Симонов и Цапля

Глава двадцать четвертая. Франция, ностальгическая и математическая.

Утром следующего дня, не успел я сесть за свое рабочее место, как Джон подскочил ко мне и с восторгом помахал передо мной каким-то конвертом.

– Это письмо из Франции, от моего старого университетского товарища. Как же, однако, вовремя! Николя уже сто лет не писал, и вот наконец объявился и зовет меня в гости! Я немедленно прошу отпуска и выезжаю.

– В какое же место во Франции вы собрались, Джон?

– В родовое имение Николя неподалеку от Лиможа.

Как выяснилось из дальнейшего рассказа Джона, двадцать лет назад они с Николя вместе учились в Парижском университете и были лучшими друзьями. Это обстоятельство наконец объяснило мне эпизодическую снисходительность и иронию Джона по отношению к нашим английским условностям и манерам: англичанин, поживший за границей – уже не совсем англичанин. А вот француз, где бы он ни жил, всегда остается истинным французом; Николя, по словам Джона, был именно таким неисправимым сыном своей отчизны, а также гениальным математиком, сторонником гугенотов и вольнодумцем такого калибра, какого здесь, в Лондоне, отродясь не видали.

– Не может быть лучшего времени, чем сейчас, для путешествия во Францию. Я не собираюсь весь июнь сидеть дома один и сокрушаться по своей бездарности. Послушайте, Саймон, а поедемте со мной! Когда вы в последний раз были во Франции?

Я не стал долго раздумывать и согласился – мне тоже хотелось тогда развеяться, сменить обстановку. У меня были в тот момент отношения с одной, как оказалось, слишком прозаической дамой, они мне надоели, и я собирался разорвать их. К тому же, южную Францию я не посещал уже очень давно – в последний раз это было, кажется, около двухсот лет назад, во время Каролинской войны. На работе у нас было относительное затишье и нам без колебаний предоставили двухнедельный отпуск. Через два дня, без долгих сборов, мы выехали в Дувр, чтобы переплыть на континент, нанять экипаж и направиться на юг, к солнечной Аквитании.

«Франция. Когда-то, несколько столетий тому назад, я был плоть от плоти тобой, Франция, я знал все диалекты твоего языка и все капризы твоей природы. Теперь многое, наверное, забылось. Человек – не библиотека, память ему нужна для хранения того, что хотя бы изредка используется, а все прочее неизбежно смывается потоком времени. Однако, как же так получилось, что за последние двести лет я ни разу не был во Франции?» – думал я, трясясь в карете на ухабистой сельской дороге из Кале в Руан. Как будто из исторических трудов Плиния, я принялся извлекать из памяти события моей жизни во Франции в четырнадцатом веке, и не смог отделить в них случившееся со мной лично от прочитанного мной в хрониках и книгах. Кажется, какой-то сумасшедший парижский философ хотел растворить в кислоте мою цаплю и нанимал грабителей, чтобы выкрасть ее у меня. Или это было веком раньше в Марселе? Кажется, парижские тюрьмы – завшивленные, грязные, полуобморочные, уже отказывались принимать меня и выставляли на улицу. Но скорее всего, меня окончательно отвратили от Франции страшные эпидемии чумы, во время которых Сорбонна закрывалась на годы, а когда открывалась вновь, то даже самый невинный смех в ее полупустых аудиториях казался злорадным хохотом дьявола. В общем, с тех пор, как я уехал во Флоренцию, а затем в Кельн и Лондон, у меня ни разу не возникало желания навестить Францию. Конечно, мне случалось периодически переплывать пролив, но это было в основном по торговым делам в Бургундии, в Брюсселе; до Франции я не доезжал.

Итак, первой целью нашего путешествия был Руан – там Джон должен был передать какой-то важный документ в местную городскую ратушу; оттуда мы собирались свернуть на южный тракт и за пару дней достичь Лиможа. Дорога наша тянулась вдоль побережья Нормандии, то приближаясь к морю, то отдаляясь от него на несколько миль; шквальный прибрежный ветер трепал нашу карету и носил над нами стаи чаек. Поначалу мне казалось, что я никогда раньше не ездил по этой Богом забытой проселочной дороге. Мы гнали вперед, не останавливаясь – выходить и любоваться раскинувшимися вокруг полями пшеницы было слишком несподручно. Вопреки моим ожиданиям, ветер не перестал свирепствовать даже когда мы находились уже на значительном расстоянии от моря, всего в двух часах езды от Руана. Это показалось мне странным, более того, теперь я начал ловить себя на ощущении, что здешние места мне все-таки знакомы, но что-то в них определенно не так, чего-то явно не хватает. К этому необычному ощущению вдруг добавилось смутное предчувствие предстоящей опасности; я уже нисколько не сомневался в том, что бывал здесь когда-то. По мере нашего дальнейшего продвижения мое беспокойство все усиливалось, я еле сдерживался, чтобы не попросить кучера остановиться. Меня уже стало охватывать какое-то наваждение, и я непроизвольно, неожиданно для самого себя, закричал: «Волки, волки!», и тут же очнулся от собственного крика. «Что с вами, дружище? Вам что-то пригрезилось?» – спросил Джон. «Не знаю, сам не понимаю, что со мной», – отвечал я. Карета остановилась, кучер заглянул к нам и осведомился, все ли у нас в порядке. «Скажите, в этих местах водятся волки?» – спросил я. «Да что вы, здесь никогда не было волков, успокойтесь», – отвечал кучер. Мы снова тронулись, но ощущение как будто готовящегося нападения на нас вновь овладело мной; я не понимал, откуда оно берется. Мы проехали еще с милю, впереди показался косогор и развилка перед ним, и я живо узнал это место – там, за правым поворотом, из темной громады леса раньше вытекал ручей, и бежал вдоль дороги до самого Руана. «Из леса!» – осенило меня. Я разом все вспомнил и мое томление разрешилось. Лес – вот чего мне не хватало в местном однообразном ландшафте. Раньше здесь, почти от самого побережья, по обеим сторонам дороги высился черный, непроходимый сосновый лес; когда-то я взбирался с попутчиками по косогору вверх, спасаясь от волков, выскочивших на нас в сумерках из этого леса. В те далекие времена путешественникам не давали покоя местные волки; вдоль косогора стояли наполовину вкопанные в землю схроны для укрытия от них. Лишь трое из нас четверых успели тогда добежать до схрона, один был пойман волками, а сам я отделался несколькими глубокими и болезненными ранами от волчьих зубов. Пока я вспоминал этот страшный случай, наша карета свернула на развилке направо; ручей был тут как тут и все так же струился вдоль дороги, но никакого леса здесь не было – лишь бесконечные пшеничные поля вокруг, насколько хватает взгляда, и самодур-ветер, беспрепятственно носящийся над ними. Я позвонил в колокольчик, пара лошадей, осажденная кучером, остановилась и я предложил все-таки сделать привал, перекусить и дать лошадям напиться из ручья. За едой я спросил у кучера о здешнем лесе и встретил полное недоумение – кучер утверждал, что леса здесь никогда не было; ни дед его, ни прадед, никогда не рассказывали о лесе в этих краях. Однако остатки тех самых древних каменных схронов торчали из кустов на склонах косогора; кучер не знал об этих схронах решительно ничего, кроме того, что многие из них уже разобраны и растащены по хозяйствам. Остаток пути до Руана я провел в слегка озадаченном состоянии – от леса, огромного соснового леса, который когда-то покрывал эти равнины, не осталось и следа! Я попытался припомнить, когда же со мной произошел этот случай с волками и пришел к выводу, что это было, скорее всего, в самом начале пятого века, когда я отлучился ненадолго из моего поместья в Аквитании и путешествовал по северной Галлии; похоже, что с тех пор я никогда не бывал в этих местах. Также вспомнилось, что несколькими столетиями позднее, в период первых нападений сарацин на Европу, я долгие годы дружил в Риме с владельцем мебельных мастерских, и он жаловался на отсутствие древесины и рассказывал о вырубке Нормандских лесов.

Мы переночевали в Руане, посетили наутро местную ратушу, а затем взяли курс на Лимож проездом через Орлеан. Теперь мы следовали уже по широкой торговой дороге, местами сильно запруженной крестьянскими телегами с только что собранным урожаем; бархатные сливы, кровавые помидоры, черешня, клубника – все это катилось, скрипя и благоухая, нам навстречу и далее на север; не было никаких сомнений, что часть всего этого доберется через пару дней до рынков Англии и составит там компанию нашим бледным июньским кабачкам и спарже. Ближе к Орлеану установилась прекрасная погода и больше не портилась до самого Лиможа; в разливах Луары мы несколько раз сворачивали с дороги и отдыхали, купались и любовались цветущими лугами ирисов и маков. Джон был в полнейшем восторге от местных красот, и шутил, что будь он Плантагенетом, он бы тоже начал войну с Францией за эти места. Орлеанский лес, целиком принадлежащий, назло Джону, французской короне, стоял, слава Богу, цел и невредим, и выглядел, кажется, точно так же, как и в старые времена. Дальнейший путь мы проделали уже без лишних задержек, в полдня достигли плато Лимузена и взобрались на плоскогорье. Здесь было влажно и свежо, дорога то и дело горбилась мостами через мелкие речушки, стекающие с окружающих холмов.

Наконец, к полудню третьего дня нашего путешествия, мы достигли предместий Лиможа и вскоре добрались до родового имения Николя. Сам хозяин выбежал из дому, видимо, услышав стук экипажа, и встречал нас прямо возле ворот его усадьбы, весьма, как оказалось, скромной – состоящей из одноэтажного, с высокой треугольной крышей, особняка, облицованного серым булыжником, и пары деревянных хозяйственных построек. Николя долго, с восторгом, обнимал Джона, и лично помогал нам вытаскивать наши саквояжи, которые, впрочем, вскоре оставил на попечение подошедшего слуги. Коротко, по монашески остриженный, Николя был одет в праздничный черный костюм на испанский лад: небольшой строгий берет, легкие туфли с разрезами, расшитая золотом бархатная рубашка, накинутая на короткие, до колен, широкие шаровары. Француз был неподдельно счастлив нашему приезду, его почти детская радость била через край.

– Это Франция, не удивляйтесь, чувствуйте себя свободно, здесь можно смеяться в голос и говорить вслух то, что думаешь, – подмигнул мне Джон.

Мы были приглашены к резному деревянному столу, установленному на аккуратно подстриженной поляне перед домом. Столик был накрыт для легкого угощения – тут были блюда с фруктами и несколько бутылок красного вина. Из ящика, чуть выдвинутого из-под столешницы с задней стороны стола, свисал кусок холста, на котором можно было разглядеть математические символы.

– Я смотрю, дорогой друг, вы даже здесь не можете отвлечься от научной работы, и это на открытом-то воздухе, под сенью таких замечательных каштанов? Какие же математические изыскания нацарапаны на этом несчастном холсте, предназначенном, несомненно, для зарисовки ваших здешних деревенских пасторалей? – весело воскликнул Джон.

Николя неожиданно нахмурился и не отвечал.

– Николя, вы, несомненно, до сих пор одержимы математикой. А вот я использовал бы этот холст прямо по назначению. Я в последние годы настолько поглощен рисованием и скульптурой, что иногда сам себя боюсь, – продолжал Джон.

– Да, Джон, я помню ваше увлечение рисованием. Ну что же, каждому свое, – как будто немного уязвленно ответил Николя.

Он помрачнел еще больше – видимо, замечания Джона пришлись ему не по вкусу, а может быть, этот холст не был предназначен для посторонних глаз, или же просто француз обладал таким переменчивым характером. Так или иначе, но вместо того, чтобы отшутиться, поддерживая радостную атмосферу долгожданной встречи, он серьезно, с плохо скрываемым неудовольствием произнес:

– Я исследую свойства бесконечности – к ней можно идти сколь угодно медленно и сколь угодно долго, и никогда не устать.

– Никогда не устать? – вдруг само собой вырвалось у меня. – Да вы, уважаемый, не знаете, о чем вы говорите. Идти к бесконечности – это невыносимо, это страшно, это невозможно. Впрочем, я вас понимаю – у вас ведь к бесконечности идут мысли и числа, а не люди.

Не знаю, что вдруг нашло на меня, что побудило высказаться так резко и неуважительно по отношению к ученому французу. Наверное, его слова о бесконечности разбудили мой спящий вулкан страдания от невыносимой вечности, наступили мне на больную мозоль. В результате моей реплики предполагаемое благожелательное и праздничное начало нашей встречи было окончательно испорчено, и наша беседа перетекла в натянутое, дискуссионное русло.

– Да, разумеется, не люди, – с усмешкой отвечал Николя, – люди, по сравнению с числами, мало что могут. Эти ваши так называемые люди – они ведь от Бога, от мира, они Богово, и доступно им лишь мирское, лишь Богово. Математика – совсем другое дело, она гораздо сильнее Бога и простирает свои возможности далеко за пределы доступного в мире.

Николя говорил запальчиво, самоуверенно, с чувством какого-то брезгливого превосходства, подобно тому, как фанатик, обретший истину, отмахивается от докучающих ему любопытных, расспрашивающих об этой истине, покушающихся на нее.

– Ну, положим, и человек, если будет двигаться вперед бесконечно долго, то в конце концов достигнет бесконечности, – вступил в полемику Джон.

– Это вам ваша человеческая интуиция так подсказывает, дорогой Джон? А вот математике нет никакого дела до человеческой или Божьей интуиции, и она может совершенно строго доказать, что вы не правы.

– Как не прав? Если идти бесконечно долго в одном направлении, не достигнешь бесконечности? – очень почтительно, не обращая внимания на тон своего французского приятеля, спросил Джон.

– Именно так, дорогой Джон. Все зависит от того, как идти. Вот, к примеру, вы сделали первый шаг. Если потом с каждым следующим шагом уменьшать длину шага на один процент от предыдущего, то можно идти бесконечно, и все время двигаться вперед, но больше ста шагов не пройдешь.

– Вы, уважаемый монсеньор, изволите шутить и насмехаться над нами, пользуясь нашей, как вам кажется, неспособностью проверить ваши утверждения? Но Джон – талантливый математик, да и я сам тоже когда-то занимался геометрией, и мы сможем вывести вас на чистую воду! – воскликнул я, не в силах сдержать возмущения от такой высокомерной и, кажется, не выдерживающей никакой критики, речи француза.

– Нисколько я не шучу, и не имею намерений насмехаться над вами, – холодно отвечал Николя.

Однако повисшая затем небольшая пауза в разговоре, по-видимому, предоставила нашему французскому визави возможность опомниться и осознать, что он обращается с нами несколько заносчиво. Джон не решался просить об объяснениях идей Николя, хотя было видно, что он очень желал этих объяснений. Взглянув пару раз на своего озадаченного друга, Николя вдруг улыбнулся, смягчился, и предложил нам пройти в дом, в его кабинет, и убедиться во всем самим. В течение следующего часа он показывал нам свои вычисления и чертежи; Джон был в восторге и, кажется, все понял, я же пребывал в недоумении и не мог решить, водит ли виртуозный француз нас за нос или же он действительно искренен с нами и прав в своих вычислениях.

– В общем, вы хотите сказать, что если шаг бесконечно уменьшается, то сколько шагов ни делай, вскоре начнешь топтаться на месте? – попытался подытожить Джон по окончании лекции Николя.

– Все дело в том, как именно уменьшается шаг, дружище! Как именно – вот в чем вопрос. Шаг может постоянно уменьшаться, и весьма значительно, но при этом все равно достигнешь бесконечности. Это еще пару веков назад доказал мой тезка Николя Орезм из Нормандии. Однако в моем примере с процентами шаг уменьшается настолько значительно, что за бесконечное время пройдешь лишь сто шагов.

– Да, в этом случае движение замедляется так стремительно, что скорее идешь вглубь одной точки, чем двигаешься вперед.

– Точно так, дорогой Джон, – подтвердил Николя.

– Насколько же значительно должен уменьшаться шаг, чтобы пройденное расстояние становилось конечным? – спросил я.

Николя скорчил гримасу сомнения и пожал плечами. Со вздохом он приоткрыл стеклянную дверцу буфета, достал три бокала и начатую бутылку розового прованского вина.

– Если бы я знал ответ на ваш вопрос! – печально проговорил он. – Если бы я знал! Я ищу ответ уже долгие годы, но чем дольше я ищу, тем более недостижимым кажется мне решение. Математика свои секреты, знаете ли, бережет. Нужно очень сильно угодить ей, посвятить ей лучшие годы, чтобы она снизошла и приоткрыла свои тайны. Есть, конечно, один метод, который помог бы в данном вопросе, но целой жизни не хватит, чтобы нащупать решение этим методом.

– А сколько жизней хватит? – спросил я.

– Сколько жизней? – удивился Николя. – Вы задаете странный вопрос. Не знаю. Может, десять, а может и сто. Вряд ли мне удастся найти таких учеников, которые захотят потратить свои жизни на это дело.

– Несомненно, не найдете, – твердо произнес я.

«Нет уж, с меня довольно, я на такое никогда уже не решусь», – с ужасом подумал я, и воспоминания о последних сорока годах поиска Архимедова числа нахлынули на меня, пронзили насквозь и в секунду исчезли, оставив после себя на коже тот прерывистый озноб, что донимал меня долгими дождливыми зимами на Лемносе в середине четвертого века. Этот удивительный озноб, вдруг скакнувший на мою кожу из бездонных глубин прошлого, убийственно надежно свидетельствовал, что те события на Лемносе действительно происходили когда-то со мной самим, а не приснились мне и не были прочитаны мной в каком-нибудь сборнике арабских сказок.

– И знаете, почему не найдете? – продолжил я. – Потому что математика не сильнее Бога. Вы, несомненно, очень храбрый человек, чтобы здесь, в сердце Франции, этой твердыни католицизма, жестоко преследующей гугенотов, утверждать, что математика сильнее Бога. Отдаю должное вашей смелости, но, видите ли, в чем дело: как только ваша математика перейдет Богу дорогу и нарушит его планы, он сразу истребит нас, носителей сознания, в котором развилась и расплодилась эта ваша математика. Ведь вся эта наука существует лишь в умозрении живых, мирских, Божьих тварей, и Богу не составит труда уничтожить этих тварей и заодно науку в их сознании.

– Вы правы, в этом смысле, конечно, Бог сильнее всех его творений. Удивительно, однако, то, что будучи тварями Божьими, мы простираем мысль нашу так далеко, как Богу и не снилось. Вы можете себе представить, чтобы ваша лошадь, подгоняемая вашими острыми шпорами, рассказывала бы вам на бегу о секретах изготовления этих самых шпор и о создаваемой ими ауре, о которой люди даже не догадываются? А вот мы именно так поступаем с нашим Богом, которому мы обязаны каждой секундой нашего существования. Оперируя любым понятием, мы не знаем границ и способны построить из него такие конструкции, которые Бог никогда не создавал для нашего мира. Лишь только из нескольких чисел мы осознали понятие числовой оси, как эта ось начала существовать сама по себе, без связи с миром, откуда она изначально была выведена. А поскольку наш мир научил нас, что по любой прямой можно двигаться как вперед, так и назад, то мы немедленно отправились по числовой оси назад и, о чудо, дошли до ноля. А ноля ведь в природе не существует, Бог не создавал ноль, не создавал ничто. На свете нет такого, о чем можно было бы сказать: «вот смотрите, видите эту вещь, ее здесь ровно ноль». Когда на столе лежит одно яблоко, мы знаем, что количество яблок – единица. Но когда яблок нет, то сказать, что мы видим ноль яблок – неверно. Нельзя видеть ноль. Мы видим, что яблоки отсутствуют, их здесь нет. Но скольких яблок здесь нет? Какое число ни назови, ответ будет верным: десяти нет, и одного нет, и семи тоже нет. Яблоко может быть как минимум одно, поэтому в старину говорили «здесь нет ни одного яблока», и это было гораздо вернее, чем то, что модно говорить сейчас: «здесь ноль яблок». Ноль – не Богово, поймите это. Но что же будет, если мы пойдем по числовой оси дальше – о ужас и кошмар для всех добропорядочных католиков – там начинаются отрицательные числа – чистая абстракция, не существующая в природе. А ведь эти самые отрицательные числа служат нам, чтобы вычислять и предсказывать вполне мирские, жизненные вещи – объемы бассейнов и площади пахотных угодий, углы наклона пушек и расстояния между линзами в зрительной трубе – вы слышали об этом новейшем итальянском изобретении?

Николя продолжал рассказывать и дальше, но я, поблагодарив его за преподанный урок, оставил друзей наедине и вышел подышать свежим воздухом. Мне было нехорошо – глухой отзвук древних метаний и сомнений, разбуженный разговором с Николя, омрачал и отягощал душу. Ночью я не спал и заново переживал мои, более чем тысячелетней давности, попытки уйти от реальности, жить бессознательно, остановить время. Я вспомнил, что давешний озноб – не единственное напоминание о моих геометрических упражнениях на Лемносе, что у меня сохранилось несколько пергаментных свитков с описанием тех событий; по возвращении в Англию я решил отыскать эти манускрипты и заново перечитать их. Взгляды Николя, как и когда-то взгляды Филострата, Агриппы и других моих учителей, содержали, казалось, новую идею об облегчении моей участи, но увы – теперь я ясно чувствовал тщету и безысходность этой идеи. Чертова бесконечность, как перестать ползти к тебе, как остановиться, как замедлиться? Эх, если бы возможно было так же поступить со временем, как Николя поступал с расстоянием – чтобы каждая следующая секунда была на процент короче предыдущей – как бы сладко я перестал существовать через сто секунд! Время остановилось бы и я застыл бы, замер навсегда – это ли не прекрасная, вожделенная смерть – когда времени больше нет. К сожалению, йогой и медитацией я достигал подобного эффекта лишь ненадолго, и к тому же, с чрезвычайно болезненным пробуждением, возвращением к самому себе.

Эти переживания терзали меня еще несколько дней и до некоторой степени омрачили мое дальнейшее пребывание во Франции. Однако в целом можно сказать, что я оправился довольно быстро – нет лучшего лекарства от исканий и сомнений, чем ясное осознавание их бесплодности. Моему выздоровлению также способствовала веселая, дружеская атмосфера, установившаяся между Джоном и Николя – они больше не спорили, обсуждали математику лишь мельком, а в основном предавались воспоминаниям об университетской молодости, шутили и стряпали всякие деликатесы. Мы гостили у Николя еще около недели и все втроем совершили несколько верховых вылазок на природу. У собак Николя был прекрасный нюх на трюфели, а его слуга готовил из них необыкновенный соус для жаркого и напрочь отказался открыть мне рецепт этого соуса. По моей просьбе мы навестили земли моего древнего поместья в Аквитании; от каменных зданий гимнасиев здесь уже не осталось и следа, но оросительная система все так же исправно разносила воду по полям; на одном из ее желобов, изготовленных из римского пуццоланового бетона, я разглядел табличку с именем того самого нашего ученика, который ее создал. Мы покинули Николя в совершенной идиллии, остановились проездом на день в Париже, где царила та же суета и толкотня, что и двести лет назад, лишь одетая в новое платье; в последних числах июня мы благополучно вернулись в Лондон.