Симонов и Цапля

Глава двадцать девятая. Мама Ляцкая и Папа Цанский.

Во время нашего следующего урока Ирины не было дома и мы с Аленой отлично позанимались. Около девяти вечера я покинул общежитие и решил не ждать автобуса, а прогуляться до метро пешком. Был прекрасный, теплый и безветренный апрельский вечер; горький аромат вербы витал в воздухе, щекотал ноздри и пробуждал аппетит. Первое в этом году предвкушение лета вдруг нахлынуло на меня и прогнало из тела еще не убитые в нем ощущения утренних заморозков и тающего снега. Все окружающее, без сомнения, было также захвачено этим неожиданным призраком лета – несмотря на сгущающиеся сумерки, жизнь на улице кипела: на скамейках ворковали парочки, дети катались на велосипедах, позвякивая и блестя фонариками; день продолжался в ночь и не желал заканчиваться.

Минутах в десяти ходьбы от общежития, на песчаной дорожке, освещенной яркими фонарями, я заметил Ирину, сидящую на лавочке с книжкой. Она тоже увидела меня, смутилась и как будто с головой ушла в чтение, но когда я поравнялся с ней, мы одновременно подняли взгляд друг на друга и громко, в один голос, произнесли: «Добый вечер!». Ирина улыбнулась и, по своему обыкновению, повернула голову чуть в сторону.

– Вот, иду домой с урока. А что вы, Ирина, здесь читаете?

– Толстого, Анну Каренину. Мама уже замучила меня – прочитай да прочитай. Ну вот, читаю.

– И как, нравится?

– Очень. Кажется, я наконец доросла до Толстого. В школе Войну и Мир ненавидела. А как вам Анна Каренина?

– Стыдно признаться, я начинал, но не осилил. Толстой тяжеловато пишет, на мой вкус.

– Ну что вы! Уж вы-то точно доросли, прочтите обязательно.

– Боюсь, пока не дорос. Ну ничего, у меня еще все впереди!

Ирина сдержанно прыснула, плотно сжимая губы. Она глянула на меня, потом на наручные часы, и закрыла книжку.

– Ну что же, ваша комната свободна, можете возвращаться к себе. Знаете, я все-таки попрошу Алену заниматься внизу, в фойе. Неудобно все время выгонять вас на улицу.

– А я сейчас не домой. Мне на Техноложку надо – там моя мама работает. Так что мне на метро.

– Серьезно? Я тоже иду на Василеостровскую. Вы позволите вас проводить?

По дороге к метро выяснилось, что Ирине недолго осталось жить в общежитии – ее мама после развода с отцом разменяла свою квартиру в Воронеже на новостройку в Невском районе, и уже три месяца живет в Ленинграде; Ирина собирается вскоре перебраться к ней. Ее мама работает инженером-химиком в Технологическом институте и до ночи торчит в своей лаборатории; как раз сейчас Ирина едет туда, чтобы забрать ее и отправиться в их новую квартиру на правом берегу Невы.

Мы живо и непринужденно беседовали с Ириной; она ничуть не стеснялась, о нашем предыдущем разговоре не упоминала, находилась в ровном и ясном расположении духа; ее замечания и высказывания были выдержаны и умны; она говорила со мной в меру шутливо и в меру искренне, в меру независимо, и в меру неравнодушно. Мы шли вместе всего несколько минут, а у меня уже не осталось никаких сомнений относительно того чувства к Ирине, что зародилось при нашем знакомстве; теперь я ясно видел, что Ирина – женщина для меня, и я буду добиваться ее. Чувство такого калибра возникло у меня впервые за все послевоенное время; я хорошо знал это чувство, оно никогда не подводило меня. На улице тем временем становилось уже не так людно, грустные пустые трамваи медленно проезжали мимо нас, их верхние окна были впервые в этом году полностью открыты – призрак лета орудовал в городе на полную катушку. Ирина тоже поддалась его обаянию, вдруг завела речь о летних заботах, о поездке к морю, в Анапу, и посетовала, что по возвращении она уже не попадет в свою аспирантуру; я не знал, что сказать ей в утешение. Мы спустились в метро и я попросил разрешения проводить ее до института, она не возражала.

Она, конечно, уже чувствовала (как и любая женщина чувствовала бы на ее месте) мои намерения и отношение к ней, а я, как и любой мужчина, пока не чувствовал ее отношения к моим намерениям. Женщина всегда ведет игру и оставляет себе пространство для маневра – таковы законы природы, мудрые и неизменные. Для женщины, в каком бы положении она не находилась, интерес нового человека – это всегда нагрузка и забота – либо однозначно приятная и многообещающая, либо однозначно ненужная, но требующая тактичного отказа, но чаще всего неоднозначная, нуждающаяся в разработке и прояснении всех новых возможностей и осложнений. «Как распорядиться этим новым человеком, нужен ли он мне, лучше ли он моего нынешнего?» – вот чем озабочена обычная, средняя женщина при появлении нового достойного кавалера. Разумеется, с не-средними – либо с чрезмерно востребованными, либо с вовсе невостребованными женщинами, дело обстоит гораздо проще: нечувствительные красотки не заморачиваются и просто разбрасываются людьми; ущербные бедняжки, напротив, цепляются за любой шанс – но и тех и других в жизни не так уж много. Для абсолютного же большинства, для «средних женщин», новый ухажер сродни неожиданно найденному сундуку – с ним нужно повозиться, чтобы открыть его, и узнать, что в нем – пустота, клад, или так себе, несколько ржавых железяк. Ирина, несмотря на свое, на первый взгляд, некрасивое, чересчур монгольское, широкоскулое лицо, была стройна, умна и общительна, поэтому она, несомненно, относилась к «средним женщинам», и была наверняка интересна интеллектуальным мужчинам. Поэтому у нее, скорее всего, в личной жизни все было сложно и неоднозначно – я с досадой думал об этом. Я был взволнован. Мое чувство к ней вообще не обуславливалось какими-то ее отдельными качествами, оно было необъяснимо, и этим подлинно. Это чувство кричало мне, что оно должно быть удовлетворено, и никакой конкуренции со стороны этих ваших интеллектуальных мужчин оно терпеть не собирается. Но я, как хозяин своего чувства, обуздывал его и обещал ему побороться, если Ирина окажется несвободна; гораздо страшнее было бы для меня узнать, что я попросту не нужен ей. На мой долгий век выпало не так уж и много неразделенной любви, однако, когда она все-таки случалась, то была так же горька для меня, как и для всякого простого смертного.

Примерно таким образом я обрисовывал себе положение вещей, пока мы тряслись в метро и из-за шума поезда не могли разговаривать. Мы молчали и после, когда шли пешком к институту; я тяготился этим молчанием, но болтать о мелочах уже не хотелось, а для серьезного разговора не было времени. Во дворе здания института нашим глазам открылось поистине сакраментальное зрелище: через огромную лужу, разлитую перед служебным входом, пробиралась по проложенным в ней доскам женщина на каблуках. Балансируя с помощью сумочки почти в полной темноте, она будто порхала над водной гладью; доски глубоко утопали в грязи под ее каблуками, и ей приходилось прыгать и вставать на носки своих туфель.

– Откуда здесь такая лужа, дождя ведь давно не было? – спросил я Ирину.

– У них трубу прорвало неделю назад, до сих пор починить не могут.

Оба мы застыли на минуту и наблюдали, не шевелясь, за этой короткой, но очень выразительной сценой борьбы человека со стихией в центре большого города.

– Эх ты, Матушка-Россия, – вырвалось у меня.

– Что-что?

– Я говорю – вот она – Россия, вся как на ладони – в этой картине.

– Аааа, вот вы о чем. И это все, Ватсон, что вы можете сказать об этой картине?

– Ну, в целом все, Холмс.

– А я, Ватсон, могу еще кое-что добавить.

– Говорите, Холмс.

– Учитесь наблюдательности, Ватсон. По брызгам на левой стороне пальто этой женщины я могу безошибочно определить, что ей пятьдесят три года, что зовут ее Светланой, что в жизни она инженер-химик, а в душе – поэт.

– Холмс, черт побери, но как?

– Дело в том, Ватсон, что эта женщина и есть моя мама.

– Ну понятно. Хорошо, Ирина, до свидания!

Однако в тот момент, когда я развернулся, чтобы отправиться обратно к метро, мама Ирины допрыгала, наконец, до входной двери и окликнула нас.

– Ира, это ты? А кто это с тобой? Слушай, нам нужно коробку тяжелую домой отвезти. Молодой человек, не желаете помочь нам?

Я остановился и ответил, что, конечно, помогу.

– Я у себя в лаборатории, поднимайтесь. Не утоните в луже, а выйти мы постараемся через другой вход.

Мы попрыгали по дощечкам и поднялись на второй этаж; дверь с табличкой «Доцент Ляцкая Светлана Юрьевна» была приоткрыта и до нас доносились слова песенки, которую пела себе под нос мама Ирины: «Луна, луна. Цметы, цметы. Нам часто в жизни не хватает соляной кислоты».

– Познакомься, мама, это мой друг, Яков Семенович, преподаватель французского в университете, – представила меня Ирина, когда мы зашли в кабинет.

– Очень рада, и вот вам награда, – весело сказала Светлана Юрьевна, указав на большую картонную коробку, доверху набитую какими-то свертками.

Внешнее сходство Ирины и ее мамы было несомненно, но голоса у них были разные – высокий, звонкий у мамы и более глубокий у Ирины.

– Ну, какие у нас новости? – спросила Ирина.

– Замучили меня эти африканские студенты сегодня – ни фига по-русски не понимают, одна беда объяснять им что-то. И какого дьявола эти черные рожи едут к нам учиться?

– Ну мама, нельзя так. А наши алкоголики с красными рожами тебе милее?

– Конечно, милее! Черные рожи – эмблема печали, красные рожи – эмблема любви!

Мы с Ириной засмеялись, я подхватил коробку и мы втроем покинули здание института. Мы долго, с пересадками, добирались до их новой квартиры; возвращался домой я уже заполночь.

В конце апреля мы еще пару раз встречались с Ириной – смотрели в театре пьесу Островского «На всякого мудреца довольно простоты», много гуляли по набережным – Ленинград еще только готовился к сезону белых ночей, и было пока просторно, не людно. «Больше ни слова о математике», – сказала мне Ирина, и действительно, я не помню, чтобы мы когда-нибудь еще раз говорили с ней о математике. Ирине было двадцать девять лет, последние семь из которых она прожила в Ленинграде; мне же по тогдашнему паспорту было тридцать девять; разница в десять лет, казалось, не смущала Ирину. Она, несомненно, благоволила ко мне, но сдержанно, по-дружески, сохраняя известную дистанцию и не особо делясь подробностями своей жизни. Тем не менее, мы перешли на ты, и я заметил, что она перестала скрывать от меня свою улыбку; она училась не стесняться передо мной своих кривых передних зубов. Ее широкая, полная улыбка была очаровательна и выдавала немалую внутреннюю веселость и доброту, но – о ужас этого мира – она отчаянно стеснялась этой улыбки на людях, и вообще, как я уже заметил ранее, сильно комплексовала по поводу своей внешности. Видя все это, я в который раз поражался тому, как глупо и отвратительно устроен наш мир. Увы, миром правят мужланы, и девочек с детства учат подстраиваться под их вкусы и склонности, учат не красоте, а красивости, учат не тонкости и изяществу, а смазливости и привлекательности. Глядя на то, как Ирина стесняется своих кривых зубов, марсианин подумал бы, что все дело на Земле в зубах, и что мужчины у нас выбирают женщин так же, как лошадей. Увы, он оказался бы недалек от истины, этот марсианин, и улетел бы с нашей планеты с гадливым чувством примитивности землян. И даже такая женщина, как Ирина, не могла игнорировать этого всеобщего стереотипа женской внешности и была вынуждена стесняться самой себя.

В начале мая, после одного из наших занятий с Аленой, к ней в гости нагрянули еще две студентки из нашего курса, и все они втроем уговорили меня остаться на час и объяснить им некоторые особенности французской новеллы начала двадцатого века – экзамены были уже не за горами, и у студентов начиналась обычная подготовительная паника. Вскоре пришла Ирина, поставила греться чайник и принялась слушать вместе со всеми, а в самом конце урока, когда я уже собирался уходить, в дверях появился молодой парень, вид которого заставил меня вздрогнуть. Он шумно ввалился, предъявил девушкам большого плюшевого носорога и был усажен за стол; вокруг него и его носорога поднялись гвалт и восторг.

– Ну ты даешь, Папа Цанский, где ты отхватил такого носорога? Папа Цанский, за такого носорога я, так и быть, пойду с тобой в кино, – веселились девушки.

На столе откуда-то взялась банка варенья, намечалась небольшая вечеринка. Ирина предложила мне еще ненадолго остаться и принять участие в чаепитии, но я попросил ее выйти со мной на минуту в коридор.

– Ира, кто это? Почему его называют «Папа Цанский»?

– Это мой двоюродный брат, Савелий. Он иногда заходит ко мне, мы с ним дружим. Я уже давно хотела вас познакомить. Он тоже учится у нас в универе, на Восточном факультете. Он очень интересный человек. А Папой Цанским его с детства зовут – он когда-то серьезно заикался, его лечили. Он во дворе с ребятами играл, и обращался к ним так: «па-па-па-пацаны». Ну и еще он всегда любил всех поучать. Так и стал Папой Цанским. Ну пойдем, послушаем, где он взял носорога.

Мы вернулись в комнату и я вновь оказался под гипнозом этого Папы Цанского. Я понял, что сейчас уйти отсюда не смогу – вид парня не просто заинтересовал и озадачил меня, а по-настоящему приковал к полу. Все его движения, мимика, речь – все это было страшно знакомо – я несомненно, знал кого-то, как две капли воды похожего на него, но было это когда-то непоправимо давно. «Савелий – какое редкое имя! Савелий, Савелий – что же ты за Савелий такой, откуда ты, из какого века, из какого эпизода моей жизни?» – думал я, глядя на него. Я не на шутку разволновался и не слышал веселого шума, создаваемого студентами; я отчаянно пытался выковырять этого Папу Цанского из спрессованных слоев прожитых столетий, и не мог этого сделать. Это ужасно раздражало меня, я удивлялся, как настолько явный знакомый так долго не вспоминается. Лишь только я немного отвлекся о своих воспоминаний и подошел за чашкой чая к столу, как Папа Цанский чихнул, негромко, но весьма необычно и до боли знакомо. Голова у меня закружилась, в глазах потемнело, и от комнаты в возникшем полумраке остались лишь силуэты ее мебели. «Господи, что же это делается со мной?» – недоумевал я. Папа Цанский был похож на кого-то очень дорогого мне, кого-то невероятно древнего и прочно забытого. «Как же мне вспомнить его? Нет, точно такой внешности, кажется, не было ни у кого. Почему же я чувствую, что это один из моих близких друзей?»

Так и не поняв, кого он мне напоминает, я усилием воли прекратил копаться в прошлом и вернулся к действительности.

– Они классно танцуют, эти кришнаиты. Сначала они собрались перед Казанским собором, потом перешли на Дворцовую площадь. Мы с приятелем целый час прыгали там с ними. Хари Кришна, Хари Рама! – рассказывал Папа Цанский.

– Здорово! После сессии мы с тобой, – вторили друг другу девушки. – Ну а носорог-то, все-таки, откуда?

– Носорога мне кришнаиты подарили.

– Как подарили, за что?

– Ну, как вам сказать. Я им кое-что объяснил, и они отблагодарили меня.

– Ты теперь и кришнаитов тоже жизни учишь? – спросила Ирина.

– Да нет, я им просто сказку одну рассказал, ты, Ира, знаешь ее.

– А мы? Мы тоже хотим знать! – в голос закричали студентки, смеясь и размахивая бутербродами с вареньем.

– Расскажи, Папа Цанский!

– Ладно, расскажу, это совсем коротенькая сказка, а точнее, это сон, приснившийся одному древнему монаху в четвертом веке в Каппадокии.

– Где-где? – вдруг непроизвольно выпалил я каким-то не своим голосом.

С этими словами я полностью, с головы до пят, облился холодным потом. Я наконец все понял. Чудес не бывает, но передо мной, без всяких сомнений, стоял Швелий, как будто собственной персоной, только в его молодости, лет за пятнадцать до того времени, когда я знал его.

– Каппадокия – это такой регион в современной Турции, – невозмутимо отвечал Папа Цанский. – Ну так вот, история эта называется «Сказка о Зундур-Уш».

– Чтооо? О ком эта сказка? – заорал я уже во весь голос, разбрызгивая пот со лба.

Конечно, это орал не я, а кто-то во мне, кого я не в силах был обуздать. Все с недоумением уставились на меня, а Ирина посмотрела на меня с неподдельным изумлением. Папа Цанский же ничуть не смутился и сказал:

– Вы дадите мне рассказать или нет? Пожалуйста, слушайте, а все вопросы потом. Итак,

Сказка о Зундур-Уш.

Жил когда-то в небольшом городке посреди каменной пустыни человек, и была у него жена и двое дочерей. Его жена была сварлива и остра на язык, и ему часто доставалось от нее. Однажды она совсем допекла его, и он решил уйти из дому. Они жили на окраине города, и из окон их дома можно было в ясную погоду видеть купола храмов и башен соседнего городка, что находился в трех днях пути от них. Он отправился туда, и долго шел по потрескавшимся от холода и зноя камням, но в конце концов совсем заблудился в пустыне и приготовился к смерти. Вдруг он заметил углубление под одним из больших камней; он полез туда и нащупал подземный ход, который привел его в просторную пещеру. Там была вода, он напился и уснул, а ночью проснулся от шороха. В пещере кто-то был. «Наверное, мыши», – подумал он, но на всякий случай спросил: «Кто здесь?» Шуршание приблизилось к нему и кто-то сказал: «Это я, Зундур-Уш, не бойся меня». Вскоре наверху рассвело и в пещеру пробился луч света; человек разглядел подле себя маленькую мышку, которая тоже рассмотрела человека и сказала: «Меня зовут Зундур-Уш». Человек испугался и промолвил: «Но этого не может быть, мыши говорят только в сказках». Мышка ответила: «Очень редко, но мыши говорят и в жизни». «Тогда скажи мне, волшебная мышка, что мне делать? Я заблудился и не знаю, куда мне идти». «А куда бы ты хотел прийти?» «Я хочу назад, к жене и детям. Если найду их, крепко обниму, расцелую и больше никогда не покину их». «Вылезай наверх и иди строго по ветру, куда он, туда и ты. Через пять дней придешь домой». Человек поблагодарил мышку, пошел, как она учила, и добрался до своего дома. Но там вместо жены и дочерей он обнаружил трех кобр – они шипели на него, но не набрасывались, не кусали. Одна из кобр вскоре отползла в сторону и улеглась, а две другие, поменьше, принялись играть друг с другом. Человек вдруг догадался, что эти три кобры и есть его жена и дочери. Он горько заплакал, вышел вон и побежал через пустыню обратно, строго против ветра. Он достиг пещеры и позвал мышку. «Я здесь, – прошептала мышка, – но почему ты здесь?» Он рассказал ей о случившемся. «Ну и что? – спросила мышка, – Ничего удивительного, многое меняется, пока нас нет». «И что же мне теперь делать?» «Ты дважды нарушил свое обещание, и если ты нарушишь его еще раз, то никогда больше не увидишь свою семью». «Как нарушил, о чем ты?» «Разве ты не обещал расцеловать жену и детей и больше никогда не покидать их?» «Но это были не моя жена и дети, это были кобры!» «Кажется, ты сказал мне, что узнал в кобрах жену и детей, или я ослышалась?» «Ты не ослышалась, все правильно. Ах, какой же я осел! Теперь я понимаю тебя», – сказал человек. «Иди и помни – у тебя нет больше права на ошибку», – отвечала мышка. Человек прибежал домой, схватил кобр, и расцеловал их. Они тут же превратились обратно в жену и дочерей, и он более никогда не покидал их.

– Ну, Папа Цанский, ну философ, ну сказочник, – протянули с уважительным смехом девушки. – Ну, заслужил, батенька, носорога, заслужил.

Во время рассказа Папы Цанского я очень волновался и понимал, что овладеть собой и успокоиться у меня получится не скоро. Словосочетанием «Зундур-Уш» Швелий часто называл меня, это означало на диалекте его детства «бессмертный человек». Я сказал Ирине, что плохо себя чувствую и пойду домой; она была, конечно, поражена моим состоянием. Перед уходом я смог найти в себе силы лишь для того, чтобы подойти к Папе Цанскому и спросить его:

– Скажите пожалуйста, откуда вы знаете эту сказку?

– Я вижу, она вам понравилась. Видите ли, наше семейное предание хранит несколько таких историй; по легенде этот сон приснился моему далекому предку, жившему в четвертом веке в Каппадокии.

– А вы знаете, что означает «Зундур-Уш»?

– Да ничего не означает, это просто имя мышки, – уже немного озадаченно ответил Папа Цанский.

– Швелий, брат! Как ты молод! – вдруг сказал я, опять помимо собственной воли, и кроме того, положил руку на плечо Папе Цанскому. Мне, конечно, надо было убегать, пока я не натворил еще чего-нибудь похлеще.

– Языческая сила! Откуда вам известно точное имя моего предка? – изумился Папа Цанский.

– Я просто хорошо разбираюсь в именах. До свидания!