Симонов и Цапля

Глава четырнадцатая. Дочь Васконии.

Открыв глаза, я увидел лицо Хасмик, колышущееся надо мной в густом тумане. Ее пальцы коснулись моего лба и обожгли холодом, я стал приходить в себя, туман в глазах постепенно рассеялся. «Смотри, учитель очнулся», – сказала она куда-то в сторону чужим, незнакомым голосом и я понял, что она не Хасмик. Моя голова лежала у нее на коленях и я теперь отчетливо видел, что надо мной – чернокудрая молодая женщина в мужской одежде, видимо, южанка. «Боже мой, я жив и снова перешел из рук в руки в этом чертовом мире», – при этой мысли я закрыл глаза и попытался вновь отключиться. «У учителя все еще жар, но его рана на удивление быстро заживает», – опять обратилась к кому-то женщина. Я понимал ее слова, хотя она говорила на необычном языке; у меня не было сил припомнить, что это за язык и я лишь отметил для себя, что давно уже не слыхал этого наречия.

На следующий день я провел в сознании уже несколько часов, рана в груди болела сильно, но я мог слушать и наблюдать за происходящим. Выяснилось, что мы уже около недели скрываемся от погони в горах, лежащих к северу от Генуи; франки, кажется, потеряли наш след и мы теперь можем делать более длительные остановки для отдыха. Компания наша состояла из четырех человек – меня и еще одного тяжелораненого везли на мулах молоденький парень и женщина, которую я принял за Хасмик. Они никогда раньше не были в этих местах и вели мулов наугад в покрытых скудной растительностью горах, пытаясь найти дорогу на запад в обход франкских застав. Эти двое были братом и сестрой, и происходили они из Васконии – маленькой непокорной провинции, лежащей к югу от Аквитании, где я прожил когда-то полвека. Именно в те далекие времена я и слышал в последний раз это удивительное васконское наречие, непохожее ни на один из известных мне языков; пожалуй, только еще более древний язык, армянский, чуть напоминал васконскую речь. Женщину, которая вела моего мула, звали София, а ее младший брат именовался Адальриком – оба этих имени показались мне довольно необычными для выходцев из их страны.

К величайшему горю Софии и Адальрика их тяжелораненный друг все-таки скончался от ран на десятый день нашего путешествия; мы сделали большую остановку и похоронили его, но затем стали двигаться быстрее и постепенно спустились на равнину, в ту часть Лигурии, с которой я был неплохо знаком со времен моей жизни в Милане. Я к тому моменту уже почти выздоровел и давал советы, как выбраться на маленькие дороги, где мы сможем миновать посты франков. Мои спасители держали путь на свою родину – в Васконию, где они были взяты в плен войсками Карла Великого пять лет назад; путь нам предстоял неблизкий, но я не сомневался в успехе. Я научил Софию и Адальрика, как вести себя в случае нашей встречи с франками и моя уверенность передалась моим новым друзьям, они перестали нервничать и страшиться любого шороха; все мы постепенно восстанавливали силы и приходили в нормальное расположение духа. Именно это и сыграло решающую роль через пару дней в окрестностях Тойрано, где мы после ночевки в одной из местных пещер внезапно столкнулись с патрулем франков. София и Адальрик выглядели совершенно безмятежно и продемонстрировали знание франкских приветствий, а я поговорил с командиром патруля на диалекте франкской знати – после этого нам немедленно пожелали счастливого пути и отпустили. Вечером того дня мы уже спокойно жгли перед сном костер, не опасаясь быть обнаруженными; мы жарили пойманного в силок зайца и дикие каштаны.

– Учитель, ваше здоровье! Без вас мы с сестрой наверняка опять попали бы в плен, – с этими словами Адальрик отхлебнул вина из фляги и протянул ее мне.

– А что я тебе в тюрьме говорила, балбес? – быстро и вполголоса сказала София брату по-васконски.

Но Адальрик уже хлопотал над жарившимися на углях ломтиками заячьего мяса и не отвечал сестре.

– И что же вы ему говорили в тюрьме, София? – спросил я на народной латыни, на которой мы всегда общались между собой.

Брат с сестрой оба подпрыгнули и уставились на меня с выпученными глазами.

– Боже мой, вы понимаете васконскую речь? – вскричала София.

– Да, я подумал, что вам лучше знать это, на всякий случай. Но мне действительно интересно, что вы говорили в тюрьме своему брату? Почему вы решили меня спасти, как все произошло? Я ждал, что вы сами расскажете, но вы что-то молчите.

– Потому что она втюрилась в вас по уши, – захихикал Адальрик, – но все к лучшему, без вас мы бы здесь пропали.

– Замолчи, дуралей, – зашипела на него София, – не слушайте его, Бен-Шимон, он совсем ребенок, ему еще только пятнадцать. Я и сама хотела все вам рассказать, просто пока случая не представилось. Но, клянусь святой Мари, откуда вы знаете васконский? Вы жили у нас? И откуда вы знаете это франкское наречие, на котором вы разговаривали с командиром патруля?

– София, я говорю на многих языках. Васконский я знаю по той причине, что когда-то давным давно общался и даже дружил с помещиками из ваших земель. А наречие франкской знати мне известно потому, что в Риме я был вхож в аристократические круги, а там без этого наречия уже не проживешь. Франки, похоже, пришли к нам навсегда.

– Навсегда? Это ужасно! Но не к нам, мы еще пока не сдались! – жестко заявила София.

Заяц тем временем испекся, мы с наслаждением принялись за еду; Адальрик беззаботно, совсем по-детски, смеялся, а София ласково теребила его волосы; впервые мы чувствовали себя в полной безопасности и могли позволить себе шутки и спокойную беседу. София крепко обняла брата и со словами «ты один у меня остался на всем белом свете», отхлебнула из фляги с вином.

– Ну так вот, учитель, дело в том, что я ходила на ваши уроки богословия.

– Как же, София, я вас там никогда не видел! Ведь женщин туда вообще не пускали!

– Я была в мужской одежде, и дружила с охранником нашей камеры, он, кстати, был в сговоре с лангобардами. Он выпускал меня и еще нескольких женщин на ваши уроки. Учитель, я не могу выразить, насколько я вам благодарна за все, что вы рассказывали нам. Это помогло многим из нас не сойти с ума – вы ведь наверняка знаете, чему подвергались женщины из нашего корпуса.

– Да, к сожалению, я слышал о выходках стражи в женском отделении. Могу я вас спросить, вы вполне хорошо себя чувствуете? Вы здоровы? Нам еще не поздно свернуть на север, в Милан, где у меня есть знакомый лекарь, настоящий кудесник.

– Я в целом здорова, мне еще повезло, меня защищал тот приятель-охранник, а вот другим повезло намного меньше. Но вернемся к рассказу о вашем спасении – я была предупреждена о дне мятежа и когда все началось, мы вместе с подругой бросились в корпус, где сидел Адальрик. Мы схватили его и побежали к западным воротам тюрьмы, где для нас должны были быть приготовлены мулы. По дороге Адальрик наткнулся на своего друга, раненого в стычке с тюремной охраной, и мы потащили его с нами. Возле северных ворот мы увидели вас, учитель, с вашими сокамерниками, вы бежали обратно в корпус.

– Можно, дальше я расскажу? – вмешался Адальрик. – София закричала, что без вас…

– Адальрик, ты опять? Хильда, моя подруга, первая сказала, что смерть учителя была бы невероятной потерей для всех нас; мы послали Адальрика с раненым другом ждать у ворот, а сами побежали в вашу камеру вместе со всеми заключенными. Мы были в кольчугах, учитель, это несколько раз спасло мне жизнь, но не уберегло Хильду – франциска отрубила ей голову, когда она уже вытащила вас из камеры; дальше я подхватила вас, взвалила на спину, и с Божьей помощью добралась с вами до западных ворот.

После рассказа Софии на какое-то время воцарилось молчание. Костер догорал, мы лежали навзничь на теплой земле и искали звезды в просветах между облаками, проплывавшими по темному небу. Было тепло и сухо, лето лишь недавно вступило в Лигурии в свои права, до наступления холодов оставалось еще три месяца и казалось, что нам уже ничто не сможет помешать достичь нашей конечной цели.

– София, вы спасли мне жизнь. Я теперь навсегда к вашим услугам и считаю своим долгом и дальше сопровождать вас на вашем пути в Васконию и лично удостовериться, что вы удачно добрались.

– Ну, теперь, сестренка, нам не о чем беспокоиться, – то ли в шутку, то ли всерьез сказал Адальрик, пожелал нам спокойной ночи и повернулся на бок.

Я уже тоже начал засыпать, но вдруг София придвинулась ко мне поближе и полушепотом заговорила:

– Учитель, я понимаю, что вы путешествовали по миру и много всего повидали. Такое бывает. Но что меня действительно поразило на ваших уроках – это ваши рассказы про Иешуа. Вы говорили о нем так, как будто лично знали его. Я с детства посещала церкви, но никогда не слыхала ничего подобного. Как такое возможно, учитель? Кто вы?

– Знаете, София, а что, если я вам скажу, что я действительно лично знал Иешуа? По крайней мере, мне иногда так кажется.

– Я слышала раньше, что самые просветленные люди разговаривают с ним напрямую, слышат его голос. Но вот, учитель, я никак не могу понять то место из Нагорной Проповеди, где Иешуа велит подставить другую щеку. Разве не должен человек защищать себя от бесчестия и насилия? Если все время подставлять другую щеку, то разве это не развратит злодеев и не сделает их уверенными в своей безнаказанности? Объясните мне, пожалуйста.

– Извольте, с удовольствием объясню. Когда вы подставляете другую щеку, то для вас это возможность воспитать в себе стойкость и характер, ведь жизнь полна несправедливостей и лишений, и нужно уметь переносить их стоически, не ломаясь. Смирение и способность обходиться малым очень нужны в жизни, и такие случаи как раз помогают воспитать в себе эти качества. Но поговорим о тех, кто бьет вас по щеке, это гораздо интереснее. Вы ведь назвали их «злодеями», правильно?

– Правильно, учитель.

– Скажите мне, а где зло этих злодеев? В их делах или в их душе?

– В их делах, но думаю, что первоначально в их намерении, следовательно – в их душе.

– Правильно. Так вот, София, вы очень плохо относитесь и к злодею и к себе, если не подставляете другую щеку, а отвечаете ему его же монетой. Вы не уменьшаете, а лишь плодите зло и насилие и не даете шанса злу переосмыслить себя, не даете шанса злу исчезнуть в душе злодея.

– Почему так?

– Скажите, как по-вашему, можно ли побудить человека искренне, по любви, сделать то, чего он сам не хочет?

– Нельзя. Можно лишь заставить его силой.

– И при этом умножить зло и ненависть в его душе, так?

– Так, учитель.

– Ну так вот, если вы не подставите ему другую щеку, а дадите ему отпор, то вы заставите его силой, против его воли, не обижать вас больше. Но умножите зло в его душе, и он при случае, накопив силы, все-таки будет искать случая обидеть вас еще раз, или, может быть, не вас, а кого-нибудь другого. И насилие продолжится. Люди не должны не обижать друг друга только потому, что знают, что получат наказание, получат ответ. Они не должны хотеть обижать друг друга – вот в чем дело-то! Они не должны желать этого в душе – вот что имел в виду Иешуа, поверьте мне!

– И как же сделать так, чтобы они не желали этого в душе?

– Надо дать им шанс искренне раскаяться, перевоспитаться.

– Но если я подставлю другую щеку, то они разве раскаются?

– Не всегда, но есть большой шанс, что раскаются. Тот, кто еще не законченный злодей, вполне может раскаяться, и я лично наблюдал это много раз. Он почувствует к вам уважение и сострадание, а к себе – отвращение. Его заставит почувствовать так наше природное естество, а оно, поверьте мне, София, оно – добродетельно. Посмотрите на животных – никто из них не обижает ближнего, не глумится над ним. И мы, люди, по природе такие же. Мы не злодеи по природе. Люди становятся злодеями, а не рождаются ими. Если в детстве или в юности развращать, обижать, или унижать ребенка, то он, когда вырастет, будет хотеть развращать, обижать, и унижать других. Но стоит лишь дать ему капельку добра и хорошего отношения, как он уже станет лучше, на эту самую капельку.

– Так что же, если я подставлю вторую щеку, этим я выражу к злодею хорошее отношение?

– Да. Вы выразите уважение и принятие его намерений, согласие и смирение с ними. Если в нем осталось хоть что-то человеческое, он устыдится себя и своей безнаказанности. Вызвать стыд – в этом состоит смысл идеи Иешуа о том, что нужно подставить другую щеку. Только стыд заставляет перевоспитываться, становиться другим человеком и больше не желать причинять другим зло. Если же вы будете платить злодеям их же монетой, то они будут чувствовать, что уже получили наказание за свое злодеяние, получили по заслугам, и их не будет мучать совесть, им не будет стыдно. Они не будут переживать о своей безнаказанности.

– Что-то я не видела злодеев, которые бы переживали о своей безнаказанности.

– Еще как переживают, дорогая София, еще как! Понимаете, типичный злодей стоит на развилке – либо он станет неисправимым, либо вполне исправится. Он еще не чужд совести и стыда. Как правило, это неуверенный в себе, слабый, не уважающий себя в глубине души человек. Поэтому очень важно, чтобы жертвой его злодеяния стал сильный человек, способный подставить другую щеку и пережить унижение – молча, с достоинством, не вызывая к себе жалости, не пристыжая злодея и вообще бессловесно. Но это лишь первый шаг, а по-настоящему сильные и добрые люди способны и на второй. Этот второй шаг – не отталкивать своего обидчика, но простить его и в знак прощения и заботы о нем сделать для него какое-нибудь доброе дело или даже доверить ему, как другу, какое-нибудь свое важное дело. Так поступал со своими обидчиками Иешуа и в конце концов обращал их в своих друзей и показывал им, что можно жить так, чтобы действительно уважать и принимать самого себя. Но для такого поведения нужна, конечно, большая внутренняя сила, ты должен быть духовно сильнее злодея.

– Но неужели я должна соглашаться даже тогда, когда хотят убить меня или надругаться надо мной?

– Ни в коем случае. Не надо абсолютизировать слова Иешуа. Этим занимаются в церкви, но мы не в церкви. Принцип другой щеки не отменяет принципа самозащиты. Но только самозащиты. От любого сурового ущерба нужно защищаться, но вот от мнимого ущерба репутации и достоинству, от оскорблений, потерь имущества и всего того, что ты можешь вынести внутри себя духовной стойкостью – от этого защищаться не нужно, и вполне можно подставить другую щеку. Не потому, что тебе не больно, не для того, чтобы показать гордость и безразличие к унижению, а потому, что ты можешь выдержать унижение и простить обидчика, войти в его положение.

– А если я не могу вынести унижение, если я слаба и это унижение будет жить во мне и убивать меня изнутри, и даже, может быть, сделает и меня саму злодейкой, как когда-то и мой обидчик был унижен и стал злодеем из-за этого?

– Если нет внутренней силы и смирения перенести обиду, то защищайся, не подставляй другую щеку. А подставляй ее тогда, когда чувствуешь, что перед тобой – не законченный злодей. Иначе нет смысла подчиняться злу, его нужно пресекать. И не надо верить всем этим церковным проповедям о том, что, мол, Бог сам злодея накажет. Он не накажет. Злодея может наказать и перевоспитать только его собственная совесть, если она у него еще осталась.

– Спасибо, учитель. Я многое поняла. Надо быть сильным, это так, но где взять столько силы? Время уже за полночь, не знаю, смогу ли я уснуть после нашей беседы, но нужно постараться, завтра ведь у нас целый день в пути.

Начиная со следующего дня, мы неуклонно и равномерно двигались на запад, стараясь держаться на небольшом отдалении от побережья, где проходила основная дорога, контролируемая франками. За месяц мы достигли Марселя, где с неделю отдыхали; мне удалось найти там старых знакомых Фины, с которыми мы когда-то встречались в Риме, и занять у них денег. Мы купили лошадей, обзавелись пропускной грамотой, и с тех пор уже не избегали больших дорог; весь путь от Марселя до Памплоны занял у нас всего две недели. По вечерам мы много беседовали, обсуждали в основном последние завоевания франков и судьбу наших несчастных тюремных товарищей; Адальрик, тем не менее, не упускал случая подурачиться и подразнить нас с Софией. У него, надо признать, были для этого основания – наша взаимная симпатия росла день ото дня и перешла в нежную привязанность. Нас с Софией объединяло на тот момент решительно все – думы, заботы, пыльные дороги и хлопоты по приготовлению пищи, но не это было главным в нашем соединении. Глубокая печаль, как море, в которое погружена душа – вот что я находил в Софии очень близким и родственным мне. Она была спокойна и рассудительна в разговоре, и вполне, как свойственно молодым женщинам, весела и жизнерадостна, но я чувствовал, что где-то в глубине души над ней довлеет бремя горя и как будто какой-то тяжелой миссии – в точности как и у меня самого. Ей было двадцать три года, но чувствовалась, что она перенесла уже столько, сколько иные не переносят за всю жизнь.

В первый наш вечер в Памплоне мы ужинали втроем в трактире, который держал дальний родственник Софии; многие местные узнавали ее с братом и подходили поприветствовать и обняться; Адальрик встретил друга детства и отошел побеседовать с ним; нас наконец, оставили в покое и София взяла меня за руку и вывела на террасу, откуда открывался величественный вид на горы, окружающие Памплону.

– Смотри, Бен-Шимон, вон там, на западе, видишь вытянутое плато и деревни на нем? Одна из них, та, что на северном склоне – это моя деревня. Отсюда полтора дня пути до нее. Ты уже решил, ты остаешься с нами, хотя бы ненадолго?

– Решил. Конечно, остаюсь.

– Боже мой, Бен Шимон, сколько себя помню, с самого детства – лишь война, смерть и кровь вокруг. Вон там, к югу – это деревни мавров. Чертовы сарацины, они не дают нам жизни уже двести лет. А на востоке – франки, эти еще хуже мавров. Бен-Шимон, наши мужчины не успевают дожить до тридцати лет. Но знаешь, мужчинам еще хорошо – они могут достойно умереть за свободу, за Родину. А женщина – вообще не человек. Обращаются с тобой как со скотом, хоть в петлю лезь. Мир – для мужчин, и мы, женщины – тоже для них, особенно на войне. Знаешь, я только от бабки слышала о мирной жизни, когда растишь детей, работаешь в полях и занимаешься домашним хозяйством – тогда женщина еще как была в цене. А сейчас, о Боже, в какое ужасное время я родилась! Я тебе не рассказывала, Бен-Шимон, у меня ведь было трое старших братьев и сестра. Их всех убили, один Адальрик остался.

Я не сразу ответил ей. Я не знал, что сказать. Да, она родилась в несчастливое время – в эпоху завоеваний и переделов границ, когда человеческая жизнь не стоит и чашки супа, и когда все самое страшное в людях выходит на поверхность.

– София, дорогая, войны не будут длиться вечно. Скоро наступит мир и мы забудем весь этот ужас. Поверь мне, франки пришли навсегда. За ними – огромная сила. Они помогут вам отогнать мавров и оставят Васконии частичную независимость, точно так же, как это было при Аквитании, и как это сделал Пипин Короткий двадцать лет назад.

– Франки навсегда? Нет уж, Бен-Шимон, это только через мой труп! Бог все видит, Бог справедлив! Он не допустит этого, мы сами не допустим этого.