Скопус. Антология поэзии и прозы - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Илья Бокштейн (Лев Меламид) #20

Лев Меламид

Типы сюжетов

«Записывайтесь! Тридцатиминутная прогулка по Старой Москве! Прошу всех желающих! Очаровательные уголки нашей столицы! Записывайтесь!»

«Начинаем! Мы с вами находимся на центральной улице Москвы — Волхонке! Это одна из самых старых улиц города. Раньше она называлась Чертольской — по оврагу и ручью Чертольный, который проходил по этим местам. Только в XVII в. Малую Чертольскую переименовали. Волхонкой она стала называться с середины XIX в. — по кабаку с таким же названием в доме князя Волконского.

Справа от вас находится ГМИИ им. Пушкина. На этом месте в XVII в. было одно из старейших учреждений — Колымажный двор. Позже, до 1880-х годов, в конюшнях Колымажного двора располагалась пересыльная тюрьма. Сейчас здесь хранится второе по значению в СССР после Эрмитажа собрание произведений Западноевропейского искусства.

Мы пересекли улицу Маркса и Энгельса. В глубине вы видите красивые дома! Ранее здесь были обширные владения князей Голицыных и позже Долгоруковых.

Справа остался бывший Большой Знаменский переулок, ныне улица Грицевец, названная так в честь дважды Героя Советского Союза летчика С. И. Грицевец, павшего смертью храбрых в годы Великой Отечественной войны.

А сейчас мы подходим к Кропоткинским воротам, справа Гоголевский бульвар — один из самых красивых в Москве. Раньше, в XII–XIV в.в., здесь проходила Киево-Смоленская дорога и стояли Чертольские ворота, позднее, при Алексее Михайловиче, они были переименованы в Пречистенские (по указу 1658 года) и с 1924 года носят свое нынешнее имя.

Вы видите тут, на бульваре, вход в вестибюль станции метро „Кропоткинская“ — бывшее название „Дворец Советов“. Эта первая очередь линий метро была пущена в эксплуатацию в 1935 году.

Теперь мы с вами пересекаем площадь, оставляя справа Кропоткинскую улицу и Метростроевскую (к которой вернемся позднее, на обратном пути). Мы находимся на Самойловском проезде, который спускается до Кропоткинской набережной, бывшей Пречистенской. Вообще, в старой Москве в XVII–XIX в. в. в юго-западной части города селилась в основном богатая знать — дворяне-домовладельцы, — по имени одного из них и назван этот проезд.

Справа от вас 3-й Обыденский переулок. В глубине видна церковь Ильи Пророка Обыденная, по преданию, построенная на месте деревянной церкви, сооруженной в один день. Раньше можно было на рынке купить сруб церкви, служащей богатым людям Москвы для ежедневного моленья, такие церкви назывались „обыденки“. В память об этом и назван переулок Обыденским.

Мы идем по Курсовому переулку, слева: 2-ой Обыденский переулок, Савельевский. Посмотрите, какой крутой подъем. Заметьте, что этот район Москвы, пожалуй, один из немногих, который совсем не тронут перестройкой, намеченной Генеральным планом.

Сворачиваем направо, на улицу Дмитриевского, бывший Зачатьевский переулок. Слева Бутиковский (б. Проектированный переулок), пройдем в него и свернем снова направо, в Молочный переулок. Перед нами, разрушенные временем, остатки стен Зачатьевского женского монастыря. В XVII веке вокруг него были луга, спускавшиеся до самой Москвы-реки. Позже монастырь потерял свое значение и потихоньку развалился, а местность вокруг застроилась. После Революции в монастыре находилось женское общежитие ВГИКа.

Обогнем монастырь с восточной стороны. Мы находимся во 2-ом Зачатьевском переулке. Сворачиваем налево, в 3-й Зачатьевский. Посмотрите, как извилисты переулки, они кривые, неровные — это очень характерно для старой Москвы. Слева вы видите церковь — Надвратная церковь Зачатьевского монастыря, построенная в 1696 году.

Вернемся чуть назад. И снова выйдем на улицу Дмитриевского.

Наконец, мы на Метростроевской улице. Прошу направо. Раньше тут простирались луга, на которых паслись царские кони и стояли стога сена, отчего и улица, проходившая здесь, называлась Стоженкой, после — Остоженкой. Мы можем с уверенностью сказать, что нынешняя улица Метростроевская одна из самых древнейших в Москве, еще в духовном завещании Ивана Калиты (1328 год) упоминается село Семчинское, располагавшееся на этом самом месте.

Очень богатая революционная традиция у Метростроевской улицы. Как раз там, где мы сейчас находимся, на углу Остоженки и Зачатьевского, стоял трактир „Голубятня“, в котором в апреле 1905 года собирались рабочие ближайших типографий, подготавливая всеобщую стачку. Ожесточенные бои происходили тут между рабочими отрядами и белогвардейцами, засевшими в бывшем штабе Московского военного округа (на Кропоткинской улице, чуть ближе к метро) и в Великую Октябрьскую социалистическую революцию.

По левую руку от нас находятся переулки Лопухинский и Всеволожский, которые ведут к бывшей Пречистенской улице. Они также носят свое название по именам бывших крупных дворян.

Справа — снова мы минуем 2-ой Обыденский переулок. Чуть в глубине его, слева, стоял до последнего времени дом, сохранившийся еще с пожара 1812 года, когда около семидесяти процентов домов в Москве выгорело.

Слева — дом в лесах. Это реставрируется строение, которое относят к XVII веку, таких домов в Москве остались единицы. Был обнаружен он совсем недавно и случайно, и только благодаря вмешательству общественности этот дом не снесли.

Мы с вами снова возвратились к Кропоткинским воротам. Пойдем по другой стороне Волхонки. Справа находится плавательный бассейн, один из самых крупных в мире. Он работает круглый год, вызывая большой приток посетителей. Раньше на этом месте пытались построить Дворец Советов, однако строительство не было закончено из-за оползней. Существует предание, что церковники прокляли это место после того, как был снесен Алексеевский монастырь, стоявший ранее здесь. За бассейном вы можете увидеть Москву-реку, впереди виднеется Кремль.

И вот, наконец, справа от вас снова показался ГМИИ им. Пушкина. Отсюда мы начали нашу прогулку, здесь ее и закончим».

«Записывайтесь! …старой Москвы! …Записывайтесь!»

«Пошли, Федя и Коля. Попьем пивка, а там видно будет. Пошли».

Мы выходим из музея им. Пушкина, где пива нам не досталось, и быстрым шагом направляемся к «вечернему ресторану». Проходим улицу Маркса-Энгельса, сожалея, что в столовую редакции журнала «Коммунист» нас не пропустят, а там-то пиво наверняка имеется. Думаем по дороге заглянуть в столовую Министерства лесной промышленности, что на улице Грицевец, однако решаем туда не ходить, чтобы зря не терять время. Пиво там бывает, но редко.

Мы переходим площадь, по пути покупая сигареты в киоске напротив метро. У нас в наличии есть около двух рублей, и после некоторого раздумия, как их лучше израсходовать: на пиво ли или на красное, — решаем все же зайти в вечерний ресторан, что на углу Метростроевской и Саймоновского проезда. Там мы выпиваем по две бутылочки жигулевского пива, что нас очень и очень разохачивает к продолжению. Я предлагаю одолжить Феде и Коле по рублю и пойти выпить еще. На водку денег у нас никак не набирается, поэтому останавливаемся на дешевом красном.

С такими помыслами мы выходим из вечернего ресторана и направляемся в ближайший магазин, в Курсовой переулок. Магазин расположен в очень тихом и удобном для распития месте, на углу Бутиковского и Курсового. Но в магазине дешевого вина не оказывается.

Приходится выходить на Метростроевскую. Мы поднимаемся по улице Дмитриевского, обсуждая по дороге, в котором из дворов распить. На Метрострое есть два более или менее пригодных для этой цели двора. Один сразу за Лопухинским переулком, но там бывает людно и приходится скрываться в подъезде, который расположен в этом дворе. Другой двор напротив, за магазином, но и там не всегда хорошо. Правда, там имеется удобное место, за бочками — внавалку стоят большие пивные бочки, — однако сюда, как правило, люди ходят испражняться.

Мы заходим в магазин, покупаем там две бутылки портвейна за 1 рубль сорок семь копеек и отправляемся все же во двор напротив. Не идти же обратно в переулки.

За распитием решаем, что необходимо выпить еще. Для чего нужно достать денег. Мы идем обратно в музей, по дороге ловя кайф у парапета бассейна «Москва».

Там Федя занимает четыре рубля. И мы бежим вновь в магазин в Курсовом переулке, чтобы водку уже пить в спокойной обстановке, в тиши старых московских дворов.

И вдруг выясняется, что в нашем дворе, который на углу Савельевского переулка и Курсового, где стоят лавочки и столик для игры в домино, распивать сейчас нельзя. Там играют дети. Тогда мы идем во двор за церковь Ильи Обыденного во 2-ом Обыденском переулке, за гаражи.

После того, как водка распита, мы, напевая Высоцкого, бредем без всякой цели, но ноги непроизвольно несут нас обратно к музею.

В музее Коля находит на этот раз пятерку. И у нас возникают небольшие дебаты, что пить дальше. Я предлагаю пойти пить снова водку, но теперь в кафетерии. Там можно и посидеть, и даже закусить пельменями. Этот довод всех убеждает, и мы идем опять в магазин на Курсовой. Оттуда по Дмитриевского к кафетерию. Хотя по Савельевскому было бы ближе, но там такой крутой подъем к Метростроевской, что он нас, немного захмелевших, пугает.

В кафетерии сидим долго. Мы заказываем еще пива — московского. А я вспоминаю, что это кафе знаменито с давних времен: в нем продавали старку стопочками тогда, когда во всех других кафе Москвы уже давно прекратили продавать водку.

Теперь подходит моя очередь занимать денег. Я оставляю ребят на скверике у бассейна, а сам почти бегом несусь в музей.

Коля говорит, что он знает прекрасное место для распития, в Молочном переулке, рядом с бывшим женским Зачатьевским монастырем. Мы покупаем бутылку — 0,75 — за 1 рубль 97 копеек и идем на Колино место. Там действительно прекрасно. Двор упирается в монастырскую стену, и мы располагаемся на бревнах под ней. И все хвалим Колю, говоря, что теперь надо будет такое замечательное место взять на вооружение.

Подсчитываем остатки денег и с радостью убеждаемся, что у нас, вместе с бутылкой, наскребется еще на одну бутылку красного.

Мы обегаем все магазины в округе: на Курсовом, два на Метрострое и два на Волхонке. Но только на Волхонке, в магазине, что напротив музея, нам удается купить уже кончающийся портвейн за 1 рубль 42 копейки. Ее распивать идем в стекляшку, которая стоит в глубине Волхонки, по ту же сторону, что и бассейн.

Когда мы выходим из стекляшки, то нас уже пошатывает. Кажется, мы идем в Молочный переулок, который нам очень понравился, но Федя вспоминает, что выпить больше нечего. Денег нет даже на пиво. Мы направляемся к……………………………………………………………

Я живу в угловом доме на улице Дмитриевского, а работаю в экскурсионном бюро, расположенном в ГМИИ им. Пушкина.

Каждый день, уже семь лет подряд, и по всей видимости все оставшиеся годы моей жизни, буду ходить по такому кругу: ул. Дмитриевского — Метростроевская — Кропоткинская площадь — Волхонка, и обратно: Волхонка — Кропоткинская площадь — Саймоновский проезд — Курсовой переулок — 2-ой Зачатьевский переулок — 3-ий Зачатьевский переулок — ул. Дмитриевского — Зачатьевский монастырь, Надвратная церковь (постою, поотдыхаю, спешить на работу не надо) и угол Дмитриевского и Метростроевской.

Рассказ № 4

— Сволочи, — воскликнул человек в черном плаще, и рухнул на землю.

Так начинался для меня этот необычный день.

Было восемь часов утра. Я вышел из дома и направился на службу. Так я делаю каждый день, вот уже пять лет кряду. Пять лет подряд я прохожу одни и те же дома, встречаю одни и те же лица. Но сегодня первый человек, которого я встретил, был мне незнаком. Из подворотни, откуда обычно выбегала девочка лет семи, вышел, пошатываясь, пьяный человек в длинном, черном плаще и пошел к перекрестку.

Читатель, должно быть, ожидает чего-либо страшного, какого-нибудь детектива, но я вынужден его огорчить. Рассказ ни к чему подобному не имеет отношения. Это касается только меня. Это был, действительно, страшный для меня день, но, повторяю, только для меня. А для вас, читатели, это будет скучно, банально.

Почему я вообще заговорил о каком-то пьяном? — Потому, что слово «сволочь», услышанное мною с самого утра в не совсем обычной для меня обстановке, следовало потом за мной повсюду. Сперва пьяный, потом на службе, потом моя Галочка, родители, друзья — все считали своим долгом сказать слово «сволочь».

Поскольку ситуация чисто психологического свойства, то и рассказ будет аналогичного характера.

Итак, я увидел пьяного, идущего по улице, по той же улице, по которой я хожу вот уже пять лет — день ото дня. Пьяный дошел до перекрестка, и, сказав: «сволочь», — свалился. Я подошел к нему, вокруг собралась толпа, пришел милиционер — он бесцеремонно обшарил карманы пьяного, нашел документы и пробормотал: «Чистяков Иван Федорович». Я стоял близко к милиционеру и уже хотел было вступить с ним в пререкания, что, мол, не положено обыскивать пьяных, но, услышав названную фамилию, вспомнил — Чистякова Галина Ивановна. «Черт возьми, теперь ясно, — подумал я, — почему Галченок не хочет водить меня к себе.»

— Простите, — сказал я милиционеру, — я знаю этого человека, и я отвезу его домой, у него больное сердце.

Милиционер спросил у меня адрес, сверил его по паспорту, и отпустил нас. Я достал такси и вволок туда отца моего Галчонка. Он всю дорогу спал и мне с трудом удалось его разбудить, когда мы приехали. Уложив его спать в постель, я уехал на службу.

Там меня встретил наш хозяйственник, хороший парень, мы с ним не раз выпивали, и сказал, что я, сволочь, подвожу его, надо предупреждать, если задерживаешься. Я извинился.

Дорогой читатель вы, вероятно, думаете, что сейчас будут описаны все случаи, когда меня обзывали сволочью, и что это уж слишком скучно. Ну что же, может быть, так, но я говорил же вам, что это касается только меня. Кстати замечу, что этих «сволочей» я заметил только поздно вечером, придя домой, когда родитель заявил мне, что если я, сволочь, буду приходить так поздно, то он будет запирать дверь.

На службе время тянется очень долго, а как вы понимаете, я хотел быстрее увидеть мою любимую, чтобы она смогла оценить мой поступок. Я боялся, как бы это не сказалось на наших отношениях, может, ей будет неприятно, что я узнал «такое» про ее отца. Но, если подходить с человечных позиций, хотя с другой стороны… И так далее, весь рабочий день. Тем более, когда делать совершенно нечего, то только одно и остается, как думать.

В общем, я довел себя до очень нервного состояния, я вспомнил все ее нехорошие поступки, как мне казалось, и решил с ней серьезно и в последний раз поговорить.

Здесь будет уместно сделать небольшое отступление для вас, читатели, хотя это и касается меня, но если я пишу рассказ, то все-таки кто-то его будет читать.

А дело в том, что мне очень противно жить, просто противно. Я всем говорю, что это шизофрения, что это на самом деле черт знает что. И, во-вторых, мой Галченок очень хорошая девочка, и благодаря ей мне становится не противно жить, а ведь известно, что для шизофреника очень трудно расстаться со своей шизофренией.

Поэтому ясно, что достаточно малейшего толчка, чтобы меня начинали обуревать подобные мысли.

Это все, что я хотел вам сказать, читатели.

После работы я поехал в центр, поближе к ее дому, чтобы легче было договориться по телефону о месте встречи. Я ей позвонил.

Да, сперва об автобусе, правда, там ничего интересного не произошло; какая-то старуха прошепелявила: «сволочь», — я наступил ей на ногу.

Я, читатель, не фаталист, просто нельзя пропускать ни одной «сволочи», иначе рассказ может не получиться. Все-таки это очень симптоматично.

Я позвонил Гале, она подошла сама, и начала мне очень сбивчиво и волнуясь рассказывать, что какая-то сволочь (это ее слова), в доску пьяная, забралась к ней в квартиру и спала. С трудом милиция его выгнала. Так как меня не интересовало это, а интересовало, когда она сможет встретиться со мной, то я, чтобы переменить тему разговора, спросил: «как чувствует себя твой отец», — она, видимо, была удивлена, и сказала, что ее отец чувствует себя хорошо, что он сейчас в Крыму. Тут пришла очередь удивиться мне, я пробормотал, что как же так, ведь я его сегодня видел и пьяного привез к ней домой. Галя, первая сообразившая, в чем дело, рассмеялась: «ах ты, дурачок мой!»

Хоть я и обладаю чувством юмора, но мне почему-то стало очень обидно, и я повесил трубку.

С тех пор я ее больше не видел.

Я в тот день долго шатался по городу, и услышав дома еще раз «сволочь», как-то сразу успокоился. Может быть, я действительно сволочь.

Москва, 10–12.11.66 г.

* * *

Из Москвы шли открытки с одним и тем же текстом: «Сынок, дорогой! Как ты там? Господи! Чтоб ты был счастлив, а я с папкой скучаем. Сегодня у нас выпал снег. Наступила зима — третья по счету без тебя. Все здоровы, тебя очень любят и помнят. Пиши нам чаще, сынок, и всю правду о себе». Варьировалась только погода, то наступала весна, то осень, потом зима и так далее. Да и счет прожитых лет без него тоже менялся. А на обратной стороне открытки были виды Москвы, иногда, правда, попадались Суздаля, Владимира или Прибалтики, в зависимости от тех мест, куда ездили отдыхать его родители в очередной отпуск.

По субботам жизнь замирала в Иерусалиме: религиозные отгораживались полицейскими барьерами от соседних домов или кварталов, многолюдные обычно улицы Бен Иехуды и Яфо пустовали, а двери и витрины магазинов задергивались железными шторами, нищие расходились по синагогам, и лишь пожилые солдаты Хаги о чем-то тихо переговаривались меж собой, прогуливаясь с уютным «узи» на плече по затихшему городу.

«Отступись, сатана», — отдавалось с каждым шагом в голове. Кудрявые ангелочки подмигивали из окон, заигрывали, легко касаясь его лица своими крылами. Все кругом кишело ими — в тяжелом, мертвящем воздухе Иерусалима было невозможно дышать, лишь дьявольские наваждения курносеньких лиц носились с пылью и удушающим запахом цветущего миндаля.

Он задыхался, но шел, гнал от себя сатану, отмахивался от ангелочков, продирался сквозь их нежные, щекочащие кудряшки.

В то же время вокруг Москвы лежал снег. Он лежал тяжелым и уверенным грузом на каждой кочке, в каждом овраге, закупоривал кротовые норки и сусличьи. Сквозь него нельзя было пробраться, можно было лишь утопать в нем по горло, замереть, словно ель, рядом и ждать, пока снеговая шапка не покроет и тебя, не ляжет на волосы, как на ветку соседней елки. И тихо шелестеть вместе с деревом слова молитвы, белые и чистые, как подмосковный снег, спокойные и ласковые, как затихший заяц в кусту, красивые и гордые, как высокие сосны. Но два белоснежных ангела в овечьем полушубке и тут резвились, хватая с неба снежинки, перебрасываясь ими, словно снежками, и бесшумно хохоча от радости.

«Господи! Опомнись, — твердил он, поднимаясь по накаленной улице Штраус, хватая ртом остатки воздуха, — куда меня несет нелегкая!» Над городом нависало песчаное облако, будто розовая крыша из обливной глазури. Если выстрелить в него, то можно увидеть дырку, оставляемую пулей. И страшное здание Гистадрута тоже давило, наступало и двигалось за ним вот уже с четверть часа. Оно не кончалось, гигантские двери с решетками переходили одна в другую, и не было им конца. Сверху свисал серый балкон, готовый рухнуть и подмять под себя все живое. А оставалось еще два квартала — безмолвных и безлюдных квартала святого и мертвого города вверх по ужасной, но уже последней улице на его пути.

Он остановился и закурил. Затянулся и вдруг почувствовал: что-то обломилось в сердце. Его левая рука выронила пачку «Тайма». Он попробовал было нагнуться за ней, но еще раз кольнуло в груди. Он прислушался, а биения сердца не услышал. И увидел только, как ангелы подхватили и понесли его. «Воздух, поднимите выше, — молил он, — без воздуха я задохнусь сейчас». И вот уже ангелы подняли его до третьего этажа того дома, куда он шел всю субботу. Положили на подоконник и улетели. Дышать же, действительно, стало легче, только сердце не билось и левая рука безжизненно свисала вниз.

«Я пришел, — думал он, — она сейчас выйдет, нарядная и красивая, та, которую я люблю».

Москва смеялась в сумраке начинающегося вечера. Она дышала свободно и легко. Через часов шесть-семь — «Христос воскрес». «Воистину воскрес», — захлебнется от восторга Елоховка и церковь Воскресенья. Дивно и сладко будет в Москве часов через шесть-семь.

А он лежал на подоконнике, терял сознание и приходил в себя; ни дуновения, ни ветерка не приносила погода. Он смутно видел ее и впрямь красивую, высокую. Еврейка приближалась к нему, склоняла свое лицо и покрывала черными волосами. Она плакала, а он смеялся, думая что тянется к ней левой рукой. Она отталкивала его.

«Господи! Мне бы только поцеловать. Дьяволенок, сатана, Господи Боже, еще секунда — и я умру».

Она толкала и толкала его все дальше от себя.

«Ой! Я нечаянно!» — Иерусалим проснулся вдруг от ее страшного голоса.

Он летел вниз и ждал — подхватят ли его ангелята… «Сынок, пиши всю правду…» — шла очередная открытка из Москвы.

И., 11.4.77