Сокровищница тайн

Перед тем, как вещавшие жизни великий приход

Насладились водой из великого моря щедрот,

Пусто было в ладони безмерного царства и пылью

Прах еще не клубился, еще он не делался былью.

Не кончался еще промедленья безмерного срок,

Еще кукол никто из-за синих завес не извлек.

С низшим кругом еще связи ночи и дни не имели,

Ждали плоть и душа, связи с миром они не имели.

И стихии теснились, и длился их тягостный спор,

Справедливость тогда их еще не смирила раздор.

Но великая воля, веленью верховному вторя,

Каплю влаги послала из дивного милости моря.

И сошла эта капля, и влага возникла, и вот

В круговое движенье лазурный пошел небосвод.

Из текучей воды взвился прах, и случайность вот эта

Смесь твою создала, — и возник ты из мрака и света.

В путь поднявшись затем, ты из этой уйдешь мастерской.

Ты — лишь прах, что поднимется где-то за синей рекой.

О, блаженно то время, покуда на свете ты не был,

Был твой лик не начертан, и в смене столетий ты не был.

Звездный взор небосвода ничто не желало привлечь.

Уши бедной земли еще нашу не слышали речь.

И покуда на землю еще не поставил ты ногу,

Бытие восхваляло пространства пустую дорогу.

Еще не были, знай, дни и ночи тобой тяжелы,

Силы жизни дремали, и были в то время не злы

Сада мира колючки. И сроки безгорестно плыли,

И на легком пути еще не было тягостной пыли.

И лучам Близнецов было сладко сияньем играть.

Вы в сиянье, врачи, не могли нашу кровь отворять[99].

Если месяц, плывя, становился на миг темноликим,

Не срамили его медным грохотом, шумом великим[100].

И к Зухре на земле посрамленье еще не пришло,

В колдовском Вавилоне Харута дремало крыло.

Не был ты на земле, и в лазурной ты не был пустыне,

Где-то с краю ты был, а тоска по тебе — в сердцевине.

И когда в этот мир образ кем-то ниспослан был твой,

О тебе небеса переполнились гулкой молвой.

Дурноглазым ты был для созвездий, что в сумраке мрели,

И смятенье ты создал в плывущих светил колыбели.

Еще дням и годам не известен был времени ход,

Но ты дал им названье, повел их незыблемый счет.

Словно зеркало, был непорочный простор мирозданья,

Но его, о порочный, твое замутило дыханье.

И восход поднял ты, и повел ты его на закат,

Создал истину зорь и рассвет, что обманывал взгляд.

Неразумному небу проклятий пошлю я немало:

Оно пояс служения людям зачем повязало?

Был на небе ты назван великим созданьем души,

Но тебе, видно, льстили. Ты верить словам не спеши.

Злое горе! Венец головы человека дороже;

Пса дороже ошейник; осла — его торба. О боже,

Сколько было бахвальства! В пустых и хвастливых речах

Говорил ты о том, что весь мир — только горестный прах.

Но весь мир ты отдашь за пригоршню размешанной глины.

За обмазку для стен все отдать ты бы мог без кручины.

Всю поверхность земли огорчать ты как будто бы рад,

Хоть бы ты под землею лежал, как припрятанный клад!

Ты в безумье великом. Для разума всюду помеха

Из-за этих небес, — из-за серого цвета ореха.[101]

Чтобы ты, как орех, в тесной тьме навсегда не исчез,

Удались от ореха, от беличьих этих небес.

Ночь — не мягкий бобер, день не схож с белизной горностая,

Сутки — пестрая ласка, драконам подобная, злая.

Смелой кошкой не будь, не сердись, пестрой ласке грозя,

С вероломною лаской тебе состязаться нельзя.

Лев являлся на берег. Опасно под сим небосводом.

Почему ж, как олень, к этим страшным приходишь ты водам?

Если видишь вдали голубое сияние вод, —

Это марево влаги лукавый послал небосвод.

Ты коня не гони, не узнаешь ты радостной доли.

Оближи свои губы: ты видишь мерцание соли.

Чтобы жажды не знать, чти рассудка нелживый кумир;

Коль гумно сожжено, ты припомни, что есть табашир.

Перед тем, как Иосифом горестный жребий был выпит,

Над колодцем своим он божественный видел Египет.

Ты пришел из лазури, но желтым твой сделался лик.

В этом темном колодце ты, жаждая блага, поник.

Но |был желтым твой лик, и ты к благам был полон любови

Не затем, что, тоскуя, свои ты насупливал брови:

Тосковал ты столетья, и ты от себя не таи,

Что в тоске этой древней — ничто эти брови твои.

Пред тобой семь столов, но припомни о смерти Адама,

Ради райского хлеба терпеть нам не следует срама.

Если хочешь поджечь ты свое золотое гумно,

Если думать о рае с надеждой тебе не дано,

Устремляйся, спеши, поскачи по ристалищу смело;

Коль, приказывать можешь, любое приказывай дело.

Два-три дня, что ты здесь, будь за чашей, иль мирно дремли,

Иль вкушай в сладкой неге плоды благодатной земли.

Темный рок твой жесток. Он рукой прихотливой и ловкой

Обвязал тебя слабо своей вековечной веревкой.

Хоть в колодках ступни, хоть согбен ты сидишь на пиру,

Все еще ты сгораешь в своем же обильном жиру.

Хворост этой поварни (Поварня ведь хворосту рада!)

Сам ты станешь жарким в судный день для несытого ада.

Сколько в чреве твоем будет хлеба и сколько воды,

Станешь, легкий, тяжелым и тяжкой дождешься беды.

Если б длительно жадный земные свершал переходы,

Съевший множество яств мог бы жить бесконечные годы.

Дни земные бегут, потому их цена высока,

Жизни ценится прелесть затем, что она коротка.

Ешь немного, и много ты мирных мгновений узнаешь,

Ешь, несдержанный, много и много ранений узнаешь.

Нет, не разум велел столько снеди вседневно иметь,

Это алчность велела бросаться на жирную снедь.

Это алчность творит много пиршеств бесчинных и шумных.

Прогони ты безумную — ту, что смущает разумных.

Потому нашей алчности разумом послана весть,

Чтоб того мы не ели, чего нам не велено есть.

Я боюсь ее лавки. Смотри, под навесом базара

Цвет ее ты воспримешь: ярка она очень и яра.

Ведай: злое и доброе, в этом сомнения нет,

Друг у друга охотно заимствуют образ и цвет.