Современный грузинский рассказ

УМИАНИ

По середине горной деревни, деля ее надвое, пролегает неглубокий овраг. Между черными замшелыми валунами оврага весело журчит чистый прозрачный ручей. Петляя по давно избранному пути, он спешит вниз, в долину, чтобы там влиться в речку Аджарисцкали, потом — в Чорохи и в конце своего нелегкого пути достичь бескрайнего синего моря.

Горная деревня называется Тао. Ручей — Таосцкали.

У околицы деревни, в верховьях ручья, на взгорье стоит еще не потемневший от времени белый деревянный дом.

Все вокруг красиво такой своеобразной непорочной красотой, что красота эта не может не тронуть человеческого сердца. Без этой деревни мир был бы меньше, без белого дома у околицы деревня потеряла бы половину своей красоты, а без звонкой Таосцкали, кажется, высохло бы само море.

Чем ближе к центру села, тем темнее дома. Это потому, что деревня растет, расширяется. Новоселы строятся по окраинам, а в центре постройки ветшают, и время накладывает на них свой след.

Тот маленький белый дом, что стоит в верховьях Таосцкали на пригорке, называют домом Умиани.

У Умиани есть муж и двое детей, но дом называют ее именем. Наверное, потому, что до возвращения Джелили из армии целых три года она одна хозяйничала на этой маленькой крестьянской усадьбе. Ну, а поскольку молодая хозяйка сама наняла пильщиков распилить каштановые бревна, сама пригласила мастера и следила за постройкой дома, люди по праву назвали дом ее именем.

Сейчас у Умиани гостья. Второй день, как приехала из города двоюродная сестра Тамро. Осенью с горожанами это часто случается — вспоминают своих сельских родственников.

Стоял удивительно теплый осенний день.

Женщины сели во дворе.

Двое смуглых черноголовых крепышей-мальчишек возводили под кукурузницей башенки из кукурузных початков. Башенки то и дело рушились, и все начиналось сначала. Мальчишки были близнецы и походили друг на друга не только внешне — даже голоса у них были похожи.

Тамро — гостья Умиани — родом из Тао. Много лет назад ее мужа перевели на работу в город, и она постепенно огорожанилась. Стала красиво одеваться. Ей к лицу оранжевое шерстяное платье и нейлоновый шуршащий плащ поверх него.

Умиани хорошо помнит, какой была Тамро, когда жила здесь, в деревне. А теперь вроде и ноги у нее сделались белее и тоньше. А руки мягкие, белые — ну, вата ватой! Волосы коротко подстрижены, стянуты назад, а сзади завиты в кудряшки. Лицо гладкое, румяное. Губы у Тамро всегда были тонкие, и то, что они так пополнели, удивляет Умиани. Присмотрелась повнимательней: все ясно! Подкрашены!.. Вот и весь секрет!..

А сама?

Замотана в черный платок. Только и видны, что глаза да нос. Вроде, чадры не носит, а разве это не та же чадра?

— Никак дом не достроим, видишь, внизу продувает… — она кивает на дом. — Не смогли…

Дом все еще стоит на сваях. Нельзя же так и оставить его — на сваях! Надо или стены срубить, или камнем низ выложить. Камни уже подвезены. Половина даже обточена кем-то. Свалены вдоль новой недавно проложенной дороги. Ждут мужской руки, но…

Когда Умиани сказала: «Не смогли…», Тамро оглянулась на нее и подумала: «Все они такие — деревенские; увидят, что ты прилично одета, думают: вот у кого денег куры не клюют, и начинают жаловаться: того не хватает, да этого… Они вот дом не смогли достроить…»

Но Умиани вовсе не жаловалась двоюродной сестре. Она хотела сказать совсем другое. Хотела заговорить о муже, но Тамро так недобро оглянулась на нее, без всякого интереса к ее словам, что Умиани решила не открываться. «Не стоит она того».

А вообще-то могла бы и пожаловаться: Джелили заслужил. Еще бы! Пока он был в армии, жена одна выстроила дом. Наконец-то демобилизовался, вернулся, а что толку? Даже стен нижних выложить не может!

— Ничего, достроите… Ваш склон так пропечен солнцем, что кукуруза должна быть здесь хороша… А? Умиани… Крепенькая, наверное, зернышко к зернышку.

«Ладно, так и быть, дам ей полмешка кукурузы», — решила про себя Умиани.

— А что? Кукурузу я и в колхозе получила. Вон кукурузница до краев полна — ломится. Пришлось половину назад отсыпать, а то не просохнет толком…

«Пусть слушает и завидует», — подумала Умиани и добавила:

— Нынешний год тыквы как с ума посходили… Некоторые такие вымахали, что не перепрыгнешь. Зажаришь, а в руках не удержать: рассыпчатые — объеденье! Никак вот в город не собралась, чтобы привезти. Дала бы тебе, да как-то неловко нагружать — путь-то тебе неблизкий…

«Постесняется, кривляка такая, тыквы везти, а то и вправду бы дала…» — думает Умиани.

В платке, плотно облегающем голову и шею, особенно большими кажутся ее глаза. На лбу, едва тронутом солнцем, словно наведенные углем, темнеют густые брови. Щеки у нее круглые, нежно-румяные, как розовая черешня в начале июня.

Тамро как только не колдует над своим лицом, а румянец у нее не тот — нет… Но все-таки ей жалко Умиани.

«Деревенщина… Она даже не знает, даже не догадывается, какую красоту прячет под своим темным платком и нескладным платьем. Если бы я не вышла за него, я тоже была бы сейчас такая», — думала гостья.

— Ничего, машин много, как-нибудь довезу… — ответила Тамро. Это надо было понимать так: если и нагрузишь, мол, меня — не откажусь… — Хоть бы Джелили повидать…

— Успеешь… До вечера никуда тебя не отпущу.

— Ну, что ты! Мне пора… Скоро поеду…

«Поедешь… Так спешит, как будто ей пахать спешно надо в своей комнатенке или пропалывать, — недовольно думала Умиани. — Чего бежит, спрашивается? Я вот никак не оторвусь от дома… ничего на свете не вижу, ровно привязанная. Смотри-ка, полтора дня пробыла, и уже ей скучно, невмоготу. А меня ежели спросить? Что? Ну, что, Умиани? Съезди в город или хоть сходи куда-нибудь — Куда там!.. Огород, сад, дети, дом, корова, куры — все на мне, все меня ждут. Оставь я хоть на день дом без присмотра, даже вода — даже она воспользуется — ей-богу, хлынет из арыка и смоет мне тут все…»

— Ладно, Тамро, что за горячка! Обожди немного. Ну как тебе Джелили не повидать. Нехорошо получится.

— Где он столько времени?

— Придет скоро…

Когда Джелили вернулся из армии, его назначили учителем физкультуры. А он и рад! Ему бы только тяпку в руки не брать, хоть с утра до ночи по горам скакать будет. Да и скакать-то не очень любит, нет… Ленив парень.

Умиани терпеть не может лежебок. Первое время очень они ругались с мужем. «На что тебе эта физкультура? Тоже мне — учитель! — говорила она. — Давай возьмемся вдвоем, понатужимся и… Я одна дом построила, хозяйством обросла, а если ты мне плечо подставишь, никому за нами не угнаться…»

— Нет, — отвечал на это Джелили. — Не буду я ишачить, с утра до ночи в земле ковыряться!..

Тогда он только вернулся из армии. Не хотелось Умиани ссориться с ним, она и уступила.

Однажды, проходя мимо школьного двора, остановилась Умиани посмотреть на детей, что упражнялись во дворе, — шел урок физкультуры. Перед учениками стоял ее Джелили. Как только он подымал руки вверх — и они поднимали; опускал — и они делали то же самое.

«Чем попусту руками махать, взял бы каждый по тяпке, — подумала Умиани. — И сами поупражнялись бы, и землю бы порадовали…»

У Джелили, как правило, были пятые и шестые уроки. А в школу он снаряжался с самого утра и до вечера не возвращался.

— Планы уроков составлял… — с важным видом отвечал он на вопрос жены.

«Доконают меня его планы! — переживала в душе Умиани. — Скажите на милость, какие еще планы нужны, чтоб руками-ногами махать?..»

В конце концов она перестала спрашивать мужа, чем он занимается в школе допоздна. Зачем напрасно нервы трепать? Она из тех женщин, которые не любят шум и скандалы в доме. Пока что сил у нее хватает; ни в пояснице, ни в коленях, слава богу, не ломит, приусадебный участок ухожен-выхолен, в колхозе нормы выполняет, и дети у нее крепкие и сбитые, как тыквы, что зреют на хорошем солнце. Тьфу, тьфу, тьфу — не сглазить. А Джелили? До каких пор он будет так лениться?.. Что ж: поживем-увидим.

Из проулка донесся шум автомобильного мотора. Вдоль ограды поползло облако пыли. И вот на дороге, по ту сторону калитки, остановился «Москвич» — чудной какой-то, высокий, как на ходулях. Дверца машины распахнулась, и из нее, пыхтя и отдуваясь, выбрался толстый мужчина в шляпе.

— Ты смотри, пожаловал!.. Всегда он так: не может без меня… — со скрытой гордостью воскликнула Тамро.

Мужчина, вылезший из машины, был ее муж — Шукри. Он растолстел за последние годы. Беднягу так разнесло, что он не без труда добрался от машины до женщин, сидящих во дворе перед домом.

«И чего они пихают там в себя, в этом городе?.. Как переедут туда, тут их сразу и раздувает, что твои бурдюки из бычьей шкуры…» — думала про себя Умиани.

Не полмешка, как собиралась поначалу, а целый мешок кукурузы отсыпала она городским гостям — белой кукурузы, алазанской. Хотела красной дать, но Тамро губки свои крашеные поджала: красный мчади, говорит, в городе не принято к столу подавать.

Умиани усмехнулась про себя и обрадовалась: красная кукуруза и вкуснее, и сытнее, а им в городе только бы красоту соблюсти.

Собрала она в огороде овощей разных, салату, немного фасоли насыпала в корзину. Помогла донести груз до машины и попрощалась — отпустила гостей с богом.

Отъехала машина, покатилась, запылила по дороге, а Умиани огляделась украдкой по сторонам и немножко даже огорчилась, что никто из соседей не видел… Эх, увидел бы кто-нибудь: всего каких-нибудь три года живут они своим домом, а гостей с пустыми руками не отпускают…

— Умиани! — окликнул ее из-за оврага бригадир. — Приходи нынче в контору, премию свою забери, а то назад отчислим…

А и в самом деле: ведь нынешний год она получила урожай вдвое больше обычного; «самсун» точно взбесился — разросся, расщедрился, и мясистый, и душистый…

Стояли изумительные солнечные дни, и табак отменно дозревал, она едва успевала убирать.

— Ладно, поднимусь. А много премии-то, а?

— Ишь ты!.. — со смехом отозвался бригадир. — Тебе хватит!

Почему-то ее задела бригадирова шутка: «Тебе хватит»…

Эту премию она не тронет, ни копейки из нее не возьмет. Наймет хорошего каменщика и достроит дом.

Мальчишки зашумели о чем-то, загалдели, завизжали. Умиани подбежала к сыновьям, разняла. Вынесла каждому по вареной картошине. И сама одну съела. Хоть все село обойди, ни у кого картошки нет — не сажают. А у Умиани большая яма до краев полна. Отвела небольшой клочок на участке, высадила, и вот… Любит она картошку. Сколько раз к ней соседи приходили — просили в долг. Всем давала, хотя знала, что не вернут: нет в селе ни у кого картошки.

В прошлом году попросила колхозного шофера привезти из Шуахеви три долбленые бочки: в двух черемшу замариновала, в одной — свеклу.

На чердаке под крышей висит уйма сушеных фруктов на низках. И свой сухой табак тоже там хранится, листок к листку сложенный и перевязанный стебельком. Зимой попросит кого-нибудь из умельцев нарезать потоньше и отправит на продажу. Ведь Джелили сам не соизволит повезти…

— Ничего мне от него не надо, только бы не мешал… — думала Умиани. — Вот край участка как вспахан, даром такая земля пропадает. Разве не жаль ее под одну кукурузу отводить? Возьми хорошую лопату, копни поглубже, выверни эту землю как надо, посади лозу! По ту сторону дома я одну лозу чхавери посадила и пустила ее вверх по дереву — я, женщина! Так лоза за два года до самой верхушки доросла. Гроздья наливается — в руках не удержать. Да… будь у меня виноградник… Ни продавать виноград не стала бы, ни вина порченого делать, как некоторые. Денег достаточно в колхозе зарабатываю. А вино чхавери дома держала бы… И гостя тогда не стыдно будет принять, и с пустыми руками его не отпущу. Но муженек мой так ленив, так ленив — зевнуть, и то ему лень! Ничего, сама поработаю, стисну зубы, но виноградник высажу… Бригадир в общем-то мужик душевный: выделит кого-нибудь в помощь, мы и…

Она вошла в дом.

В кухне на стене у нее висело прибитое гвоздями большое зеркало без рамы. Она не любила смотреться в зеркало, но сейчас невольно подошла к нему. Остановилась. Присмотрелась. Так плотно закутана в платок, что шеи, подбородка и лба почти не видать.

Она вспомнила Тамро: «А чем я хуже?!»

Размотала с головы платок, бросила на спинку стула. Точно веселый солнечный луч озарил и обогрел ее — она понравилась себе. А и впрямь хороша! Черные как смоль волосы причесаны просто, без всяких женских хитростей, но как густы, как пушисты! Губы она никогда не красила, и они были красны особой свежей красотой, что сродни ягодам. А руки?.. Ноги? Чем я хуже Тамро? Да ничем! Ни статью, ни походкой! Разве не обо мне говорили: такая травы не сомнет… Нет, хватит! Больше я никогда не закутаюсь в этот платок, и платье сошью настоящее, какое подобает женщине, а не пугалу огородному. И туфли куплю — не такая у нас нужда, чтобы не могла я на пару туфель раскошелиться… И никто не посмеет сказать мне ни слова! Никто…

Послушать мужа Джелили, так можно подумать, что я сама не хочу лица открывать, а он только и делает, что уговаривает меня, снять платок…

Как бы не так… Заикнулся ли он хоть раз? Да ни разу!

Ни разу! Кое-кто может подумать, что мы — горянки — так отстали от жизни, что даже сознательным мужьям не под силу вывести нас из мрака отсталости. Если уж начистоту, мало найдется в деревне мужчин сознательней моего Джелили. Он и армию прошел, и в школе учителем работает. А сказал ли он мне хоть раз: оглянись, Умиани, в какой тьме ты живешь! Выйди на свет! Сбрось с себя черный платок, а вместе с ним и отсталость? Эх, да что там!.. Скорее наоборот — стоит мне голову приподнять, сам меня назад толкает: знай свое место…

Я не хочу больше! Нет! Душно мне. Хочу полной грудью вздохнуть. Хочу посмотреть на мир открытыми глазами, не пряча от мира своего лица. Выйти к гостям, подать им, что приготовила, выслушать их тост за моих детишек и мой кров и самой своими устами поблагодарить их.

Умиани не видела в зеркале своего лица. Оно сделалось зыбким, расплылось от слез, что невольно набежали на глаза.

Джелили пришел поздно. У лестницы тяжело вздохнул: мол, натрудился за день, устал — и медленно поднялся по ступенькам в дом.

Смеркалось, когда Умиани вернулась из огорода. За ней с шумом, пинаясь и сопя, бежали мальчишки.

Она бросила черный платок на спинку стула, решительно и как бы недовольно провела руками по непокрытым волосам, разожгла огонь в камине и поставила к огню плоские глиняные сковородки.

— Пока накалятся — вернусь, в контору вызывают, — сказала она мужу, направляясь к дверям.

— Умиани, с непокрытой головой пошла! — крикнул ей с балкона Джелили.

Умиани остановилась. Обернулась. Ей хотелось сказать мужу что-то очень важное, значительное, но не сумела. Только проговорила: «Знаю», — и пошла дальше.

Удивился Джелили. Оставил без присмотра и детей и глиняные сковородки у огня и пошел за женой. «Что-нибудь неладное стряслось, — встревоженно думал он. — Никогда Умиани не позволяла себе этого…»

Он выбежал за калитку, быстро зашагал по проселочной дороге и, не доходя до дома Ильяса, догнал жену.

— Что с тобой? Что случилось? Скажи…

Умиани остановилась, взглянула на мужа и как-то странно засмеялась.

— А что? В контору иду. Деньги надо получить.

— Деньги деньгами, но так… простоволосая?..

— Да, простоволосая. Зачем мне от людей лицо прятать. Такая уж я страшная? Нет! Хватит, Джелили, хватит… Слышишь?

— Ладно, будет тебе! Пошли домой. И что на тебя нашло? С ума, что ли, сошла?

— Не сейчас на меня нашло, Джелили, — давно. А сейчас только через край перекипело. Что? Чем я так уж нехороша, кому я зло какое сделала, чтоб лицо от людей прятать и ходить перемотанная — один нос наружу!..

— Разве кроме тебя нет женщин на селе? Или ты самая умная? Ладно, поворачивай и живо идем домой!

— Пусти меня! Не стану я, нет!.. Не стану больше так повязываться! У меня муж учитель, и не могу я — жена учителя в таком виде ходить.

Джелили вспыхнул, покраснел. Точно горячими обручами стиснули его щеки. Замолчал растерянно.

— Разве я хуже Тамро? Скажи! Или ты хуже, чем ее Шукри? Я для тебя же говорю. Не ходи ты такой затурканный. Давай и мы рука об руку на люди выйдем. На то и дорога широкая, на то и веселье, и молодость. Все-то у нас есть, Джелили…

— Говорю тебе — вернись, Умиани!

— Ну, ладно, вернусь. Вот — иду. Денег тех тебе не дадут, а я с черным платком на глазах больше в контору не пойду! И в колхоз не пойду в таком виде, и во двор не выйду! И лобио не сварю, и кукурузной лепешки не испеку, так и знай. Посмотрим, что вы тогда есть будете!.. Чтобы такие, как Тамро, надо мной в душе потешались?.. Чтобы бурдюки надутые, вроде ее Шукри, ни во что моего мужа не ставили, а я — терпи! Приехал сюда на своей машине, на автобус, значит, не спешит, не опоздает… Столько я им всего в ту машину напихала: и кукурузу, и фасоль, и тыкву, и фруктов сушеных, а он даже не дождался тебя, чтобы хоть два слова сказать, стакан вина с хозяином дома выпить. А тебе хоть бы что! Ты ни жену свою, ни самолюбие мужское ни в грош не ставишь. Я для тебя платок этот с головы сняла, для тебя лицо открыла. Знаю, найдутся на селе такие, что посмеются над тобой. Но ведь и цену таким насмешкам я тоже знаю. Слышишь, Джелили? Не могу я больше помалкивать. В какое время живем! Не могу я больше такой жалкой быть…

Они вместе вернулись в дом, но не было между ними согласия. Уложили спать сыновей. А Умиани все не могла успокоиться.

Под конец Джелили стал сдаваться.

А Умиани вдруг вскочила, вытащила из-за двери старый сундучок, вынула из него что-то и подбежала к мужу.

— Вот мой комсомольский билет! На что он мне в сундуке, если я на собрание не пойду? Если своего людям не скажу, как сумею. Колхоз соберется — сижу тихонько в уголке. Никто меня ни о чем не спрашивает. Никому и в голову не придет, что баба может толковое что сказать. А коли такая уж я безмозглая и никчемная, как этот дом умудрилась построить? А? Сколько раз я на комсомольском собрании была? Всего разок ты меня отпустил. Спасибо… Ведь не больше? Ну-ка, припомни! Я жить хочу, Джелили. Хочу среди людей бывать! Сказать им свое хочу, и от них слово умное и веселое услыхать. Невмоготу мне больше прежняя жизнь — с закрытым лицом и обманом… Да — обманом! Это вы, мужчины, затуркали нас, а на нас же и сваливаете: они же сами в платки-иазма кутаются, никто их не неволит… «Не неволит!..» Как же!.. Довольно нам унижений!.. Вот наш дом, вот дети, вот я. Не попрекаю тебя своим трудом, но, если хочешь, чтобы все это у тебя было, пойми меня, сердце мое пойми!..

Никогда прежде Джелили не слыхал от жены таких слов. Он был не на шутку встревожен и озадачен.

Спать легли позже обычного.

На заре, когда забрезживший в окна тусклый свет утра высветил стену, у которой спала Умиани, Джелили увидел сильные загорелые руки жены, лежащие поверх одеяла. Умиани спала, рассыпав по подушке черные как смоль локоны. Полные яркие губы и закрытые глаза с удивительной силой выражали какое-то большое и страстное желание, а руки были раскинуты так, точно она готова обнять весь мир.

Джелили встал. На цыпочках вышел на веранду. Что-то мучило его. На сердце было скверно. Словно он совершил какой-то тяжелый и горький проступок и только теперь осознал его. А чуть позже, немного успокоившись, он осознал и то, как велико было богатство, которым неизвестно за что наградила его судьба.

Перевод А. Эбаноидзе.