспитание глубоких, неординарных качеств в вашем ребенке, тех, которые вряд ли принесут ему успех и популярность в обществе, но зато уберегут его от разочарования в жизни и цинизма. Я советую вам прислушаться ко мне и выбрать именно одну из таких программ.

Обычно после подобного вступления половина из родителей с негодованием вставала и уходила, но других охватывало любопытство, они оставались и слушали меня дальше.

– Вы считаете благом разностороннее развитие и сбалансированность во всем? Тогда поймите, что и сама сбалансированность также должна быть сбалансирована! Вы понимаете, что я хочу сказать? В некоторой степени ребенок должен быть сбалансировано и всесторонне развитым, и это даст ему преимущества во многих аспектах жизни, но чем-то он должен уметь быть еще каким несбалансированным и односторонним. Самые интересные вещи в жизни не терпят компромисса и умеренного подхода – без посвящения, одержимости и фанатизма, без отречения и жертв, эти вещи не даются. Разносторонность, которую вы ищете, подразумевает изрядную поверхностность и склонность к компромиссам, а односторонность, которой вы хотите избежать, развивает глубину, непримиримость и принципиальность. Ребенок должен в равной степени владеть и тем и другим. Быть иногда непримиримо односторонним и есть высшая степень разносторонности.

– Вы хотите оградить своего ребенка от страдания? Но не может быть настоящего развития личности без страдания, преодоление трудностей есть страдание, и даже если вашему ребенку все дается легко, то я найду для него такие вопросы, которые поставят его в тупик и заставят его сомневаться в себе и страдать. Без этого не развивается привычка к преодолению трудностей, к совершенствованию, к победе над собой. Грош цена образованию, которое не воспитывает эти вещи в детях. Однако, если это привито ребенку, и при этом у него есть способности и интерес к творчеству или естествоиспытанию, то перед ним откроются поистине необъятные просторы для открытий и свершений. Был ли Архимед всесторонне развит? Нет. Был ли Гомер огражден в детстве от страдания? Нет. Жил ли Сократ радостно и уравновешенно? Нет. В моих особых классах ваш ребенок будет страдать, но я очень постараюсь, чтобы он успешно преодолевал это страдание, хотя и не гарантирую вам этого. Если вам это не нравится, то выберите обычную программу или, что еще лучше, другую школу.

– Вы всегда старались, чтобы ваш ребенок не чувствовал себя ущербным? А я буду во многом стремиться прямо к противоположному. Я вложу в него привычку сомневаться в себе и в своих взглядах, но я же помогу ему обрести и веру в себя и в правильность своего пути. Он непременно должен иметь сильные стороны и видеть, как уважают его за это сверстники, но он также должен в чем-то чувствовать себя ущербным – да-да, в этом и состоит подлинная сбалансированность. Он должен выработать привычку к самосовершенствованию, к работе над собой, а такая привычка вырастает только из осознавания собственной неполноценности, собственных недостатков. Те ценности, которые я привью вашему ребенку, заставят его отчасти чувствовать себя в обществе изгоем, но поверьте мне, он не будет страдать от этого, ибо найдет себе компанию таких же как и он сам, а о нравах и ценностях большинства он будет искренне недоумевать и скорбеть. Я вовсе не хочу сделать вашего ребенка несчастным – совсем наоборот. Я попытаюсь научить его черпать счастье не в суете и погоне за преходящим, как поступает большинство, а в красоте, в творческом поиске, в глубине мышления и в природе.

В результате такой демонстрации моих намерений я отсеивал тех, кому было хорошо и приятно с ценностями нашего общества; со мной оставались лишь единомышленники – те, кто понимал меня и желал своим детям иной судьбы. Таких было немного, но мои классы и не могли вмещать большого количества детей, ибо подход у меня был в значительной степени индивидуальный. Я вел три класса, в которых проводил примерно одну и ту же, описанную выше, программу развития личности, но в каждом классе был еще и свой уклон. У меня был класс с уклоном в поэзию, риторику и искусство; класс для мыслителей, с уклоном в математику и естествоиспытание; и наконец, исправительный класс. Дети-мыслители и дети-поэты должны были раз в неделю ходить на занятия друг к другу – так я достигал разносторонности в развитии. Учебный год был разделен на четыре семестра, а каждый класс, кроме исправительного, вмещал от пяти до восьми детей. Примерно половина учеников в середине или в конце года покидала мою школу, но те, кто оставался, как правило продолжали обучение со мной до самого поступления в коллеж.

В класс математики и естествоиспытания принимались дети с десяти лет, уже хорошо владевшие основами предмета. Я учил их творчески подходить к проблемам, а также всегда стремиться не к знанию, а к пониманию. Вместо охвата многих тем и разделов, мы в течение целого семестра углублялись в одну избранную тему, и пытались полностью понять известные подходы к ней; мои упражнения заставляли детей мыслить нестандартно и применять для решения задач методы из других разделов математики. Я пользовался множеством работ и манускриптов, вывезенных мной еще в десятом веке из Аравии; особенно всем нравились «Задачи для оттачивания молодого ума», за авторством Алкуина из Йорка. Разумеется, моим ученикам также предлагалось самостоятельно вычислить Архимедово число с точностью до трех знаков; зная начальные предпосылки, которыми руководствовался Эратосфен, воссоздать его метод для вычисления длины окружности Земного шара. Основы медицины и свойств материалов преподавали у меня студенты из Парижского университета; я просил их приучать детей к глубокому и самостоятельному подходу к избранным темам.

В классе поэзии, риторики и искусства мы учились, во-первых, развивать чувствительность и созерцательность; мы разбирали произведения многих поэтов и ораторов, писали сочинения, проводили время на природе. Но главным было второе направление – развитие сострадательности души, поэтому ученики этого класса также немало присутствовали на занятиях исправительной программы. Чувствительность не развивается без сопереживания к ближнему, а творчество невозможно без глубокого страдания, не бывает поэта без горя. Поэтому в классе поэзии мы особенно концентрировались на трагедиях Еврипида и других греческих авторов, где страдания человеческой души, особенно юной, ставились на первое место. Мы пытались объяснять и понимать причины раздражения или плохого поведения человека, и таким образом пробуждать снисходительность и прощение к нему. Мы часто прерывались при чтении пьес и я просил учеников самих продолжить действие и сочинить дальнейшие монологи героев; затем мы сравнивали сочиненное нами с пьесой и обсуждали различия; детям всегда нравились такие упражнения.

Мой исправительный класс длился один год; я рекомендовал его родителям из богатых семей, которые жаловались на черствость и жестокость своих чад. У всех таких случаев была одна и та же природа – вседозволенность и избалованность ребенка. Родители поглупее полагали, что исполняя любое пожелание своего ребенка, они приносят ему этим добро, и не думали о том, что они на самом деле развращают его. Родители поумнее догадывались о развращении, но не имели в себе сил засучить рукава и встать на строгую линию воспитания своего отпрыска. В обоих случаях, если родители решались отдать их чадо ко мне на перевоспитание, то в первые месяцы они были в шоке и много ругались со мной, но через полгода начинали боготворить меня. Исправительный класс насчитывал около двадцати детей, но только четверо или пятеро из них приходили из семей богатых родителей. Остальные были малолетними преступниками, которых я забирал на утренние часы из тюрем, по договору с комендантами. С этими тюремными детьми я договаривался о том, что они будут стараться максимально жестко издеваться и насмехаться над детишками из богатых семей; сам я также не упускал случая высмеивать любые упущения, плохие оценки и недостатки моих избалованных питомцев; я давал им трудновыполнимые задания, я всячески притеснял их. Несколько раз в неделю, по вечерам, весь этот исправительный класс подметал улицы в самых грязных кварталах Парижа, раздавал остатки из нашей школьной кухни нищим этих кварталов, и ужинал этими же остатками в компании этих же нищих. Я устраивал множество упражнений для того, чтобы мои богатенькие дети чувствовали себя неполноценными, я заставлял их объяснять всему классу, почему они так плохо справляются с заданиями, почему они такие болваны. Этот класс часто присутствовал на занятиях моего класса поэзии и вместе с ним слушал трагедии Еврипида. В большинстве случаев уже через полгода ученики этого класса твердо вставали на путь перевоспитания – богатенькие дети благодаря унижению и горю, пережитому ими в моей школе сверх всякой меры, а тюремные дети благодаря вниманию, образованию и заботе. Во втором полугодии я смягчал отношение к избалованным, по мере того, как они становились все менее таковыми; к концу года, как правило, все дети уже крепко дружили между собой и ни у кого не оставалось желания насмехаться друг над другом. Со временем мы построили корпуса для интерната и самые способные тюремные дети начали оставаться у нас для дальнейшего бесплатного образования; менее способных мы распределяли в ремесленные школы.

Я многому научил и многому научился в моей школе; несмотря на постоянные происки недоброжелателей, она имела успех; из ее стен вышло немало выдающихся людей того времени, и даже только благодаря перевоспитанным малолетним преступникам я уже мог бы гордиться ею.

Однако, пока я был по уши погружен в образование детей, с моей собственной миссией дела у меня не двигались. Мои преподаватели, несомненно, уважали и любили меня, но в меру; то же было и с женщинами, и немудрено, ведь женщины как раз и являются одной из тех материй, которые не терпят компромиссов и умеренного подхода – ты должен весь отдаваться женщине, чтобы вызвать в ней глубокие чувства. Несомненно, именно этого мне и не хватило в те годы; я был пару раз влюблен, у меня были отношения, но я не мог уделять своей школе меньше внимания и искренне надеялся встретить ту, что примет и полюбит меня занятым и погруженным в работу. Увы, этого не случилось, зато в конце концов произошло неизбежное – доносы на мою не меняющуюся внешность заинтересовали инквизицию, и в начале четырнадцатого века мне пришлось бежать из Франции. На этот раз за меня взялись всерьез, и ни в одном уголке Франции и Священной Римской Империи я не нашел бы себе в то время надежного убежища. Я немного попутешествовал по Византии, а затем добрался до Лемноса и жил там в течение тридцати лет в соединении с природой, точно так же, как и столетия тому назад.

В середине четырнадцатого века я вернулся во Францию и жил поначалу в маленьких местечках, а затем вернулся в Париж. Я уже не высовывался и не преподавал, и чередовал связи с женщинами из высшего света с времяпрепровождением в тюрьмах, где как раз старался умничать и преподавать, чтобы найти последователей во взглядах. В конце концов мне все это надоело, я стал терять бодрость духа и надежду на успех, и в начале пятнадцатого века переселился во Флоренцию.