Симонов и Цапля

Глава девятнадцатая. Трагедия красоты.

В прежние времена Флоренция была вполне заурядным солнечным итальянским городом и не отличалась каким-то особенным духом. Но теперь я стал как будто замечать здесь присутствие той самой странной силы, о которой я раздумывал двести лет назад, после поимки моей цапли. Не всегда и не везде, но вдруг, там и сям, то в суконной лавке, то на набережной Арно, мне начинали грезиться споры знаменитых философов, судилища над великомучениками или грандиозные массовые молитвы, наподобие тех, что устраивают арабы в Мекке. Я не мог понять, откуда берется этот дух, который я чувствую, и это раздражало меня – ведь я был уверен, что ничего нового под Луной для меня уже быть не может. Я даже осторожно делился своими ощущениями с некоторыми приезжими, новыми людьми в городе, такими же, как и я, но те лишь пожимали плечами – никто ничего подобного не замечал.

Меня пригласил сюда на работу каноник церкви Сан-Лоренцо, в которой недавно была обнаружена скрытая под землей келья, полная старинных документов. Он каким-то образом разыскал меня в Париже и сообщил, что его прадед когда-то дружил с моим прадедом, единственным человеком, способным прочитать найденные в келье манускрипты. Я действительно вспомнил его прадеда, также служившего в Сан-Лоренцо; мы отдали дань прошлому, и после трагической паузы я заявил, что мастерство моего прадеда не пропало – я сам владею им ничуть не хуже. Манускрипты в келье оказались на самом деле уникальными, некоторые из них были написаны не на каком-то древнем языке, а на зашифрованной латыни – то были давно считавшиеся потерянными отчеты о папских тратах на крестовые походы и другие предприятия. Работа мне предстояла большая и интересная; в первые пятнадцать лет во Флоренции она полностью поглотила меня. К необычному Флорентийскому духу я привык и совершенно забыл думать о нем; я жил при церкви, не заводил особых знакомств, и находился в ровном, светлом умонастроении; мысли о моей миссии не тревожили меня.

По воскресеньям я часто выезжал в предгорья Апеннин, на живописную площадку, расположенную на самом краю горной террасы. Отсюда открывался великолепный вид – внизу, в долине, купалась в солнечных лучах желто-охровая Флоренция, а с противоположной стороны, вдоль всего необьятного горизонта, в небо вклинивался мрачный, темно-синий горный хребет. Я проводил на этой площадке целый день – исполнял танцы Филострата, предавался медитации и собирал лекарственные травы. Однажды я заметил неподалеку, на другой такой же площадке, женщину с мольбертом. Она рисовала, но иногда оглядывалась на меня; мы помахали друг другу; вскоре она собрала мольберт и спустилась на дорогу, где ее, по-видимому, ждала карета. Через неделю я вновь увидел ее – она приехала в середине дня и появилась на своей площадке в тот момент, когда я танцевал; я заметил ее лишь по окончании танца. Она помахала мне и послала один из тех жестов восхищения, что так грациозно умеют делать итальянские женщины; спустя час она вскарабкалась на мою площадку и мы познакомились. Ее звали Изоттой, она была молода и вызывающе красива. Разговаривала она раскованно, но обходительно, и держалась с достоинством как будто хозяйки, принимающей гостя. Она восхитилась моим танцем и предложила показать свои рисунки; весь оставшийся вечер мы провели вместе и расстались, договорившись встретиться здесь вновь. Ее карета сверкала изысканным убранством, и немудрено – она оказалась дочерью известного аристократа, родственного дому Медичи; этим обстоятельством, по-видимому, объяснялся покровительственный, уверенный тон ее общения. Изотта неплохо рисовала, насколько я мог судить; в целом она произвела на меня в тот день довольно загадочное впечатление.

Она оказалась действительно весьма необычной женщиной. В следующее воскресенье она появилась на моей площадке в настолько недвусмысленном наряде, что привела меня в крайнее смущение; от особы ее полета я не мог ожидать такого. Она сделала мне глазки, подмигнула и сказала:

– Не удивляйтесь. И не усложняйте. Я пришла подарить вам себя. И давайте на ты. Посмотри, тебе часто приходилось видеть такое?

Она приспустила и приподняла то немногое, что было на ней одето и приняла несколько грациозных поз.

– Ну, что скажешь, Саймон? Как я тебе? Иди же ко мне.

– Изотта, вы… впрочем, если вам угодно, ты… Ты, конечно, великолепна. Такую фигуру увидишь разве что у греческой Венеры. Ты очень хороша, и с тебя можно ваять скульптуры, если это то, что ты хотела услышать.

– Не то чтобы я хотела что-то услышать, Саймон, ведь я слышала это уже сотни раз. Но я рада, что ты находишь меня привлекательной. Ну так что, тебе хочется только слепить с меня скульптуру, или еще что-нибудь?

– Изотта, не обижайся, но я не совсем имел ввиду, что ты привлекательна для меня. Ты идеально красива и женственна, да, это так. Но видишь, привлекательность – это немного другое.

– Ах вот как? Ну, изволь, объясни, что ты имеешь ввиду.

– Изотта, прости, но ты поторопилась. Я еще пока недостаточно с тобой знаком, и не так много к тебе чувствую, чтобы это чувство, вкупе с твоей сногсшибательной красотой, переросло для меня в привлекательность.

– Сногсшибательной? Это уже лучше. Но посмотрите на него, какие мы нежные! Кто здесь мужчина, а кто женщина? С каких это пор мужчине нужны чувства, чтобы заняться обыкновенным животным слиянием с красоткой? Я таких еще не видала.

– Все иногда видишь в первый раз.

– Ты что же, ищешь великую любовь?

– Ну, не то чтобы великую, но согласись, что с любовью это самое животное слияние гораздо лучше.

– Что значит лучше или хуже? С любовью оно не лучше и не хуже, оно вообще другое, и оно уже не совсем животное. Нельзя сравнивать.

– Нельзя, ты права.

– Значит, страсти тебе для слияния не достаточно? Или ты ее ко мне не испытываешь?

– Конечно достаточно. Я согласен с тобой, страсти достаточно, – я развеселился, пытаясь ободрить мою обескураженную синьору. – Ну-ка, повернись боком и натяни обратно рубашку. Вот, теперь кажется я испытываю эту самую страсть!

– Ну знаешь, Саймон, это уже слишком. Я ему принесла подарок, которым он может обладать, другого такого он в жизни не увидит, а он еще и нос воротит. Да пожалуйста, я не навязываюсь. На самом деле я с подобным отношением и раньше встречалась, просто от тебя не ожидала. Ладно, давай разговаривать, ты мне очень интересен. Но знай – мое предложение остается в силе.

Она нахмурилась, отвернулась и присела на камень. Какой уж тут разговор. Похоже, она все это имела ввиду на полном серьезе и теперь, действительно, как будто обиделась. Положение было забавное, неуклюжее, но к тому же, своей фигурой и позами она все-таки взволновала во мне кровь. Я подошел к ней, чтобы как-то утешить, почувствовал аромат ее тела, и голова у меня закружилась. Она потянулась ко мне губами и мы слились в поцелуе; она, конечно, была безумно хороша, и сопротивляться было и бесполезно и бессмысленно. Страсть в миг овладела нами; мы предавались ей до самой ночи, до той секунды, когда вдруг зазвенел колокольчик – Изотту искали ее слуги, карабкавшиеся к нам на площадку.

Мы приехали в ее роскошный особняк и изысканно отужинали, а затем уселись на освещенной свечами веранде, перед подносом с вином и сладостями.

– Знаешь, Саймон, очень немногим выпадает честь ужинать со мной в моем доме.

– Ценю и искренне благодарю, Изотта.

– Но я хочу объясниться. Тебе, конечно, кажется странным, что женщина моей внешности и положения ведет себя подобным образом. Послушай, вот как я живу: раз в месяц я дарю свое тело на одну ночь случайным мужчинам, в основном попроще и понеказистее тебя – несчастным, задрипанным беднякам, у которых слюнки текут, когда я прохожу мимо них по улице. Это единственная сторона моей жизни, за которую мне не стыдно, и даже более того – я горжусь ей. В остальном моя жизнь совершенно пуста, я пытаюсь рисовать, но увы – моим картинам грош цена. Я плохая художница. Это ужасно.

– Ты очень критична к себе, твои картины совсем не дурны, они напоминают мне раннего Джотто. А что касается твоего образа жизни, то я – последний, кто станет судить человека и рассуждать о добродетельности. Хотя, конечно, я удивлен, не буду скрывать.

– О добродетельности? О ней особенно любит бубнить наша церковь. Она твердит мне, что я буду добродетельна, если целиком и полностью отдам свою жизнь какому-нибудь богатенькому ничтожеству, нарожаю ему детей, буду заботиться о его грыже и мигрени, и хвалить его плохой вкус к искусству. А теперь скажи мне – разве добродетельность не означает «делать добро»? Чем я, получившая по прихоти Бога такое тело, могу сделать больше добра окружающим, как не этим самым телом? Я уже сделала больше добра для мужчин, чем все эти чертовы епископы.

– Объясни пожалуйста, почему ты считаешь, что приносишь мужчинам добро?

– Ты хочешь это оспорить? Я что же, по-твоему, не думала об этом? Эти несчастные жертвы своего полового и эстетического инстинкта всю жизнь мечтают о такой как я. Так вот, я, ни много ни мало, воплощаю их мечту. Как тебе такое – осуществить мечту? Сказка ведь! Я воплощаю их мечту и я же развеиваю ее. После ночи со мной у них в головах многое проясняется, а ясность в голове – не последняя штука в жизни. Они начинают гораздо лучше относиться к своим уродливым женам, ибо осознают, что в постели все решает не совершенство форм, а другие женские способности. Они начинают понимать, что такая красотка как я – хороша лишь для глаз, на расстоянии трех и более шагов. Не то чтобы я не стараюсь для них, совсем наоборот, но просто они видят, что моя красота не имеет решающего значения при слиянии. И им становится легче жить. Им бы еще объяснить, что все это наше чертово богатство также не приносит никакого счастья, что это тоже лишь наваждение, обман. Но вот это, наверное, не так просто донести до них.

– Ты большая умница, Изотта! Люди, действительно, состоят из иллюзий и инстинктов, это ужасно. Знаешь, я, пожалуй, в целом соглашусь с твоими рассуждениями. Может быть, я и мог бы вставить парочку замечаний, но несомненно, ты приносишь мужчинам значительно больше добра, чем зла, своей такой благотворительностью. Однако, черт побери, надо быть очень смелым человеком, чтобы решиться на такое.

– Ну, я, конечно, не сразу к этому пришла, мне было непросто решиться. Подожди, что-то я с тобой слишком разоткровенничалась. Это очень личное. Хотя знаешь, ничего особенного, обычная история. Ладно, расскажу тебе. Я уже шесть лет живу такой жизнью. Десять лет назад, когда мне было семнадцать, мы переехали во Флоренцию и я познакомилась с художником Джакомо Наполитано. Ты не вспомнишь его, он не слишком известен. Я влюбилась в него, я была его натурщицей и он делал со мной все, что хотел. Я сильно любила его, но он бросил меня. Через три года я вновь полюбила, и опять все закончилось разбитым сердцем. Тогда я надолго задумалась. Увы, я родилась скульптурой. Бог зря дал мне жизнь – он должен был изваять меня из мрамора. Лучше других я умею только соблазнять и радовать эстетическое чувство, все остальное я делаю вполне так же, или даже хуже, чем другие. Так я пришла к своему образу жизни и пока что не жалею об этом.

– Значит, семью, детей, любимого и любящего мужа, ты теперь не хочешь?

Изотта потупилась и опустила глаза, но потом подняла их и посмотрела на меня глубоким, ясным взором. Мне стало не по себе. Я, конечно, спросил лишнего. Она отвернулась, чтобы скрыть гримасу боли, исказившую ее лицо. Я медленно разлил по бокалам вина.

– Извини, Изотта. Вот, выпей немного.

Мы чуть пригубили вино и принялись слушать ночную тишину, наполненную стрекотом цикад и воркованием голубей, доносящимся из часовни на другом берегу реки.

– Поиграем в кости, Изотта?

– Поиграем.

Мы кидали кости, но дальнейший разговор у нас не клеился. Изотта погрустнела и как будто сама досадовала из-за этого, я чувствовал, что ей неловко за свою слабость, за свою уязвимость, за то, что она приоткрыла мне свою душу. Я совершенно не ожидал от нее ничего подобного. Я был удивлен. На фоне давешнего поведения ее грусть и стеснение были особенно милы и трогательны. Она вдруг показалась мне божественно привлекательной; желание вновь загорелось во мне; я понимал, что сейчас, наверное, лучше сдержать его, но не сумел и потянулся к ней со страстью. Она, ожидаемо, отстранила меня, но мягко, с пониманием – эта мягкость опять удивила меня. «Она, похоже, не совсем та, за кого я ее принимаю. Она не просто скучающая аристократка, а я для нее не просто очередной случай благотворительности. Она расположена ко мне», – подумал я и эта мысль немного придавила меня.

– Изотта, прости мой порыв. Я зашел слишком далеко. Моя ночь ведь уже состоялась. Следующий счастливчик еще пока не знает, какое везение ему предстоит. Я бесконечно благодарю тебя за близость, за такую красоту, за разговор, за твою откровенность и прямоту. Давай прощаться?

– Подожди. Знаешь, Саймон… А впрочем, нет.... Значит, ты еще не натешился моим телом сполна?

– Честно? Не натешился. Но я всей тобой еще пока не натешился, Изотта, а не только твоим телом.

– Чертово тело, проклятие мое. Всей мной? Это как?

– Изотта, ты не скульптура и не тело. Ты умная и интересная женщина, а твой подход к жизни вызывает у меня глубокое уважение. Ты нравишься мне, Изотта.

– Да? Правда? – она опять не смогла сдержать своей слабости, не удержалась, просияла и посмотрела мне прямо в глаза. – Знаешь что, Саймон, – она запнулась и замолчала, подбирая слова. – В общем, если ты хочешь еще, то пожалуйста, я не против. Ладно, я скажу тебе то, что не должна говорить. Саймон, мне сейчас стыдно перед тобой. Ты мне по-настоящему понравился в нашу первую встречу, ты заинтересовал меня. Я очень хотела, чтобы ты не волочился за мной, не делал вид, что я тебе интересна, только ради того, чтобы переспать со мной. Я хотела избежать этого глупейшего периода между мужчиной и женщиной – когда он добивается ее. Поэтому я сразу отдалась тебе. Но сейчас мне неловко из-за этого. Прости.

– Что ты, Изотта, не извиняйся. Мне кажется, что я понимаю тебя. Наша близость была восхитительна и я вовсе не осуждаю тебя, поверь мне.

– Ну, что случилось, то случилось. Раз уж мы пошли по этой скользкой дорожке, то если ты еще не натешился мной, мы можем повторить, только не сейчас.

– Конечно, Изотта. Время уже к утру, я пойду домой.

Мы встречались с Изоттой почти каждый вечер в течение последующего месяца, много обсуждали искусство, общество и политику, и очень ладили в подходах к этим темам и в оценках этих материй. И конечно, мы проводили бурные ночи в ее особняке. Когда дурман страсти постепенно рассеялся между нами, то на его месте не образовалась пустота, как то было в бесчисленных моих предыдущих случаях и как неизменно происходило в последние полвека в Париже. Нет, у меня было сильное чувство к Изотте, и мне казалось, что это взаимно. Близость с ней была хотя и прекрасной, но не какой-то особенно невероятной; Изотта совершенно верно судила о том, что красота и грация ее форм есть лишь услада для глаз, для эстетического начала. А вот ее пронзительная искренность, открытость по отношению к миру, ее умение точно и ясно судить о вещах – не полюбить все это было невозможно. Изотта сильно поскромничала в ее изначальном описании своей благотворительности – помимо телесных жертв незнакомым мужчинам, она содержала приют для нищих, и тратила на него значительную часть доставшегося ей состояния.

В одну из ночей, когда мы снова сидели на ее веранде, она сказала:

– Саймон, знаешь, я не удержалась и навела о тебе справки. Козимо Медичи, друг отца, по моей просьбе кое-что выяснил о тебе. Он сказал, что ты будто колдун и чернокнижник, и говоришь на всех языках. Кстати, твой танец на самом деле какой-то волшебный.

– Ох уж эти Медичи, у них поистине длинные руки. Я не волшебник, хотя, действительно, обычным человеком меня не назовешь. Однако я точно не колдун.

– Помнишь, после нашей первой ночи, месяц назад, ты спросил меня, хочу ли я семью и детей?

– Помню.

– Так вот, Саймон, я хочу, я очень хочу. Я не только дарила себя раз в месяц незнакомым мужчинам. Я искала человека, смотрела по сторонам. Но не было никого на примете – одна гадость вокруг. Уже шесть лет никого не было. Так рассуди справедливо – что же, все это добро должно было шесть лет зря пропадать? – она рассмеялась и похлопала себя по округлостям на груди. – Сколько я этим добром добра сделала! А когда кто-нибудь найдется, то уж поверь мне, я буду вернейшей и заботливейшей из жен.

– Это точно, я не сомневаюсь. Жаль, что я не волшебник, я нарисовал бы тебе сейчас прекрасного принца, которого ты поистине заслуживаешь.

– Ах ты мерзавец! Саймон, ты нарисовал мне себя. Я чувствую тебя, и это зашло уже слишком далеко. Все, дорогой, с меня довольно бесед и утех. Учти – я сильная. Ты сейчас уходи, и не появляйся здесь в течение десяти дней. Затем, ровно одну неделю, я буду ждать тебя. У тебя будет время подумать, но если ты придешь ко мне, то знай – я восприму это как знак серьезного намерения. Не обижай меня, Саймон, пожалуйста. Я уже Богом обиженная. Просто, если я тебе по-настоящему не нужна, то больше не приходи, и это будет совершенно нормально. Но если ты придешь, то потом я не прощу тебе измены или расставания. С меня хватит, я не хочу больше разбитого сердца.

Той ночью я вернулся домой к рассвету и решил уже не ложиться, все равно уснуть не смог бы. «Надо же, какая удивительная натура. И какая несчастная. Боже мой, совсем молодая, еще полная надежды на счастье. Красивая, смелая, добросердечная, умная, богатая. И никого не может найти. Боже мой, но я-то здесь причем? Мне-то это за что? Ей нужен такой же молодой, сильный, ясный и благородный человек, а не тысячелетний старик, у которого все это уже было множество раз. Если она достанется мне, то это будет высшая несправедливость по отношению к тому молодому человеку, который где-то сейчас ищет ее, который и есть ее судьба. Господи, это невыносимо, за что ты пропускаешь человеческие судьбы и надежды через меня? Твое наказание, Господи, слишком сурово, я не могу больше, чтобы меня любили», – так я думал, шагая на службу в базилику Сан-Лоренцо.

Я, как и было мне наказано, думал десять дней. Конечно, я очень хотел быть с Изоттой, я любил ее. Еще со времен Кубати и Каншоби я намеревался завести своих детей, но все никак не получалось. Шансы на будущее предательство со стороны Изотты, безусловно, были, ведь, как говорила Фина, «никогда нельзя загадывать наперед, в жизни всякое бывает». Однозначно, для меня, для моей миссии, Изотта была желанной и подходящей партией. Но был ли я хорошей партией для Изотты? Я ведь не настоящий простой земной человек, а простота и приземленность – это важнейшие качества в жизни. Ей все-таки будет не так легко со мной. Но ей двадцать семь уже, найдет ли она того, кого ищет, ее же размаха человека? Если на это есть шансы, то я должен уйти в сторону и не приносить Изотту в жертву моей миссии. Такие мысли владели мной в те дни, но однажды утром мне пришло в голову важнейшее соображение. Чем быстрее я разделаюсь со своей миссией, тем быстрее меня не станет на свете, и я перестану морочить голову и волновать кровь таким, как Изотта. Сделаю ли я ее счастливой – это уж как Бог даст, но я постараюсь – таков был мой вердикт.

На одиннадцатый день я пришел к ней. Мы стали жить вместе и через месяц поженились; весь ее клан был в целом благосклонен к нашему союзу – семью Изотты очень уважали и ценили во Флоренции. Мы хотели детей, но Изотта все никак не могла забеременеть; в остальном ничто не омрачало наших отношений; мы прекрасно ладили и любили друг друга. Может быть, мне чуть не хватало в ней какой-то мягкости, слабости, для того чтобы чувствовать к ней еще больше, но это поистине было лишь маленькой тучкой на ясном небосклоне любви. Изотта была пронзительно смелым, умным и прямым человеком – я поражался тому, как Бог вложил такой яркий мужской характер в такое совершенное женское тело. Мы оба были энергичны, активны и любознательны, мы смотрели на вещи под одним и тем же углом – на этом был построен наш духовный союз. Изотта была сильно подвержена влиянию Флорентийских скульпторов и художников, и поначалу упрямо продолжала свои попытки совершенствоваться в живописи, хотя и совершенно верно осознавала, что не имела к ней особого таланта. Я сумел заинтересовать ее математикой, философией и педагогикой, и она поняла, что стала жертвой всеобщего Флорентийского помешательства на искусстве, и что в жизни есть и другие не менее занимательные вещи. И ей, по ее же словам, «стало легче жить» со своей бесталанностью, она освободилась от этих цепей и вздохнула свободнее.

Она же помогла мне разгадать то таинство Флорентийского духа, которое занимало меня в первые месяцы по приезду сюда. Однажды в ясный весенний день мы отдыхали на той самой горной площадке, которая свела нас, и любовались переливающейся в радужном тумане Флоренцией.

– Знаешь, Саймон, этот город все-таки уникален. Когда мы сюда переехали, я долго не могла привыкнуть к особой ауре, разлитой здесь в воздухе.

– Как, ты тоже ее заметила? И я так чувствовал, когда оказался здесь. Изотта, он какой-то неземной, этот местный дух, это будто некая высшая сила. Я не могу объяснить, откуда это берется.

– Я тоже не могла, пока мне не растолковали. Мы обсуждали это с отцом и его кругом. Я задала именно этот вопрос: «Откуда это берется?». Тогда Козимо Медичи засмеялся, ткнул себя пальцем в грудь и произнес: «Отсюда». Он сказал, что однажды ясно увидел, как тяжелый камень лежит на краю высокой горы. В его распоряжении были все необходимые инструменты, чтобы сдвинуть этот камень с места и подтолкнуть его к обрыву. А дальше все пошло само собой. Падая, он увлек другие камни, и начался камнепад, а за ним лавина. Мы ощущаем с тобой дух лавины, Саймон. Первый камень, вызвавший лавину, уже достиг земли, а лавина все еще идет, одни камни приводят в движение другие, и это уже не остановить, потому что стремление падать давно назрело в этих камнях, и им нужен был только первоначальный толчок.

– Черт побери, это лавина искусства, это дух творчества, так?

– Именно так, Саймон. Козимо, конечно, слегка упростил, он постоянно подпитывает эту лавину новыми тяжелыми камнями.

– Сделанными из чистого золота, не так ли?

– Да. Но прежде всего этот дух создается людьми, которые творят – их здесь как нигде много, Саймон. Их гораздо больше, чем мы видим на поверхности – не каждому же доверят расписывать купола соборов. Это все местные архитекторы, художники и скульпторы.

– Сила и дух раскрывающихся талантов. Понятно. Да, это все объясняет. Спасибо тебе, Изотта, одной загадкой в жизни стало меньше. Талантов, наверное, во все времена хватает, просто условий для их раскрытия нет.

– Нужно обязательно, чтобы в предыдущие века не раскрывались, и ничего такого не было. Не забывай про дух противоречия – новые поколения действуют исключительно вопреки старым, и если недавно все это уже было, то молодежь не будет этим заниматься. Но когда это становится модным, то этим занимаются решительно все, даже такие бездари, как я. Тогда это все еще свежо, тогда все учатся друг у друга, тогда расцветают таланты.

– Дорогая, каким образом ты пришла к такому пониманию? Ты самая умная женщина на свете! Ты совершенно права. Знаешь, три величайших грека – Сократ, Платон и Аристотель жили почти в одно время и учили один другого – тогда у греков был новый всплеск моды на философию.

– Кто же был их Медичи, кто столкнул для них камень с горы?

– А вот этого я не знаю. Также я не знаю, кто столкнул камень во времена Иешуа. Ведь особая аура была в Иудее еще до него. Вот загадка так загадка.

Мы прожили с Изоттой всего три года – в 1425 году она умерла при родах, и наш первенец тоже не выжил. Вот так Бог вознаградил за добродетель и смелость достойнейшую из женщин. Я же вновь остался в одиночестве и без каких-либо подвижек в своей проклятой миссии.