Симонов и Цапля

Глава двенадцатая. Оплата по счетам.

В моей детской разбойничьей компании было несколько отчаянных девчонок – они участвовали в наших предприятиях наравне с мальчишками и обижались, когда им делали какие-то поблажки. Все они были в целом похожи друг на друга, кроме самой младшей девочки по имени Фина, прибившейся к нам в десятилетнем возрасте, уже незадолго до распада нашей банды. Эта девочка не отличалась бойким характером, скорее наоборот, была тихой и набожной, и видно было, что у нас она занимается не своим делом. Вопреки воле большинства, я не выгнал ее, заявив, что за полгода она подтянется и что вообще не только смелым нужны деньги. Она и в самом деле оказалась совсем не глупа и постепенно овладела некоторыми способами обмана и притворства; ей разрешалось не сдавать все лично заработанные деньги в общую кассу, она оставляла их себе, вдобавок получая свою долю от общака. Она всегда очень трогательно крестила свою жертву, после того как та отдавала ей несколько монет, обманутая тем или иным ухищрением, например, липовым приглашением на званый ужин в римские бани. Она часто приходила к нам в собачьей голове, сшитой из обрывков темных тканей, и любила пугать ей прохожих. Я не обращал на эту девочку пристального внимания до тех пор, пока однажды не побывал у нее дома – нужно было, кажется, помочь ей отнести какую-то тяжесть; они снимали вдвоем с бабушкой угол в многокомнатной инсуле, кишащей всяким случайным людом. Родители Фины давно умерли, а бабушка почти не двигалась, что-то шила, и не могла прокормить их с внучкой – нужда выгнала девочку на улицу, как и большинство детей в моей банде.

Бабушка Фины поразила меня с нашей самой первой встречи. Бывает раз в сто лет, что окажешься рядом с незнакомым человеком, и сразу все чувствуешь, и знаешь – это твой человек, и понимаешь, что будет дружба и любовь. То был как раз такой случай, и я ругаю судьбу за то, что она не свела меня с этой бабушкой лет на пятьдесят раньше. В первую же секунду нашего знакомства она посмотрела на меня своими ясными, молодыми, глубокими глазами и сказала: «Вот это гость так гость – здесь таких давно уже не делают!» Она попросила мою ладонь и долго смотрела на нее, после чего достала из шкатулки икону не кого-нибудь, а святого Христофора-Псеглавца, перекрестилась и спросила меня: «Вы, дорогой, из какого века к нам пожаловали?» Она заявила мне, что ее род берет свое начало в Скифии, что по ночам она общается в грезах со своим далеким предком, скифским кочевником, и что совсем недавно она видела меня во сне при облаве на львов где-то на границе Парфии и Армении. Я сумел, пользуясь прежними связями, изыскать кое-какие средства и переселить их с внучкой в отдельный маленький домик; я стал постоянным их гостем и сердечным другом; Фину определили в школу и она прекратила участие в нашей банде. Бабушка была неграмотной и никогда не читала книг, но непостижимым образом знала и подробно рассказывала о многих событиях прошлых времен, иногда ее истории до мелочей совпадали с тем, что я воочию наблюдал столетия назад. Общение с ней – тонкое, умное, глубокое, ироничное – наполняло меня давно забытыми эмоциями, и хотя оно убивало во мне новообразованную скотину, я не мог найти в себе сил отказаться от него. Ее талант предвидения граничил с ясновидением – я убедился в этом, когда начал рассказывать ей о своих прошлых мытарствах, и она перебила меня, спросив: «А внутрь вашей цапли вы не догадывались заглядывать?» Дошло до того, что я, исполненный священным ужасом, спросил ее, кто бы мог оставить в цапле эту судьбоносную для меня записку. Но она покачала головой и заявила, что выше ее сил знать такое. Ее дар никоим образом не распространялся на будущее – она не дала мне ни единого совета насчет осуществления моей миссии – это, по ее словам, была «тонкая материя любви, которая не поддается никакому предсказанию». «Я люблю вас, но не смогу предать вас, я уже слишком стара, чтобы пойти на это», – шутила она надо мной. Мы нежно любили друг друга, и нам совершенно не мешало, что мы так и не перешли на ты, и не имели известной близости; к сожалению, наша любовь длилась всего три года, до самой ее смерти.

Знакомство с ней я воспринял как знак для меня. Знак того, что у меня получится, знак веры в свои силы. Люди любят верить в знаки, и чем ничтожнее человек, тем легче он в них верит. Я никогда не верил ни в какие знаки, но в тот момент почувствовал, что этот знак – настоящий. Также после ее смерти меня осенила удивительная идея и я внимательно присмотрелся к Фине, которая к тому времени оформилась в угловатого, хмурого подростка. Она жила теперь одна в своем домике и вполне справлялась сама со своим нехитрым хозяйством, я приходил два раза в неделю и помогал, чем мог. Мы разговаривали, и я замечал, что она унаследовала от бабушки много милых мне черт и свойств характера. Также я видел, что девочка очень тепло, с благодарностью и нежностью, относится ко мне, и даже, наверное, привязана ко мне. Какое-то время меня одолевали сомнения, но я не смог преодолеть себя и решил, что судьба все равно рассудит по своему, а я не должен упускать своего шанса. Я объявил Фине, что уезжаю в другую страну, к сыну, которому сейчас восемнадцать лет, и вернусь я или нет, я сам не знаю. Девочка, конечно, была расстроена и очень трогательно прощалась со мной и умоляла не теряться и писать. Я вновь сумел раздобыть денег у моих старинных должников из местной аристократии, и оставил Фине приличное состояние, зная, что она использует его рачительно и добродетельно.

Для того, чтобы играть с судьбой и с Финой по-честному, я положил себе срок отсутствия – двадцать два года. Я наказал себе не писать Фине писем и напрочь исчезнуть из ее жизни, но спустя вышеуказанный срок вернуться и под видом своего сына вновь завести знакомство с ней. Так и только так, и как сказано – так и сделано. Я уехал из Рима и в течение двадцати двух лет путешествовал по свету. Я навестил Армению, впервые побывал в Скифии, а остаток своего срока провел в Аравии, где выучил местный язык, познакомился с несколькими выдающимися поэтами и математиками, и окунулся в Магометанство. В Аравии я приобрел странную привычку сопровождать похороны – на площадях перед мечетями ежедневно объявляли, когда, где и кого будут хоронить, и я не упускал возможности присутствовать на этих церемониях. На похоронах я получал истинное удовольствие, представляя себя на месте умершего, и крепко пристрастился к такому времяпрепровождению – похожие ощущения я мог испытать разве что при курении опия. Из Аравии я несколько раз путешествовал на греческие острова, провел пару месяцев на Филостратовом пляже на Лемносе и встретился там с моими неизменными морскими черепахами. Я видел, что они знали меня, а у старейшей из них я обнаружил на крыле железную скрепку, вставленную мной около трехсот лет назад на Собачьих островах. Тогда эта черепаха была еще ребенком, и всю свою невероятно длинную жизнь она провела с этой скрепкой. Я снял железяку с ее крыла и как будто увидел в ее глазах благодарность – теперь она могла позволить себе спокойно умереть в бездонных пучинах океана. Впрочем, это ее выражение глаз наверняка просто почудилось мне – Филостратов пляж, где абсолюютно ничего не изменилось с древности, вообще наводил на меня меланхолическое и поэтическое настроение, я окунался на нем в сладкий эфир остановившегося времени.

Вернувшись в положенное время в Рим, я узнал, что Фина год тому назад овдовела и переехала обратно в тот самый дом, где я оставил ее. Ходили слухи, что ее муж, чиновник местного казначейства, был осужден за кражу, не смог перенести позора и наложил на себя руки в тюрьме. Одним погожим апрельским вечером я явился к Фине домой.

– Ты? Боже мой, Бен-Шимон, это ты! Заходи же скорее, – она была неподдельно счастлива моему появлению и повисла у меня на шее, чем привела меня в немалое смущение – такой горячей встречи я все-таки не ожидал.

– Вообще-то я его сын, госпожа Фина, – начал я, – и отец просил меня…

– Сын? А, ну конечно, сын. Ладно, сын, ты голодный? Сейчас будем ужинать и ты все расскажешь.

Фина хлопотала вокруг меня, смотрела во все глаза и искала повода прикоснуться ко мне, а я изображал стеснение и шутил, что я не призрак, никуда не пропаду, и что вообще мне странно видеть такое поведение незнакомой женщины. Наконец она успокоилась и даже помрачнела; мы уселись за ужин – было что-то домашнее, римское, с легким белым вином. Я наверняка не узнал бы Фину на улице – слишком сильно она изменилась с подростковых времен. Она была теперь не то чтобы красива, но скорее миловидна, стройна и в целом выглядела типичной состоятельной римлянкой последних десятилетий. Лишь глубокие, ясные бабушкины глаза, светло серые, умные, остались в ней от той тихой и нескладной девочки, которая когда-то играла в святого Христофора и любила наряжаться в его голову.

– Почему ты не писал мне, Бен-Шимон? – начала она разговор после некоторого молчания.

– Вы хотите спросить, почему мой отец не писал вам, госпожа Фина?

– Госпожа Фина, госпожа Фина, – передразнила она меня. – Ладно, будь по твоему, госпожа Фина желает знать, почему Бен-Шимон не писал ей.

– Это надо было бы спросить у отца, но, к сожалению, он умер год назад и перед смертью просил навестить вас и извиниться за его отсутствие и молчание.

– И как же вас зовут, сын Бен-Шимона, столь поразительно похожий на своего отца? – с раздражением и сарказмом в голосе спросила она.

– Меня зовут Валентин, я родился и вырос в Кордубе, а в Риме был лишь раз, давным давно, маленьким ребенком.

– Я помню, он говорил мне, что уезжает к сыну. Ну что-ж, Валентин, добро пожаловать. Завтра вечером я думала прокатиться на холмы Марчильяны, там сейчас все цветет, погода прекрасная – поедемте вместе?

Мы стали встречаться с Финой, проводили много времени на природе, виделись с несколькими нашими бывшими товарищами по банде, с которыми Фина до сих пор поддерживала отношения. Мне было безумно тяжело играть роль сына, но увы – другого выхода у меня не было. Я с ужасом и счастьем видел, что Фина любит меня. Сильно и страстно. То, что я запланировал, о чем мечтал, свершилось невероятно легко, далось мне по приезду без всяких усилий – это пугало меня, казалось неестественным. Фина искала все большей близости со мной и уже через две недели наших встреч мы провели вместе ночь.

– Зачем ты уехал и оставил меня одну, ведь я потом всю жизнь искала такого как ты, долгих двадцать два года – как ты об этом не подумал, ненавижу тебя, ненавижу! – рыдала она утром, положив голову ко мне на колени. Однако уже через час она оправилась и привела себя в порядок. На лице у нее вдруг появилось отчаянное, отрешенное выражение, на лбу образовались жесткие морщины.

– Бен-Шимон, Валентин – какая разница! Впрочем, разница огромная. Разница – ужасная, ужасная, понимаешь! – горестно произнесла она.

Я был в недоумении и не знал, что и подумать, но продолжение не заставило себя ждать.

– Я получила то, чего хотела. А теперь убирайся. Видеть тебя больше не желаю, пропади ты пропадом, – заявила она мне.

– Но Фина, подожди, объясни… – пытался лепетать я в прострации, но все было бесполезно.

– Уходи, и чтоб я больше тебя не видела, – она указала мне на дверь и я поспешно вышел.

Я был по-настоящему удивлен после того, как в течение нескольких следующих недель навещал Фину, ожидая ее смягчения, но ничего не добился. Она была непреклонна и решение ее, вопреки моим надеждам, оказалось вовсе не минутной эмоцией, а твердой, продуманной волей.

Эта выходка Фины как-то очень болезненно вышибла меня из седла. Время шло, я уже перестал гадать, что же явилось причиной такого неожиданного поворота событий; я пытался где-то преподавать, что-то писать, вырезать по дереву. Все у меня валилось из рук, получалось плохо, я на самом деле пребывал в глубоком замешательстве и не мог сосредоточиться, чтобы направить свою жизнь в каком-то осмысленном направлении. Встречаться с другими женщинами я был не готов, да и ни к чему другому тоже не был готов. Кое-как я начал изучать математический трактат Аль-Фируджи, который привез из Аравии и отложил до лучших времен, но и это не давалось мне, тяготило душу.

Вдруг, примерно через три года после нашей размолвки, Фина появилась на пороге моего дома, бросилась ко мне на шею и зарыдала. Я был в шоке и ничего не понимал.

– Не могу, прости меня, я не могу, я не такая сильная, как ты, я хочу быть с тобой, – захлебываясь слезами и покрывая меня поцелуями, бормотала она.

– Что с тобой, Фина, что случилось?

– Я хотела отплатить тебе тем же, но больше не могу – я не такая сильная, как ты.

– Фина, что ты имеешь ввиду? Как это – отплатить мне тем же? Я ничего не понимаю. Ты можешь объяснить все как следует?

Мы прошли на кухню. Я дал ей воды и она постепенно успокоилась. Она смотрела на меня с прежней неподдельной любовью, и видно было, что она долго боролась с собой и провела бессонную ночь, прежде чем пришла ко мне. Наконец она собралась с силами и спокойно заговорила.

– Бен-Шимон, когда ты оставил меня на двадцать два года, то твое намерение ведь было поступить со мной благородно и великодушно, не привязывать меня к себе, дать мне возможность узнать и других мужчин, узнать мир без тебя. Так?

– Да, Фина, это так, но откуда ты об этом… – насторожился я и запнулся, не закончив фразу.

– Ну так вот – я прогнала тебя три года назад потому, что я хотела того же самого, я хотела поступить с тобой благородно. Дело в том, мой любимый, что я не хотела держать тебя при себе, зная, что ты теряешь со мной время – ведь со мной ты не достигнешь своей цели, хотя я очень люблю тебя.

– Почему ты так уверена, что не достигну?

– Я взрослая женщина и знаю, что никогда нельзя загадывать наперед, в жизни всякое бывает. И нельзя было бы утверждать, что я никогда не предам тебя, если бы я не знала твоей тайны.

– Что? Ты знаешь про предательство? Ты все знаешь? – в ужасе вскричал я.

– Да, я пару раз подслушала тогда ваши разговоры с бабушкой и все знаю. Согласись, мы не можем устраивать судьбе спектакли и изображать предательство, да еще и с кражей цапли. Все должно быть по-настоящему, но зная твою ситуацию, я не смогу по-настоящему, без задних мыслей, предать тебя. Вот если бы мне не знать твоей тайны – тогда ты мог бы дать судьбе шанс. Хотя сама мысль о том, что я смогу предать тебя – ужасна для меня. Но, сейчас, любимый, ты будешь терять время со мной. Отношения со мной не принесут тебе успеха в твоем деле, я не смогу дать тебе то, что тебе нужно, я не смогу предать тебя, Бен-Шимон. Понимая все это, я прогнала тебя три года назад, чтобы ты жил и достигал своей цели без меня и не терял со мной времени. Но теперь я не могу больше жить без тебя, я не выдержала, и поэтому я здесь.

– Фина, черт побери, как ты посмела подслушивать, Фина! – вскричал я, и смесь радости и ощущения безвозвратной потери овладела мной.

Конечно, я был убит. Мой план на Фину был убит. Я был всегда совершенно уверен, что Фина не знает моей тайны – она никак не могла знать ее. Я строго следил, чтобы Фины не было рядом, когда я рассказывал ее бабушке о моих делах. И бабушка клялась мне, что не выдаст мой секрет, а она была из тех, чья клятва тверже гранита – уж я-то повидал людей и точно знал это. Весь мой план строился на том, что девочка не знает моей тайны, но теперь Фина была совершенно права, теперь настоящее предательство с ее стороны было невозможно. Чертово знание, оно все убивает. Без него у нас были бы шансы, а теперь все пропало.

– Бен-Шимон, пожалуйста, выгони меня, как ненужную тварь. Не дай моей слабости воплотиться в жизнь, не дай мне совершить такой грех, – Фина опять ударилась в слезы.

– Фина, дорогая, ну что ты такое говоришь? Это ведь прекрасно, что ты наконец пришла и все рассказала. Ты упускаешь одно обстоятельство. Знаешь, чем я сказочно богат?

– Чем?

– Временем! У меня его хоть свиней корми, хоть стены им крась! Ты об этом подумала? Я тоже люблю тебя и хочу быть с тобой, а миссия моя подождет, никуда она от меня не денется. И мне также больно и невозможно думать, что ты способна предать меня.

Так мы помирились с Финой и более уже не расставались почти до самой ее смерти. Мы прожили вместе около двадцати лет, и за это время ни разу не покидали Рим – она не любила долгих путешествий и была очень привязана к вечному городу. К сожалению, детей Фина иметь не могла, но мы много возились с детьми наших друзей, бывших участников разбойничьей банды. Все они, за исключением парочки самых отпетых сорванцов, выросли в целом нормальными людьми – кто-то уехал в деревню и зажил крестьянской жизнью, другие обучились ремеслам. Фина почти не рассказывала мне о бывшем муже, лишь говорила, что не любила его и не была с ним счастлива. Когда мы стали жить вместе, Фина вновь превратилась для меня в такую же милую, тихую и набожную девочку, какой я знал ее в начале нашего знакомства. Такой она и была на самом деле – уравновешенной, заботливой, семейной и в целом закрытой натурой; любила лишь старых друзей детства, а о последних своих знакомых, навязанных бывшим мужем, отзывалась неприязненно, с досадой.

Положа руку на сердце, должен признать, что Фина любила меня сильнее, чем я ее. Она боготворила меня, я же скорее очень ценил в ней моего родного человека – того, кто делит со мной мою тайну, мою беду. Я не чувствовал с ней одиночества, и воспринимал жизнь с ней неотрывно от ее бабушки – обе они вместе жили у меня в душе и были моей семьей и убежищем.

В нашей жизни с Финой было немало печали. Мысли о неизбежной будущей необходимости вновь выйти на тропу своей миссии, конечно, посещали и омрачали меня. Фина знала это и иногда зримо тяготилась этим и испытывала угрызения совести, начинала вдруг чахнуть от идеи, что я живу с ней все эти годы только ради нее, только потому, что она этого захотела. Если быть до конца честным, то надо признать, что в этом была доля правды, но лишь доля – в целом Фина была очень мила мне и согревала меня сопереживанием и сопричастностью моей судьбе; мне было очень хорошо и спокойно с ней. Это она также знала и оттого умела все-таки прогнать свои самоуничижительные думы и в целом не слишком убиваться от того, что держит меня при себе. Лишь изредка ее посещали приступы откровения, и она задавала мне один и тот же вопрос:

– А если бы я тоже жила вечно, тогда ты все равно хотел бы умереть?

Я знал, что обманывать не могу, и отвечал ей честно:

– Любимая, нельзя жить вечно. Это против природы, это невыносимо, это не нужно. Я занимаю в мире чье-то место, кто-то из-за меня так и не увидел солнечного света, не узнал любви и радости жизни.

Время шло и Фину постепенно охватывало то же несчастье, что и моих возлюбленных из далекого прошлого – она начала стесняться своей старости передо мной, переживала о своих морщинах и дряблых мышцах, старалась не смотреть мне в глаза. Я объяснял ей, что и бабушку ее я любил уже старенькой и что стесняться меня не нужно, но увы – пропасть в возрасте разделяла нас все сильнее; Фина была поистине изумлена моим по-прежнему молодым видом и потихоньку нашептывала молитвы. Спустя некоторое время с нашим лучшим другом по имени Грегор, когда-то одним из самых отчаянных ребят моей разбойничьей компании, случилось несчастье – его тридцатилетний сын убил в драке бандита, напавшего на его друзей, и был, к всеобщему негодованию, осужден на пожизненное заключение. Мы с Финой много занимались с сыном Грегора в начале нашей совместной жизни, часто брали его к себе по праздникам; он рос у нас на глазах и я любил его, как своего ребенка. После приговора Грегор, к тому времени уже вдовец, был безутешен – его старшая дочь умерла от чахотки еще десять лет назад, и теперь он должен был навсегда расстаться и со вторым ребенком. Самое удивительное обстоятельство заключалось в том, что сын Грегора был внешне весьма похож на меня – и ростом, и сложением, и формой лица – мы много раньше смеялись и шутили на эту тему. За три дня перед тем, как этапировать парня в какую-то далекую тюрьму, его должны были привезти на час домой, чтобы он мог попрощаться с родственниками. Вечером накануне этого дня Фина подошла ко мне так близко, как давно уже не подходила и спросила:

– Бен-Шимон, тебе никогда не приходило в голову, что не женская любовь спасет тебя, а любовь верного ученика?

Она читала мои мысли – я в последнее время много размышлял именно об этом.

– Фина, что ты вдруг? Да, конечно, приходило. Но где найти такого? Чему я его смогу его научить, я же не Иешуа.

Мы помолчали немного, выпили по чашке воды и сели рядышком на скамью. Было понятно, что на уме у нас одно и то же.

– Знаешь, Фина, мне кажется, что есть и моя вина в том, что случилось с сыном Грегора. Ведь это я приучил всех вас стоять за друга как за себя самого и решать все своими руками.

– Бен-Шимон, я догадываюсь, что ты задумал. Ты не боишься?

Я посмотрел на нее с отчаянием и сожалением.

– Ты все правильно думаешь, Бен-Шимон. Я отпускаю тебя. Я скоро умру и ты уже дал мне все, что мог. Я – старуха, могила плачет по мне.

– Я хотел быть с тобой до конца, Фина.

– Нет, Бен-Шимон, лучшего конца, чем сейчас, не нужно. Теперь ты сможешь сослужить службу и для Грегора, сохранить для него его сына, и провести время в таком месте, где люди еще как ищут себе учителей. Я благословляю тебя.

Эти ее слова окончательно решили дело. На следующий день я видел Фину в последний раз в жизни. Солдаты передали нам парня и сторожили перед домом, а через час получили обратно меня, переодетого в тюремную одежду. Так я попал в центральную тюрьму франков Карла Великого в Генуе, где провел следующие пятнадцать лет своей жизни.