Слишком много

ГЛАВА 32

Талия

— Доброе утро, — говорю я, стоя в дверях кухни, где Тео возится с кофеваркой, одетый в спортивный костюм и простую белую футболку.

Он качает головой по сторонам.

— Доброе утро. Почему ты не спишь?

— Я устала спать.

— Я заметил. Как твое плечо?

Я прохожу дальше в комнату и пытаюсь затащить себя на кухонный остров, но стреляющая боль и слинг быстро останавливают меня.

Тео подхватывает меня, приподнимая за талию. Как только мы оказываемся на одном уровне, и я упираюсь задом в прохладный мрамор, он целует меня в лоб.

— Перестань быть самодостаточной и упрямой и начни просить о помощи.

— Мне нужны обезболивающие, и я думаю, что возьму выходной.

— Да, и всю оставшуюся неделю тоже. — Он достает из ящика обезболивающие по рецепту. — Ты останешься дома, пока не перестанешь нуждаться в обезболивающих.

— Ты не одет для работы. — Он хмурится, изучая мое лицо. — Ты не обязан со мной нянчиться, понимаешь?

— Нет, не обязан, но я хочу. — Он протягивает мне чашку кофе и откидывается на шкафчики.

Атмосфера мгновенно меняется, и сороконожки с ледяными лапками пробираются вдоль моего позвоночника. Расстояние между нами заставляет меня готовиться к разговору, который я не должна вести ни с кем и к которому я неосознанно готовилась с того самого дня, как мы встретились.

Мое сердце бьется быстрее, а желудок завязывается в узлы — ненавижу это. Я никогда не хотела бы чувствовать себя неуверенно рядом с Тео, но страх не дает мне покоя. Мой разум уже настраивается на худший исход. Плотина, сдерживающая мои слезы, грозит прорваться, когда я сжимаю пальцами теплую чашку.

— Ты это все-таки сделала? — медленно спрашивает он, голос ровный, лицо решительное. — Ты убила своего мужа?

Я сглатываю комок в горле, чтобы освободить место для слов. Я никому не рассказывала о той ночи. Даже своему адвокату. Он был назначен судом, и у него не было выбора в этом вопросе. Если бы он мог отказаться представлять мои интересы, он бы кричал об этом с крыш.

— Василис был богом в Салониках задолго до своей политической карьеры. — Я начинаю, как и положено всем историям, с самого начала. — С двадцати лет он боролся за финансирование детских домов. Его изображали на страницах газет, когда он разносил детям груды игрушек и сладостей, улыбался и обнимал малышей за плечи.

Я помню свое восхищение этим человеком. Конечно, Тео не так представлял себе этот разговор, но если я хочу нарисовать картину, объяснить брак и обвинения в убийстве, я должна сделать это на своих условиях.

— Когда он решил сделать политическую карьеру, то победил на выборах мэра, набрав восемьдесят девять процентов голосов. Я была добровольцем в его избирательной команде.

— Талия, — просит Тео, стиснув зубы и сжав руки в кулаки. — Пожалуйста, просто… ответь на вопрос. Это ты его убила?

Я уже тысячу раз прокручивала в голове этот разговор, и это лучший сценарий, который я придумала.

— Мы встречались всего несколько недель, прежде чем он сделал мне предложение, — продолжаю я. — Через две недели мы поженились. Он любил меня и хотел иметь детей… столько, сколько я соглашусь. Я люблю детей, Тео. Я хотела стать мамой с тех пор, как мне исполнилось восемнадцать. — Я делаю глоток кофе, поглаживая браслет на запястье, слишком стыдясь смотреть ему в глаза. — Я была очарована его любовью. И по сей день мне кажется, что на меня было наложено сильное заклятие. Как будто я была ослеплена очевидным. — Я делаю глубокий вдох.

— Мы съехались, и он сразу же начал планировать свою президентскую кампанию, запираясь в своем кабинете до поздних вечеров. Это была единственная комната в доме, куда мне не разрешалось заходить, но он никогда не запирал дверь. Днем и ночью она стояла нараспашку. Это было его пространство, но в то утро… — Я тяжело сглатываю, мой голос срывается, и одинокая слеза прорывается сквозь плотину.

Это труднее, чем я могла себе представить. Я вспоминала тот день сотни раз, но думать о нем — совсем другое дело, чем говорить о нем. Совсем другое — поделиться секретом, рискуя жизнью. Я могу быть далеко от Греции, но мне негде спрятаться, если он решит меня найти.

Я глубоко и ровно вдыхаю, вытирая слезы, и мои руки дрожат, когда я снова обхватываю ими чашку.

— Я играла с нашим щенком, бросала ему мяч. Он убежал в кабинет, а я погналась за ним.

Каждое слово дается мне все труднее, и я все чаще делаю паузы, стараясь не сорваться, когда перед глазами мелькают образы, которые я никогда не хотела бы вспоминать.

Я бросаю случайный взгляд на Тео. Я не уверена, что вижу в его глазах, но, судя по тому, как он барабанит пальцами по нижней стороне прилавка, его терпение истощилось. Я уверена, что он хочет, чтобы я ответила на вопрос, но в то же время он держится за прилавок, словно пытаясь удержаться от того, чтобы подойти ближе и заключить меня в объятия.

— Я не слишком хорошо все спланировала, — шепчу я сквозь слезы, мое зрение расплывается. — Я знала одного дилера еще со школьных лет. Когда Василис вернулся домой в тот вечер, я подсыпала ему в стакан роути, а потом набрала ему ванну, пока он еще мог ходить.

Тео неловко переминается с ноги на ногу, краска исчезает с его лица. На каком-то уровне он знал ответ на свой вопрос еще до того, как задал его. Он должен был знать. Вчера вечером он сказал мне, что Нико нашел статьи о смерти Василиса, но не стал вдаваться в подробности и сказал, что мы поговорим утром. Наверняка он предвидел правду. Или, по крайней мере, предполагал ее.

Теперь он открывает рот, чтобы заговорить, но я еще не закончила рассказ. Если он перебьет меня, если я услышу в его голосе презрение, я больше не смогу вымолвить ни слова, а он должен знать, что именно произошло и почему.

— Это не так просто, как ты думаешь… перерезать кому-то вены, — шепчу я, захлебываясь слезами, но не вытираю их. Я позволяю им окрасить мои щеки и нос, а мои руки крепко сжимают чашку с кофе. — Это требует больше сил, чем ты ожидаешь. Особенно если использовать маленький кухонный нож.

Я сосредоточилась на своих пальцах, оттягивая кутикулу, но краем глаза уловила движение, когда Тео переминается с ноги на ногу, молча и, скорее всего, в ужасе. Не могу представить, что творится у него в голове. Он волнуется? Боится, что я нестабильна и могу навредить ему? Хочет ли он узнать причину или думает, как побыстрее от меня избавиться?

— Полиция провела вскрытие. Они проверили результаты токсикологии Василиса и поняли, что он был под кайфом. Улики были налицо… мой билет в один конец в тюрьму. Все отвернулись от меня. Друзья, семья, весь город. Вся страна. Я стала злодейкой. Худшим из них, потому что я убила человека, которого все любили. Героя.

Мой голос снова становится тверже. Я научилась блокировать боль от того, что общество сделало со мной. Единственная боль, которая осталась глубоко внутри, — не за меня. Она за них. За тех, кто не смог защитить себя.

— Люди жестоки. В меня плевали, угрожали смертью и называли всеми именами, которые только можно придумать. Я получала сотни мерзких писем, пока находилась под стражей в ожидании суда. Ни один человек не поддержал меня, но я отказалась признать себя виновной. Я не чувствовала себя виноватой, Тео. И до сих пор не чувствую.

Даже я знаю, что это звучит безумно. Как я могу не ненавидеть себя за то, что лишила кого-то жизни? Я задавалась этим вопросом почти два года, придирчиво изучая свое поведение и личность на предмет признаков психической нестабильности. Что, если я психопат?

Может, и так…

Может, меня нужно запереть в психушке?

Мои слезы высыхают, а руки перестают дрожать. Я не жалею о том, что сделала. Это стоило той боли и страданий, которые я перенесла впоследствии. Ничто из этого не могло сравниться с тем, через что прошли они.

— Я сделала то, что считал правильным. Судебный процесс был главной новостью, и судья прилагал все усилия, чтобы как можно скорее предать меня правосудию. Я никогда не говорила им, убила ли я Василиса и почему. Никто не спрашивал. Они предполагали, но никто не понял до конца. Только один человек знает истинную причину — его отец. И теперь ты тоже будешь знать.

— Почему? — произносит Тео, побуждая меня посмотреть на него.

И снова я не уверена, что именно светится в его глазах. Страх? Презрение? Любопытство? Может быть, смесь всех трех. А может, что-то совсем другое.

— Знаешь, тот кабинет? Я узнала, почему меня туда не пускали. Я узнала, почему Василис так активно помогал всем детским домам в округе. Я увидела причину на его ноутбуке. Его заставкой был коллаж из фотографий маленьких мальчиков и девочек… голых.

— Черт, — тихо дышит Тео, его глаза расширены и прикованы к моему лицу, кожа пепельная. — Он был…? Господи, — прохрипел он, не в силах назвать чудовище тем, чем оно было.

Я не виню его. Я не могу придумать ни одного преступления хуже того, что совершил мой мертвый муж.

— Папка с видеороликами, на которых Василис насилует детей, была на его рабочем столе, — тихо говорю я. — На виду. Не спрятана, не защищена паролем. Он был влиятельным человеком, за ним стоял еще более влиятельный человек — его отец, бывший президент Греции. Не знаю, чувствовал ли Василис себя непобедимым или… — Я вздохнула, впиваясь ногтями в ладони. — Его отец похоронил бы улики и превратил бы мою жизнь в ад, если бы я попыталась разоблачить Василиса. Я не знала, как еще остановить его от причинения вреда детям.

Два года спустя я так и не смогла придумать альтернативу. Решение, которое позволило бы ему жить. Решение, которое позволило бы мне остаться в Греции со своей семьей.

Я делаю еще один глоток кофе, ожидая, пока Тео обработает информацию. Он погрузился в раздумья, рассеянно скрежеща зубами. Проходят минуты, прежде чем он заговорит, а когда он это делает, его голос звучит напряженно, как будто он заставляет свои голосовые связки работать.

— Почему обвинения были сняты?

Облегчение пытается прокрасться в мое сердце, потому что он, похоже, не боится меня. Он не говорит так, будто я — болезнь, питающаяся его жизнью. Я бы не пожалела о том, что провела двадцать пять лет в тюрьме за убийство Василиса, но это не значит, что я этого хотела. После того как он испустил последний вздох, я завладела его ноутбуком, зная, что улики на нем могут стать той разменной монетой, которая спасет меня от жизни за решеткой тюрьмы строгого режима.

— На полпути к суду отец Василиса согласился поговорить со мной. Он договорился о приватной беседе без свидетелей. — Я поднимаю взгляд, встречаясь с темными глазами Тео. — Я шантажировала его. Я рассказала ему, что сделал его сын и что если меня посадят за его убийство, то я заберу его и его доброе имя с собой. Ризос был моим шансом уйти. Я сказала ему, что обнародую улики. Это будет его конец. Конец его семьи, и он никогда этого не допустит.

— Через две недели он вернулся с пачкой юридических документов — его страховой полис, гарантирующий, что я никогда никому не расскажу, почему убила его сына. Обвинения были сняты, смерть Василиса признали самоубийством, а меня освободили.

Тео делает первый шаг вперед, но я отшатываюсь назад, протягивая руку, прежде чем он успевает дотронуться до меня.

— Не стоит недооценивать это. Я убила человека. Я перерезала ему вены и смотрела, как он истекает кровью. Потрать секунду на то, чтобы подумать, что ты хочешь делать дальше.

Его челюсть яростно работает, но он остается на расстоянии, когда озвучивает еще один вопрос.

— Ты бы сделал это снова? Ты бы убила его, зная то, что знаешь сегодня? Зная, что твоя семья и друзья будут тебя ненавидеть? Зная, что их не будет в твоей жизни?

Мне не нужно думать над ответом. У меня было много времени, чтобы разобраться с тем, что я сделала, пережить каждую секунду того рокового дня. Я потеряла свою жизнь, какой я ее знал. Я никогда не смогу рассказать правду своим родителям, и, несмотря на снятие обвинений, они твердо уверены в моей виновности и не хотят меня знать. Это будет стоить им средств к существованию, если они встанут на мою сторону.

— Да, — правдиво отвечаю я. — Я бы убила его снова. Снова и снова, потому что не знаю, что еще я могла бы сделать, чтобы остановить его. Я не спасла мир, но даже если это всего лишь один ребенок, который не будет страдать, это того стоило.

Он не позволяет мне остановить его в этот раз, когда подходит ближе и накрывает мое лицо, проводя большими пальцами по моим скулам, прежде чем его губы опускаются на мои в глубоком, медленном поцелуе.

Мой мир рушится вокруг меня, и в одно мгновение он восстанавливается с новой силой, новой надеждой и новой жизнью.

— Я люблю тебя, Omorfiá. Так чертовски сильно. Ты сильнее меня и моих братьев вместе взятых, и я так горжусь тем, что ты моя. — Он прижимается губами к моему лбу. — Я никогда тебя не отпущу.

Я перемещаю руки к его бокам и обхватываю ими его спину.

— Мне жаль, что я не сказала тебе раньше. Я стараюсь не думать об этом, потому что мне больно от того, что я больше никогда не увижу своих родителей. Я не могу рассказать им правду.

— Ты рассказала мне. Ты можешь рассказать им тоже.

Я качаю головой и плотно закрываю глаза.

— Ты мне веришь. Они не поверят.

— Почему, блять, не поверят? Ты же их дочь.

— Уже нет. Я пыталась поговорить с ними после того, как с меня сняли обвинения, но они даже не пустили меня в дом. Мой отец отчитал меня и сказал, чтобы я больше никогда не показывалась им на глаза. Я хотела написать им письмо, но не могу сказать больше, чем уже сказала. Я не должна была открывать тебе секрет. Если Ризос узнает, что я нарушила соглашение о неразглашении, меня сразу посадят в тюрьму.

— Я никому не скажу, Талия. Ты можешь мне доверять. Я клянусь.

— Я доверяю тебе. Ты держишь мою жизнь на ладони. Ты единственный человек, который знает, и единственный человек, который имеет значение.

Он обхватывает меня руками, притягивая к своей груди, и целует в макушку.

— Теперь я твоя семья. Я, мои братья и мои родители.