Голоса крыш, дребедень труб,
сентябриный прыск на сыром ветру.
Да на сонном стебле — паутинный лист,
паутинный лист от воды землист…
…Холодна капель — так свяжи шаль,
не ищи табак, по закуткам не шарь.
Так свяжи шаль на веселии спиц —
шерстяной шар на окне спит.
На окне спит, а в окно — хлест,
листвяной хлест — карусель слез.
1965.
Стану завтра я красивым, —
вроде синего огня, —
чтобы гадина-Россия
Засмотрелась на меня.
Чтобы кожа в нежной гари
по закраинам лица,
чтобы ласки достигали
подъязычного рубца.
Стану завтра я красивым,
Изгибаясь и моля:
— Подойди ко мне, Россия —
Толстогубая моя! —
Чтоб рыдая от удачи,
на последнее «не трожь…»
под сосок ее горячий
до упора вдвинуть нож.
1966
Среди листвы, разъеденной дождями,
среди земной разбухшей шелухи.
Пацан.
По черной травке медленно бежит
вокруг скамьи — заржавленной и волглой.
1968
Марине Веселовской — двадцать семь.
Мне — двадцать. Евпатории — семьсот.
Купальнику зеленому — неделя.
А морю и медузам — не известно.
Приморскому бульвару — возле ста,
и он пустой. Один ларек торгует
сосисками, вином и шоколадом,
где на обертке — якорь золотой.
Вино — мускат.
Марине — двадцать семь,
мускату — пять, купальнику неделя,
мне — двадцать, Евпатории — семьсот.
1976
Дворы, дворы — во мгле игры,
щербатый снег поукатали.
За нашими за воротами
стоят ледовые бугры.
А между ними — тлеет лаз,
хрипят горелые бумаги,
зола корежится — от влаги
щепоткой черною сошлась.
1970
Добрый день,
владелица белого телефона,
блондинка с ног до головы.
Я нынче Вас не целовал
и завтра Вас не поцелую,
(а может вовсе не приду) —
оставлю Вас про черный день.
Серебряная,
добрый день.
Ладонь твоя колется.
Пальцы в кольца продень,
пальцы в кольца.
Не грешно бы им прозвенеть
за мою удачу —
я не плачу, серебряная, о нет,
я не плачу,
по твоим ледяным листам,
по канве соли.
Только очень я тихий стал
и невеселый.
1967
Сгину, сдохну, околею
мутным крылышком звеня.
Облепили Балаклею
ледяные зеленя.
…Неохота потакать
токарю и пекарю,
неохота подыхать —
потому и бегаю.