Симонов и Цапля

Глава двадцать первая. Чертова статуя.

В середине пятнадцатого века я то ли жил, то ли не жил. Такие периоды у меня уже в прошлом случались неоднократно, так что я знал, как перейти в это состояние живого мертвеца. Однако на этот раз я решил не удаляться на Лемнос, а попробовать существовать в отчуждении здесь, во Флоренции. Я бросил работу в моей церкви, переехал жить на окраину и потерялся из виду семьи Изотты и всех наших знакомых. Все-таки оставалась одна тоненькая ниточка интереса, которая соединяла меня с этим городом, мой внутренний голос временами напоминал мне об этом и на мгновение выводил меня из состояния оцепенения, в котором я неизменно пребывал. В этом состоянии я в бродил по окрестным горам или сидел у себя в комнате, уставившись в одну точку, практически отключив сознание.

Однако, Бог калечит, но время лечит – до следующей «Божьей воли». К концу пятнадцатого века я стал постепенно оживать и открывать глаза на мир, ниточка моего интереса задергалась сильней – интерес этот был, конечно же, к Флорентийскому духу искусства. Я устроился на работу в архив церкви Санта-Тринита и решил повнимательнее присмотреться к жизни и работе местных скульпторов и художников; судьба благоволила ко мне и сама свела меня с некоторыми из них. Практически одновременно со мной в Санта-Триниту, для росписи Капеллы Сассетти, был приглашен Доменико Гирландайо; я вскоре познакомился с ним. Мы делили с Доменико одни и те же церковные харчи и по-доброму подтрунивали друг над другом, намекая на то, что оба мы продались церкви и теряем здесь время, вместо того, чтобы углубиться в «истинное творчество»; впрочем, мы не сильно углублялись в эти темы и поддерживали известную дистанцию и взаимное уважение. Доменико часто приводил в Санта-Триниту учеников его знаменитой мастерской, многие из которых выросли впоследствии в выдающихся творцов. Одним из них был Микеланджело Буонарроти, романтичный и рассеянный юноша, вечно бегавший по церкви в поисках своих красок, оставленных им на какой-нибудь пыльной скамье. В первый раз взглянув на Микеланджело, я поразился его сходству с моим сыном Ноем – они были похожи как две капли воды. И по характеру, и по устремлениям, они тоже напоминали друг друга, и кто знает, в кого бы вырос Ной, родись он не в древней Армении, а в современной Флоренции. Я, конечно, симпатизировал юному Микеланджело и не упускал случая сказать ему ласковое слово; он видел это и как будто тоже относился ко мне благосклонно. После того, как он ушел от Гирландайо, я потерял его из виду; в следующий раз я встретил его в январе 1502 года, когда он уже вовсю работал над своим Давидом. Эта наша встреча, по моему глубокому убеждению, оказала большое влияние на формирование творческого замысла Микеланджело. Я расскажу об этой встрече в следующей главе, а пока хочу описать мое знакомство с другим выдающимся человеком, вместе с которым я вскоре покинул Флоренцию.

«Давид» получился шедевром космической силы и слава о нем распространилась далеко за пределы Италии; никогда во Флоренции, казалось, не было такого потока приезжих, как в первое десятилетие шестнадцатого века. У дверей Палаццо Веккьо целый день кишела разношерстная толпа, люди не в силах были оторвать глаз от скульптуры Микеланджело; я сам также не мог упустить и дня, чтобы не постоять полчасика у Давида. В октябре 1506 года я стал постоянно замечать возле Давида некоего приезжего юношу, по виду сакса или алеманна; он ежедневно приходил на площадь Синьории и крутился подле статуи, как будто измеряя что-то глазомером с разных углов. Он был непохож на других зевак, его глубокие, пытливые глаза выдавали одержимость и страсть, стоять рядом с ним было неприятно. За несколько недель мы с ним так примелькались друг другу, что разговор между нами стал неизбежен, и он произошел, когда незнакомец случайно (или неслучайно) разлил свои чернила на мою сумку, которую я ненадолго оставил на булыжной мостовой близ статуи.

– Прошу извинения, я испачкал вашу сумку, – обратился он ко мне на французском языке, – вы понимаете по-французски? Я не знаю местного наречия.

Мне было нелегко ответить ему – несмотря на молодой возраст, от него исходила необычная, темная аура, и голос у него был глухим и трескучим, как у ведьмака, которым пугают детей.

– Да, я говорю по-французски. Ничего, пятно совсем маленькое, отмоется. Но я рад познакомиться с вами, ведь мы видим друг друга на этой площади уже много дней. Меня зовут Саймон, я давно живу во Флоренции, но когда-то приехал сюда из Парижа.

– Агриппа из Кельна, – представился он. Мне двадцать лет, но за последний месяц, за время, проведенное мной возле этой чертовой статуи, мне кажется, я постарел на десятилетие.

– «Чертовой статуи», вы изволили выразиться, молодой человек?

– Да, я изволил выразиться именно так, вы не ослышались. Готов поклясться тремя тысячами болотных гадюк, что здесь не обошлось без чистого, свободного Дьявола, лишенного малейшей примеси Бога!

– Без Дьявола? Интересная мысль! А что значит – «чистого, свободного, лишенного»?

– Не сочтите за дерзость, но это не вашего ума дело.

– А вашего?

– Да, моего, и только моего, – Агриппа говорил с известной юношеской запальчивостью, которая нисколько не задевала меня.

– Вы, Агриппа, восхищены Давидом, и пытаетесь понять, как смертный мог создать такую красоту, я правильно понимаю?

– Да. И у меня нет никаких сомнений, что сотворить такое смертный не мог вполне сам. Ему кто-то помог.

– И помог ему, конечно, ваш этот «чистый и свободный» Дьявол?

– Да, но весь вопрос в том, какую форму он принял. Мне представляется небольшая статуэтка, чья неземная грация, равновзвешенность частей и чистота линий, подсказала Микеланджело форму Давида.

Так я познакомился с молодым алхимиком и естествоиспытателем Генрихом Неттесгеймским, именовавшим себя Агриппой. Его слова о статуэтке стали для меня таким откровением, что я почувствовал себя его должником, пригласил его к себе в гости и показал ему цаплю. Он, ожидаемо, был в восторге и заявил, что это именно то, о чем он говорил; я подтвердил его догадку, но попросил его держать сию тайну при себе, он обещал мне это.

Он допытывался, откуда у меня такое сокровище и предлагал купить цаплю «за любые деньги». Именно перед ним я не видел смысла таиться и сразу же выдал ему всю правду о себе.

– Ну, вы, конечно, сочиняете, но я заметил, как вы однажды, протискиваясь сквозь толпу, сильно оцарапали руку о решетку возле пьедестала статуи. На следующий день никакой царапины у вас уже не было. Вы действительно весьма необычный человек, – сказал он мне, – и такая статуэтка принадлежит вам неспроста. Я, по правде говоря, очень желал бы проделать кое-какие опыты с крупинкой вашей цапли и капелькой вашей крови.

– Вы знаете, Агриппа, я вовсе не против этого. Вы и представить себе не можете, как я жажду пролить хоть какой-нибудь свет на мое проклятие.

– Однако все это я смогу проделать только в моей лаборатории в Кельне. Я уезжаю завтра и буду очень рад, если вы составите мне компанию или навестите меня в ближайшее время.

– Я поеду завтра же вместе с вами, Агриппа.

Таким неожиданным образом я покинул Флоренцию и отправился с моим новым знакомым в Кельн. В дороге он обрисовал мне свои соображения по поводу «чистого, свободного Дьявола, лишенного малейшей примеси Бога». Суть его теории сводилась к следующему:

«Дьявол существует, но не сам по себе, как принято считать, а лишь в тесном переплетении с Богом. Бог и Дьявол – две противоположные друг другу сущности, два духа, образующие наш мир. Они пронизывают друг друга, крепко скованы вместе и уравновешивают один другого во всех вещественных проявлениях. Их нельзя разделить, расщепить, они – одно целое. Но иногда, очень редко, при странных обстоятельствах, это целое все-таки расщепляется на Бога и Дьявола, и тогда в мире происходят неземные по доброте и неземные по силе зла события – эти две сущности начинают действовать раздельно друг от друга».

Однако, когда я спросил, что же может привести к такому расщеплению, то Агриппа вновь взялся за свой высокомерный тон и сказал:

– Много будете знать, скоро состаритесь.

– Ах, если бы. Увы, знания не помогают мне состариться, – с улыбкой отвечал ему я.

Тем не менее я еще долго пребывал в полнейшем шоке от нового понимания, к которому привели меня идеи Агриппы – оно было таково:

«Mожет быть, именно Дьявол наказал меня, а вовсе не Бог? В наши с Иешуа времена Бог и Дьявол, по непонятной причине, расщепились в каком-то большом количестве в Иудее. Бог вселился в Иешуа и стал в его лице чистым, свободным добром – добром без кулаков, без границ. Дьявол занимался своим делом и подстраивал смерть всему нашему народу, но я встал у него на пути и расстроил его планы. К тому же, я достиг этого через предательство и смерть Иешуа, то есть из-за меня погибло чистое добро, я убил Бога. Но Дьявол не может существовать без Бога! Ведь добра в мире ровно столько же, сколько и зла – поэтому Дьявол также должен был умереть. И он умер, превратившись в серебряную статуэтку, но перед этим он вложил все зло, содержащееся в нем, в мое проклятие. Все огромное зло, которое он намеревался совершить в те времена, он причинил лично мне! А записку он, конечно же, не мог не оставить. Ведь количество его зла было огромно, но не бесконечно, и значит, мои мучения все-таки когда-нибудь закончатся!»

Такие мысли чрезвычайно укрепили меня в те дни. Если Агриппа прав, а он несомненно прав, то я обязательно выполню свою миссию и не буду жить бесконечно! Надо лишь нести свой крест и ждать.

Я прожил тогда в Кельне лишь полгода, ежедневно проводя долгие часы в лаборатории Агриппы. Мы не дружили с ним, это было невозможно – он был поистине черной души человек, не способный на дружеские чувства. Но мне были любопытны его опыты, а ему были любопытны я и моя цапля. Он проделал множество экспериментов с каплями моей крови и срезами кожи, с серебряными крошками от цапли, но ничего сверхъестественного не обнаружил – по крайней мере так он говорил мне. Искренним человеком он, конечно, не являлся, и я подозревал, что он многое скрывает от меня. Когда эти подозрения усилились и я понял, что он собирается отнять у меня цаплю, я бежал из Кельна туда, где он не догадался бы меня искать – в Англию.