Сокровищница тайн

Если россыпи слов, что размерной не тешат игрой

Те, что чтут жемчуга, жемчугами считают порой,

Тонких мыслей знаток должен знать, что усладою верной

Будет тонкая мысль, если взвешенной будет и мерной.

Те, что ведают рифмы, высоко влекущие речь,

Жемчуга двух миров могут к речи певучей привлечь.

Двух сокровищниц ключ, — достижений великих основа,

Есть язык искушенных, умеющих взвешивать слово.

Тот, кто меру измыслил к напевам влекущую речь,

Предназначил искусным блаженство дающую речь.

Все певцы — соловьи голубого престола, и с ними

Кто сравнится, скажи? Нет, они не сравнимы с другими.

Трепеща в полыханье огня размышлений, они

Сонму духов крылатых становятся часто сродни.

Стихотворные речи — возвышенной тайны завеса —

Тень речений пророческих. Вникни! Полны они веса.

В том великом пространстве, где веет дыханье творца,

Светлый путь для пророка, а далее — он для певца.

Есть два друга у Друга, чья светлая сущность едина[50].

Все слова — скорлупа, а слова этих двух — сердцевина.

Каждый плод с их стола — ты приникнуть к нему поспеши

Он не только лишь слово, он свет вдохновенной души.

Это слово — душа. Клювом глины ее исторгали[51].

Мысли кажет оно. Зубы сердца его разжевали.

Ключ речений искусных не стал ли водою простой?

От певцов, что за хлеб разражаются речью пустой?

Но тому, для кого существует певучее слово,

Дан прекрасный дворец. Он приюта роскошней земного.

И к коленам своим наклоняющий голову — строг.

Не кладет головы он на каждый приветный порог.

Жарким сердцем горя, на колена чело он положит, [52]

И два мира руками зажать он, как поясом, сможет.

Если он, размышляя, к коленам склоняет лицо,

Он в раздумье горячем собой образует кольцо.

И, свиваясь кольцом, в бездну вод повергает он душу,

И затем, трепеща, вновь ее он выносит на сушу.

То в кольце созерцанья горит он, спешит он, — и вот

Он вдевает кольцо даже в ухо твое, небосвод![53]

То в ларец бирюзовый — уменья его и не взвесить! —

Только шарик вложив, из него достает он их десять.

Если конь его мчится и взлета страшна высота,

Его дух, замирая, его лобызает уста.

Чтоб достичь рудника, где свои добывает он лалы,

Семь небес он пробьет, совершая свой путь небывалый.

Как согласных детей, он слова собирает, — и рад

Их к отцу привести. Их отец — им излюбленный лад.

Свод небесный идет, изгибаясь, к нему в услуженье;

Тяжкой службы тогда незнакомо певцу униженье.

И становится благом напев его дышащих слов,

И любовью становится множества он языков.

Тот, кто образ рождает и мчится за образом новым,

Будет вечно прельщаться его вдохновляющим словом.

Пусть его Муштари чародейств поэтических чтут.

Он подобен Зухре. Им повержен крылатый Харут.

Если речи поклажа для дерзостных станет добычей,

Речь унизят они; это всадников низких обычай.

Их набеги готовы мой разум разгневанный сжечь!

Украшатели речи лишают достоинства речь.

Сердца плод, что за душу певец предлагает победный, —

Разве это вода, что за пищу вручает нам бедный?

Уничтожь, небосвод, этот ряд нам ненужных узлов,

Препоясавших пояс! Щадить ли метателей слов?

Ты мизинцем ноги развязать каждый узел во власти.

Наши руки бессильны. Избавь нас от этой напасти!

Те, что ждут серебра, а за золото на смерть пойдут, —

Лишь одно серебро, а не золото людям несут.

Кто за деньги отдаст то, что светит светлее, чем пламень,

За сияющий жемчуг получит лишь тягостный камень.

Что еще о «премудрых»? Ну, что мне промолвить о них?

Хоть восходят высоко, они ведь пониже других.

Тот, носивший парчу, тот, кто шаху казался любезным,

Все же в час неизбежный куском подавился железным[54].

Тот, кто был серебром, тот, кто к золоту ртутью не льнул,

От железа Санджара — ведь он — серебро! — ускользнул[55].

Речью созданный мед отдавать за бесценок не надо,

Не приманивай мошек. Для них ли вся эта услада!

Не проси. Ведь за верность без просьбы получишь дары.

Для молитвы в стихах нужно должной дождаться поры.

До поры, как Закон[56] не почтит тебя благостным светом,

Не венчайся ты с песней. Смотри же, запомни об этом!

Возведет тебя песня на лотос предельных высот,

И над царствами мысли высоко тебя вознесет.

Коль закон осенит твою песню высокою сенью,

В небесах Близнецы не твоей ли оденутся тенью?

Будет имя твое возвеличено. Ведает мир,

Что «владеющий ладом в эмирстве речений — эмир».

Небосводу не надо к тебе наклоняться. В угоду

Светлым звездам твой стих будет блеском сродни небосводу.

С головою поникшей ты будь, как подобье свечи.

Днем холодный всегда, пламенеющим будь ты в ночи.

Если мысль разгорится в движенье и жарком и верном,

Станет ход колеса, как движение неба, размерным.

Без поспешности жаркой свою облюбовывай речь,

Чтобы к выбору речи высокое небо привлечь.

Если в выборе медлишь и ждешь ты мучительно знанья,

Лучший лад обретешь ты: дадутся тебе указанья.

Каждый жемчуг на шею ты не надевай, погоди!

Лучший жемчуг, быть может, в своей ты отыщешь груди.

Взвивший знамя подобное — шар у дневного светила

Отобрал[57], — и луна, с ним играя, свой мяч упустила.

Хоть дыханье его не горело, не мчалось оно,

То, что создано им, все ж дыханьем горящим полно.

В вихре мыслей горя, он похитил — об этом ты ведай —

Все созвездья, хоть сам пристыжён будет этой победой.

Из крыла Гавриила коня он себе сотворил,

И перо-опахало вручил ему сам Исрафил.

Пусть посевов твоих злой урон от нашествия минет!

Пусть конца этой нити никто у тебя не отнимет!

Ведь с инжиром поднос стал ненужным для нас потому,

Что все птицы из сада мгновенно слетелись к нему.

Прямо в цель попадать мне стрелою певучей привычно.

На меня посмотрите. Творенье мое — необычно.

Мною келья стихам, как основа их мысли, дана.

Дал я песне раздумье. Приемных не знает она.

И дервиш и отшельник — мои не прельстительны ль чары?

Устремились ко мне. Не нужны им хырка и зуннары.

Я — закрытая роза: она в ожиданье, что вот

На ее лепестки ветерок благодатный дохнет.

Если речи моей развернется певучая сила —

То молва обо мне станет громче трубы Исрафила.

Все, что есть, все, что было, мои услыхавши слова,

Затрепещет в смятенье от властного их волшебства.

Я искусством своим удивлю и смущу чародея,

Обману я крылатых, колдующим словом владея.

Мне Гянджа — Вавилон, тот, которым погублен Харут.

Светлый дух мой — Зухра, та, чьи струны в лазури поют.

А Зухра есть Весы, потому то мне взвешивать надо

Речь духовную. В этом от всех заблуждений ограда.

В чародействе дозволенном пью я рассветов багрец,

Вижу свиток Харута. Я новый Харута писец.

Я творю, Низами, и своих я волшебств не нарушу.

Чародейством своим в песнопевца влагаю я душу.