Скопус. Антология поэзии и прозы

Когда родное — не родное.

А чужого не любить.

Помири меня на крови.

Не губи.

По зубам — так перемыслили.

А в глазах такая тля.

У судьбы на коромысле —

два казенных короля

От недолгого уюта

дверь открытой подержи

Не заманишь тертых юбок

на косые падежи.

А которые приходят

на короткие места —

только около и вроде,

как перила у моста.

Но очерченно-красивые

за каштановой канвой

нарасскажут мне про зимнее,

налинуют про покой.

Ватагою бессовестной

на бандочку игра.

От люблинской бессонницы —

по люблинским дворам.

Махнуть бы вострой саблею,

срубить под корешок

лозинку эту самую,

зеленый гребешок.

А ты ходи, выламывай,

как попик, козырек.

Со сплюнутой галантностью

чубатенький зверек.

Красней да не закусывай —

от девочки нельзя.

Подаренные бусики

насмешливо висят

Два бантика с заколками.

Протягивай — не дам.

Уходит Коля с кодлою

по люблинским дворам.

Как содрогание дремотного дурмана

рос чисто внутренний,

утробный чисто всхлип

спешите ваше милосердие излить —

я перестану жить,

я жить,

я перестану —

спешите милосердие излить

на каждого, кто этому подвержен.

И жрец найдется среди нежных двух

и жертва

найдется, дайте только сроком их сличить.

Пускай назавтра поменяются местами

при сочетании случайностей ином,

и, значит, жертве быть жрецом,

а жрец взойдет на страшный камень;

сменив заклание на собственный свой стон,

он воздаяние получит,

ведь быть жрецом такая участь,

что лучше к солнцу пасть лицом.

Но даже при последнем издыхании

глаза по-прежнему ползут на остриё

о, неужели это — все,

чем сможем причаститься тайне —

перестает он жить,

надрез,

перестает.

Пади резучая трава.

Мы совы-головы схороним

во мху, а надо мхом застонет

сосны скрипучей булава.

Чтоб даже ветер-полуночник

смирял над иглами разлет,

когда, хранима гибкой мощью,

она себя красиво гнет.

Луч голосом перечил с гор нам:

до купола не доросли вы, —

и дол стопу лишил опоры,

а долю — дива.

Лишь радуга перед глазами,

как семицветная судьба,

легла опорными концами

в озер ночные погреба.

Сгинь, идол тутошнего срока…

Любуясь глиняным овалом,

китаец, с виду одинокий,

над чашей риса фехтовал.

Я зрячим стану. Скоро стану зрячим.

Я точной мерой почести воздам.

И тварный чин взойдет чертой царящей

и расщепит всеобщий тварный гам.

И мирный час, муравный и равнинный,

привольный час, вольготный и речной, —

строй величальный, перечень обильный

дарует мне, продлившись надо мной.

И чтоб краса наличная земная

соразмеримо вытянулась в рост,

на чистый курс ложится речь простая,

взяв птичий клин за бодрствующий пост.

Хочу цветок упомянуть

назвать какое-либо дерево

но путаю все поминутно

не знаю никаких растений

тыкаюсь в мартовский ледок

ох, пристальность меня погубит

мне трель не утерять бы в гуле

опять я говорю не то

где Родина моя? — нигде

но одинаково содеян

удел людей и сиротеют

едино все

а если день похож на слиток

а срез деньской блестит как лед

так это ж след вееровидный

от солнца желтого пролег.

Мы — люди без людей, мы — дети

с детьми, а город наш пустой

я снова говорю не то

не знаю никаких столетий

снег слипчив — да

а март — обман

и чистый назревает ветер.

Я сберегу ее

спрячу под нежное небо

только б не рушилось

только б не гибло оно

зал полнолуния

будь к ней безогненно нежен

годы те лунные

станьте ей неба руном

Длитесь над ивами

плавно неявно и мерно

сдвигами тихими

и незаметнее дней

жителю дальнему

чтоб не почудилась эра

и чтоб не маялся

рог возвестивший о ней.

Смолк звукоряд мой

а я обречен и беспечен

мог же родиться

а вот не родился, а вот

всем придыхательным

всем бы гортанным помещик

жил на земле бы

где климата полдень живет.

И перед Кем-то

кого никогда не узрею

и перед всеми

и перед небесным зонтом —

дайте ей долю

а храмы не ваша затея

дайте ей годы

а воздух мы сами возьмем.