Сокровищница тайн

Некий муж правоверный задумал к Каабе идти.

Приготовил он все, что должно пригодиться в пути.

Но один кошелек, из ниспосланных старцу всевышним,

Полный звонких динаров, хаджи показался излишним.

И подумал хаджи: «Некий суфий, святой человек,

Проживающий здесь, все мирское покинул навек.

Чует сердце мое: умиление в суфии этом,

Благонравье, и мир, и смирение в суфии этом».

И пошел он за ним, и привел его в дом, и извлек

Свой запас из ларца, и вручил он ему кошелек,

И сказал: «Сберегай ты под сенью безлюдного крова

Мой излишек. Вернусь, — и кошель будет нужен мне снова»,

И хаджи вышел в путь, что идет всем паломникам впрок.

Суфий принял кошель, чтобы целым вернуть его в срок.

Но помилуй, создатель! Уж долгие годы динары

Насылали свои на нестойкого суфия чары.

И сказал он, смеясь: «Хороши мои стали дела.

Звал судьбу золотую, — судьба золотая пришла.

Стану золото тратить, ведь с ним наслаждение слито,

Как легко получил я богатство, творцом не забытый!»

Потянул он за узел, раскрыл он добротный кошель,

Стал он славить ночами и песни, и негу, и хмель.

Золотую мошну он истратил на радости чрева,

Раздобрел, насыщаясь под рокоты струн и напева.

Наложил пятерню он на звонкого золота жар.

Черный локон красавца обвил его, словно зуннар.

За деяньем худым совершал он худое деянье.

Разодрал он хырку, — свой почет, не свое одеянье.

Всю добычу он съел, не оставил себе и тавра[106]

И жиров для лампады. И злая настала пора:

Возвратился хаджи. На индийца, влекомого к негам,

Он, как тюрок, нагрянул, нагрянул внезапным набегом.

Он сказал: «Эй, мудрец, принеси мне немедленно…» — «Что?» —

Тот спросил. — «Да динары». — «Молчи, все динары — ничто!

Щедрым стань, о достойный! Настойчивость брось. Ведь налога

Не взимают с развалин. У нищего стал ты порога.

Твой кошель опустел. Воздух в воздухе. Скорбный бедняк

И тугой кошелек! Совместит их лишь только простак.

Кто посмел бы по-тюркски на тюркские мчаться кибитки?!

Кто бы мог у индийца на время оставить пожитки?!

Столп достоинств моих и рукни искрометного шквал!

Столп не выдержал, нет, он под тягостным грузом упал».

С сотней возгласов буйных смеялся он, все раздавая.

С сотней стонов печальных он пал, о прощенье взывая.

Он стенал: «Я стыжусь! Да простит меня милость твоя.

Пусть неверным я был, мусульманином сделался я.

Мир не в вечном цветенье, с ущербом он горестным смешан,

Но в ущербе твоем только я, заблудившийся, грешен».

И хаджи молвил бог грозным голосом судного дня:

«Он скорбит. Все прости, тяжкой злобы в душе не храня».

И владелец динаров, услышавший бога, динары

Не хотел вспоминать. Мудрой щедрости понял он чары.

И подумал хаджи: «Я смирюсь. Я в убытке — ну что ж!

С неимущего шейха динаров своих не возьмешь.

У него ни зерна, у него нет иного залога,

Кроме веры в добро да надежды на милости бога.

Не богач этот суфий, он вечной нуждою томим,

Он имеет лишь «нет», лишь «алиф», что стоит вслед за «мим»[107].

И промолвил хаджи: «Если хочешь, я буду не строгим,

И проступок твой тяжкий не тяжким покажется многим,

Но, притворщик, скажи: «Мне отшельником быть не с руки», —

И рукою своей ты чужие не трогай мешки.

Независтливых нет, вожделений людских не измерить,

Горсти праха, о шейх, никому мы не можем доверить.

Прячь от дьявола веру. Храни этот клад, говорю,

Богдыхана запястье никто не дарует псарю.

Если веру отдашь, на тебя не наложат ни пени,

Разоренным глупцом на последней ты станешь ступени.

Полон жара иди. Мир — стоянка, влекущая к злу.

Должный край ты найдешь, только веру держа за полу.

Небосвод не на нищих во мраке ночей нападает,

На большой караван, на вельмож, богачей нападает.

На дорогах грабитель он, грабить ему нипочем.

Помни: быть неимущим отрадней, чем быть богачом.

Постигая весь мир, проходя его многие долы,

Я узнал: из-за сладости ведают бедствия пчелы.

Горек лев. Но заранее стал он таким для чего?

Чтоб, когда он погибнет, зверье не съедало его.

Ввысь стремится свеча и затем оседает, и хочет

Полнолунья луна, полнолунье же убыль пророчит.

Ветер борется с прахом, его ударяя сплеча,

Но в бессилье стихает, его понапрасну влача.

Разве водные птицы, скажи, догадаться могли бы,

Что цветные чешуйки являются бедствием рыбы?

Те червонцы мои, что твою искушали нужду,

Стали зовом к молитвам, твою победили беду».

Чтоб сиять в чистоте, чтоб от нужд отказаться не ложно,

Подражай Низами; проиграл ведь он все, что возможно.