Скопус. Антология поэзии и прозы

Рассыпается снег,

Словно он просыпается

и впотьмах опускается

на метелочки век.

Зажигается свет,

по стеклу растекается,

и я вижу, на вашем

лице осыпается снег.

Вы недавно еще

танцевали веселая,

вы спешите домой

от назойливых глаз.

Сквозь больничье стекло

вы совсем невесомая.

Ах, разбить бы его,

докричаться до вас.

Только, что вам слова,

вам едва беспокоиться.

Вот фонарик такси

лег монетой на снег.

Я в больнице давно,

я лечусь от бессонницы.

Рядом с вами тогда

был другой человек.

Пора тревоги и хандры,

последних насморков и влаги;

листы нетронутой бумаги,

как бы предчувствие игры

в слова, обиды, откровенья

и тайны чудного мгновенья.

Такая легкая пора!

Смотри — ладошку не порань

о горлышко моей печали.

Который раз весну встречаю

прикосновением пера.

По гололеду, вдаль, по льду

пойду искать свою удачу.

Коль оскользнусь, я не заплачу, —

дорогу уступая зрячим,

я встану и опять пойду.

Вот так три месяца в году,

сдирая морду о беду,

всю зиму, весь январский холод

ищу удачу я. Но ходит

за мною некто без лица.

Он злые завтра мне пророчит,

он всех друзей моих порочит,

он мне толкует без конца

о том, что чьей-то смерти хочет.

Вот и вчера принес он вести

о страшных пытках. Об аресте

людей каких-то. И опять

не мог я спать. Не мог я спать.

Со мною он ведет себя,

как будто я виновен в чем-то,

он, видимо, приятель черта,

он мой палач, он мне судья,

но я люблю его. Во мне

его душа нашла удачу.

Мы только вместе что-то значим.

Я с ним бытую наравне

и не могу уже иначе.

Ты уймись, боль,

не ломи грудь,

не стели постель —

сон пропал весь.

Мне бы встретить теперь

хоть кого-нибудь,

тех, что я любил,

повстречать здесь,

где на сто холодов не сыскать весны,

не сыскать весны, — холода черны,

да валит народ с четырех сторон

то ль на праздник какой, то ли с похорон

где в твоих глазах только тень меня,

только след меня, — шелуха огня,

да стоит беда — мертвая вода,

мертвая вода, щебень да слюда.

Там подле тебя будто-кто стоит,

кулачком грозит, подойти не велит.

В тесной комнатенке летит

мотыль.

У стены в сторонке стоит

костыль.

На столе тесовом — бутыль

чернил.

Чернилами теми, школьным пером

стихи сочинил управдом

о жизни короткой, о костыле,

о бутылке водки, что на столе.

Штукатурка комьями

на пол легла,

да окурки в комнате,

в четырех углах.

Раздобыть бы ножик,

была — не была!

— Как живешь-можешь?

Как дела?

Управдом молчит.

У стены костыль.

На столе торчит

чернил бутыль.

Мотылек летает. Больше ни души.

Боже, дай на свечечку.

Согреши.

Кошка черная легка,

смотрит пристально и зорко.

В тишине ночной каморки,

в глубине кухонной норки

два зеленых пятака —

изумрудных паука.

На чердачные вершины

ты уходишь, не спешишь,

мышью пойманной шуршишь,

тишиною шелестишь.

Только храп соседский слышен,

только чай полночный начат,

растревоженные мыши

соглядатаями скачут,

но жена неслышно дышит,

целый вечер сонно вяжет,

слова лишнего не скажет.

Ах, как бессовестно хочется жить,

как безнадежно, мучительно надо

сладко вдыхать умирание сада

и по дорожкам без смысла кружить,

и не завидовать лучшей судьбе…

Не о любви я, совсем про другое.

Мне бы терпения и покоя,

все остальное оставьте себе

с вашей любовью, бедою, судьбой,

с вашим азартом, поиском истин…

Мой дорогой, осыпаются листья.

Как же мне быть, что мне делать с собой?