Сокровищница тайн

Был у шаха Джамшида один молодой приближенный,

Ближе месяца к солнцу, почетом от всех окруженный.

Так и жил он при шахе, и дело дошло до того,

Что из всех повелитель его выделял одного.

И поскольку его он особою мерою мерил,

Благородному сердцу сокровища тайны поверил.

И хоть юноши к шаху теснейшею близость была,

Шаха он избегал — так от лука стремится стрела.

Тайна сердце сверлила, недавно открытая шахом,

И о ней он молчал, руководствуясь божиим страхом.

Раз явилась старуха к нему. Удивительно ей,

Что тюльпаны его ее роз престарелых желтей.

Говорит: «Кипарис! Что ты вянешь? Испил ты водицы

Не простого ручья, ты напился из царской криницы!

Почему ж пожелтел? Никаких ты не терпишь обид.

Среди радости общей зачем же печален твой вид?

На лице молодом словно след долголетья и боли,

И тюльпаны твои уподобились желтофиоли?

Ты поверенный шаха, он сердце раскрыл пред тобой.

Уподобься ему и лицо для веселья раскрой.

Благомилостив шах — и у подданных лица румяны,

А румянее всех у ревнителей шахской охраны».

Он старухе в ответ: «Неправа ты в сужденье своем,

Говоришь ты, не зная, что в сердце творится моем.

Мне такое страданье приносит мое же терпенье!

И лицо желтизной мне окрасило тоже терпенье.

Шах измерил меня недостойного мерой своей,

Шах со мной поделился, почтил меня верой своей.

Мне открытые тайны велики и необычайны,

Никому не могу я раскрыть те великие тайны.

Все ж от шаховой тайны не столь молчаливым я стал,

Чтоб о всяких делах вообще говорить перестал.

Но с тобою, старуха, не стану болтать и смеяться:

Птица тайн с языка неожиданно может сорваться.

Если тайна из сердца наружу не выйдет, тогда

Сердце пусть обливается кровью, теперь и всегда.

Если ж тайну раскрою, то счастья лишусь я всецело,

Клятву я преступлю — пропадет голова, и за дело».

Отвечала старуха: «Искать не пытайся в другом

Настоящего друга, — найдется в тебе лишь самом.

Тем, кто всех откровенней, оказывать бойся доверье,

Даже собственной тени оказывать бойся доверье.

Лучше это лицо ты монетою желтой зови, —

Хуже всей голове потонуть по заслугам в крови»[122].

Часто слышится мне, как в ночи раз за разом, тревожно

Голова говорит языку: «Берегись! Осторожно!»

Чтоб на плаху не лечь, свой язык ты не делай мечом[123].

Ты не день, — а лишь дню раскрывание тайн нипочем.

Коль завязан язык, человек беззаботен и весел, —

Только бешеный пес свой язык чуть не до земли свесил.

Благо будет тебе, коль удержишь под нёбом язык.

Хорошо, если меч не к ладоням, а к ножнам привык.

Многим сроду известно, что это и мудро и верно, —

И беда голове, коль язык говорлив непомерно.

Если будешь фиалкой, чьим запахом каждый влеком,

То тебя обезглавят твоим же они языком.

Пусть в посудине рта он молчит, не мешая дыханью,

Чтоб потом голова не воскликнула «ах!» над лоханью.

Усладительна речь — всё же накрепко губы зашей:

Забываться нельзя — за стеною немало ушей.

Слов не слушай дурных — надо ныне страдать глухотою,

И молчи о дурном — надо ныне дружить с немотою.

Что бы ты ни писал, придержи осторожно калам.

Если пишет другой, ты язык свой завязывай сам.

Бее смывай как вода, что услышать успел от другого.

Будь как зеркало нем: что увидел, об этом ни слова.

Что ревнивцу привиделось ночью, о том нипочем —

Хоть оно и чудно! — никому не расскажет он днем.

Нет сомненья, что купол, сияющий звездами ночью,

Днем расскажет едва ли, что видел он за ночь воочью.

Если хочешь у звезд благонравью учиться, то днем

Разглашать не подумай, что в сумраке видел ночном.

О глубокая ночь! В ней сокровища мира таятся.

В ней премногих сердец драгоценности тайно хранятся.

Кто в заботе о главном несется, как молния скор,

Не расскажет другому, на чем остановится взор.

Чья ввыси голова за девятое небо выходит,

Мяч свой с поля игры как прямой победитель выводит.

Те глаза и язык, что с наружною жизнью дружны,

Словно лишняя кожа иль волос, — срезаться должны.

Коль любовь за завесой становится чуду подобной,

То лишь выйдет наружу — и похотью станет трущобной.

Тайн господних суму только вере возможно соткать,

Но Трепальщика нить расщипали на хлопок опять[124].

Тайн завесой облек свою душу цветок нераскрытый,

Но, разверзнув уста, погибает он, кровью залитый.

Неужели ж такая доступна устам высота?

Повесть тайную сердца расскажут лишь сердца уста.

Миска сердца нужна, чтобы стали те кушанья любы.

Если ж попросту есть, обожжет тебе пламенем губы.

Есть души красноречье: оно и молчанье — одно.

Есть души поспешенье: оно промедленью равно.

Свет божественный сердца к тому лишь свой голос направит,

Кто, предавшись молчанью, другим говорить предоставит.

Сердца речи, которых в глубинах сердечных родник,

Не устам толковать, — передаст их лишь сердца язык.

Коль весельем души с Низами ты окажешься равным,

Будешь малым доволен и станешь владыкой державным.