Скопус. Антология поэзии и прозы

Ночная комната стонала,

Скрипела, чмокала, вздыхала.

По обе стороны от нас,

Сопя, совокуплялись пары,

Пыхтели, словно самовары,

И бился в комнате экстаз.

А в самом центре свальной страсти

Душа моя рвалась на части

От острой нежности к тебе.

Такой внезапной и желанной,

Такой родной и долгожданной

В моей запутанной судьбе.

Ты, как дитя, ко мне прижалась.

Я вновь познал любовь и жалость,

Восторг и радость бытия.

Тебя целуя и лаская,

Я говорил: «Моя родная!»

И повторял: «Моя, моя!»

Душой к душе, в чужой квартире,

В своем мы скрылись микромире,

Учились заново любить.

И не было в сердцах печали,

И, потрясенные, шептали:

«Не может быть…

Не может быть…»

Демократичны русские пивные.

Бухие старикашки-домовые

Соседствуют с майором КГБ.

Художник, заскочивший на минутку,

Квартальную притиснул проститутку

С креветочным ошметком на губе.

У каждого есть склонность к разговору

Поэт читает эпиграммы вору,

А участковый с диссидентом пьет…

Свершается загадочное действо:

Интеллигент нисходит до плебейства,

И мысли изрекает идиот.

Пропитанный миазмами маразма,

Табачный дым живет, как протоплазма,

И нас почти не видно в том дыму.

Лишь зыбко пляшут профили косые…

Иного нет пути понять Россию,

Как только с нею спиться самому.

Тихие пьяницы и драчуны,

В сквер выползающие на рассвете, —

Дети великой Советской страны.

И, несомненно, — счастливые дети.

Да хоть возьмите, к примеру, меня:

Стоит лишь утречком опохмелиться —

Рвется душа в поднебесье, звеня,

Словно из пепла восставшая птица.

А на планете царит Первомай.

Мирные выстрелы почек зеленых.

Выше, товарищ, стакан подымай

В наших веселых рабочих колоннах!

Праздничный вечер. Роскошный салют,

Словно корабль, выплывает из мрака.

Слышу: кого-то поблизости бьют.

Вижу: и вправду — отличная драка!

Славно с разбегу врезаться в толпу,

Славно быть толстым и густобородым

Сильным евреем, связавшим судьбу

С братским великим российским народом!

…Утром, опухший, очухаюсь я.

Долго ли мне колобродить на свете!..

Господи, бедная дочка моя!

Господи, Господи,

Бедные дети!

Руси веселие есть пити и блевати.

Лежит мой друг в заблеванной кровати,

Мохнатый бородатый берендей,

Ассимилированный иудей.

Его мутит. Он вновь клонится к полу,

И стонет он, и требует рассолу,

Ладонь его трясется на весу —

И я рассол товарищу несу.

Вчера мы много пили. Пели песни.

А нынче — приступы асфальтовой болезни,

Печать стыда и боли на лице,

Похмельная забота о винце.

Где наша вера? Поиски? Идеи?

Пьют по-российски нынче иудеи.

Естественно: чем больше водки пьем,

Тем легче нам мириться с бытием.

Ах, родина! Ты нежно нас растила,

Обрезанные члены нам простила,

Но строго приказала: «Иудей!

Ничем не отличайся от людей!»

Гудит пивная. Друг мой лезет в драку.

Вцепился он в какого-то бродягу…

Шумит толпа. Свершается судьба.

Мой милый друг! И мы с тобой — толпа…

Домой плетемся пьяно и нелепо,

Над нами виснет пасмурное небо,

Роняя капли горьких Божьих слез…

Ты плачешь, Бог?

Ты — Ягве?

Ты — Христос?

Боже, что это со мною!

В сердце — ужас и восторг.

Я сейчас перед толпою

Правду из души исторг.

Воспарила, закружила

Над внимательной толпой,

Над патрульною машиной,

Над враждебною Москвой.

Крылья черные простерла

И в горячечном бреду

Птица-правда во все горло

Напророчила беду.

Ах, напрасно! Ах, напрасно!

Сумасшедший, идиот!

Я же знаю, как опасно

Правду выпустить в полет.

Далеко ли тут до краха!

Близко дальние края…

Ах, зачем сильнее страха

Гордость пьяная моя!

…К небу обративши лица,

Смотрит весь честной народ,

Как медлительная птица

В клюве жизнь мою несет.

Ах, эти горы!

Лежбище женщин нагих,

Пышных матрон,

Чьи округлости к небу воздеты,

Волны горячих грудей

И провалы прохладных пупков,

Темные впадины

Тайных пещерных влагалищ.

Страстный владыка

Нисходит ночною порой

В чудный гарем

И ласкает прекрасных наложниц

И по утрам золотым

Не росою блистает трава —

Это семя Господне,

Животворящее семя.

В колыбели ладоней

К престолу отца вознесен,

Многократно умыт

Родовою тяжелою кровью,

Этот утренний город,

Бессмертный Иерусалим,

Этот вечный ребенок,

Рожденный великой любовью.

Российским кулаком частенько троган,

Под жесткою опекою властей,

Живет у синагоги Яша Коган —

Мой друг старинный, тихий иудей.

В любой пивной ему найдется столик,

И в каждом вытрезвителе — ночлег.

Он — самый заурядный алкоголик

И самый превосходный человек.

В шестидесятых изгнанный с истфака,

Прошедший не один уже дурдом,

Живет он, как бродячая собака,

Своей хмельной судьбиною влеком.

Он грузчиком работает на складе.

Там мало получают, много пьют.

И работяги — ласковые дяди —

Его по дружбе Ваською зовут.

Июньским полднем в телогрейке прея,

Нетвердою походкою бредет.

Не принимает Яшу за еврея

Прохожий невнимательный народ.

В субботу мы стоим у синагоги,

Потом отходим выпить на часок,

И он уходит, добрый и убогий,

Колеблющийся, — словно волосок.

По улице Архипова, к Солянке

Бредет по самой кромке бытия

К своей последней неизбежной пьянке.

А к новой жизни улетаю я.

И все же нам дано одно наследство.

У трезвых сионистов на виду

Я выхожу из собственного сердца

И пьяным шагом от себя бреду.

Я сам себя навеки провожаю.

Прощай, Россия, — горькая любовь!

Я остаюсь — и я же уезжаю.

Я погибаю — и рождаюсь вновь…

Симпозиум московский по культуре,

Наверно, увеличит алию…

А Яша приложился к политуре

И пьет ее, как я уже не пью.

Нелегко мне носить свое грузное тело

На пятижды изломанном костяке…

Где ты, юность моя? Подразнила меня,

улетела…

Подхожу я все ближе к последней великой

Реке.

Нелегко мне носить свои скорби и боли,

Груз неправедно прожитых лет…

Где ты, счастье мое? Хрупкой ласточкой

реешь на воле,

Протянув за собою тончайший

пронзительный след.

До великой Реки я прошел полдороги.

Различимы ее берега.

В середине пути я впервые подумал о Боге.

Но — все ближе Река.

Но все ближе и ближе Река…