Современный грузинский рассказ

РОЖДЕНИЕ

Из города удавалось добраться только под вечер. Еще с дороги я замечал дедушку. Он обычно сидел под деревом; завидев меня издалека, вставал и тяжело шагал мне навстречу.

— Приехал? — спрашивал он, словно сам не видел.

— Приехал, — отвечал я. Так и происходила наша встреча. Он не целовал, не обнимал меня, только произносил единственное это слово и шел рядом со мной, у калитки пропускал меня вперед, клал мне сзади руку на плечо, и лишь по этому прикосновению я чувствовал, что очень уж он меня любит.

Дедушка Георгий был невероятно большого роста, у него были огромные руки. Всегда гладко выбритый, с чисто вымытыми складками худого, крупно вылепленного, морщинистого лица, он и одевался столь же чисто. Если ему приходилось за чем-либо идти в деревню, он непременно надевал черные, сверкающие сапоги, подпоясывал свой любимый синий китель широким кожаным ремнем и не спеша выходил со двора.

— Интересно знать, кому это ты, старый, хочешь понравиться, а? — смеясь, будто бы в шутку, спрашивала бабушка. Однако очевидно было, что она и впрямь ревнует.

— Да кому уж мне нравиться, это я, чтобы враги лопнули от злости, — с достоинством отвечал дедушка. «Чтобы враги лопнули от злости», — говорил он, хотя на всем белом свете не было у него ни одного врага, кроме Гитлера.

Когда началась война, отец ушел на фронт. Увидав в руках дедушки письмо, мы все бросались к нему, но дедушка не распечатывал конверт прежде, чем усядется на стул посреди комнаты, тогда только он с присущей ему степенностью начинал читать письмо. Четыре года приходили в дом треугольные конверты и согревали всю семью.

Война заканчивалась, когда мы получили последнее письмо. «Целую всех вас», — так начал дедушка чтение и оглядел всех слушателей, словно это он нас приветствовал.

«Очень уж я по вам всем соскучился, родные мои». Я-то знаю, по ком он соскучился, — добавил дедушка и посмотрел на мою мать. Мать смущенно потупилась.

«Как вы там живете, я очень волнуюсь за вас, а сам я тут уже привык слушать, как пули жужжат». Дедушка постучал рукой по колену. «Победа уже близко, папа, скоро будем в Берлине, своими глазами увижу, как будет драпать от нас Гитлер со своей бандой. Обо мне не беспокойтесь, вот вернусь домой, отосплюсь маленько, недельку другую, а потом мы с моим парнишкой нашу развалюху во дворец превратим. Больше писать нет времени, папа, поцелуй всех, маму, Тамро, Романа. Побереги Тамро, она славная девушка, а я обязательно вернусь, я по всем вам так соскучился, что одно это меня домой приведет.

Ваш Тамаз».

Я вскочил, чтобы взять у дедушки письмо.

— Погоди, не спеши, тут еще есть, — сказал дедушка.

«Папа, чуть не забыл, я теперь командир взвода».

— Поглядите-ка на этого сукина сына, взводом командует! — с гордостью сказал дедушка, оглядев всех нас.

Война кончилась. Многие не вернулись в нашу деревню.

Два месяца прошло после окончания войны, когда однажды вечером к нам зашел Макбет, ровесник и друг отца, очень маленький и худой человек. Правой руки у него не было, пустой рукав аккуратно заправлен под ремень, в левой он держал палку, — хромал. Мы все выбежали ему навстречу.

— Ты, Макбет, что ли? — спросил дедушка.

— Кто ж еще, дядя Георгий.

Дедушка обнял Макбета так, что едва не задушил его.

— Вернулся? — спросила бабушка и тоже обняла Макбета.

— Разве не видишь, тетя Тэкле?

— Тебя, дядя Макбет, и раньше-то не очень видно было, а теперь и вовсе…

Мать дала мне подзатыльник вместе с проклятием. Мы вошли в дом.

— Есть у меня для вас приятная новость, — начал Макбет, — хотя, наверно, вы уже знаете.

— Что случилось? — спросила мать.

— Что такое? — повторил дедушка.

— Я Тамаза видел.

— Где?

— Под Берлином.

— Чего ж ты до сих пор молчал?

— Издали ведь не стал бы кричать, дядя Георгий.

— Ну, и что он, как?

— Мы с ним всего минуту виделись, расцеловались прямо посреди огня, вот и все, он взводом командовал.

— Жив, значит? — спросила бабушка.

— То есть не просто «жив», — лев, настоящий лев!

Мы все помолчали.

— Тамро, — снова нарушил молчание дедушка. — Принеси-ка, девочка, вина.

Много выпили в ту ночь дедушка Георгий с Макбетом, потом дедушка Георгий взвалил Макбета на спину и отнес его домой.

Время шло, а отец все не показывался. Приближалась годовщина окончания войны, когда вместо отца пришел Михо-почтальон и уставился в землю.

— Что такое, Михо? — спросила бабушка.

Михо молчал, не поднимая глаз. В протянутой руке он неловко сжимал какую-то бумажку.

— Все в порядке, Михо? — Вопрос походил скорее на мольбу.

Михо сунул ей в руку бумажку и ушел.

Дедушка поспешно развернул бумагу. Потом этот огромный человек вдруг сгорбился, поник, уменьшился.

Я взял из его руки бумагу. «Пропал без вести», — было написано там.

Я, мать и бабушка оплакали отца. Не плакал только дедушка. Спустя несколько дней опять пришел однорукий Макбет. Дедушка с Макбетом тихо сидели в комнате.

— Нет, ты мне скажи, разве может потеряться командир взвода? — спросил наконец дедушка.

— Что я могу сказать, дядя Георгий.

— Он же не овца, чтобы потеряться.

— Что я могу сказать, дядя Георгий, родной.

— Я еще верю, что он вернется, — помолчав немного, словно наперекор кому-то, сказал дедушка.

— Дай-то бог, дядя Георгий.

Годы шли. Дедушка выбрал то самое персиковое дерево в конце нашего виноградника, у которого обычно встречал меня, когда я приезжал из города: с этого места лучше всего была видна сельская дорога. Он собственноручно сколотил скамеечку и поставил ее под деревом. Отработав целый день, он садился на скамеечку под персиковым деревом и смотрел на дорогу до тех пор, пока ее можно было различить в темноте. За целый день он мог сказать лишь два-три слова, и то лишь моей матери. Я вырос, и его бесконечное ожидание действовало мне на нервы.

Однажды вечером я подошел к нему и хотел сердито крикнуть, что его Тамаз уже никогда не вернется. Он взглянул на меня снизу вверх, должно быть, догадался, что вертелось у меня на языке, и тогда впервые в жизни я увидел маленькую слезинку на его ресницах.

Старик сидел под деревом, которое сам когда-то посадил, и ждал сына, которого никто, кроме него, уже не ждал.

Отец не вернулся. Много лет прошло. В тот год я поехал в деревню ранней весной. Повез с собой своего маленького сына. Еще до полудня дедушка Георгий поднялся и направился к двери.

— Ты куда, Георгий? — спросила бабушка.

— Схожу в виноградник, погляжу, как там, — сказал дедушка, взял прислоненную к дверному косяку мотыгу и вышел.

— И так каждый день. И не подумаешь, что постарел, — сказала мне бабушка. — А потом сядет под персиковым деревом и снова на дорогу глядит.

Мальчик ласкался к бабушке. Темнело. Бабушка окликнула дедушку Георгия. Ответа мы не услышали.

— Георгий, слышишь, иди домой, хватит! — опять позвала бабушка.

В ответ мы по-прежнему ничего не слышали.

Мы вошли в виноградник, прошли к персиковому дереву. Старик лежал на земле; падая, он сломал дерево, и корни были наполовину вырваны из земли.

Его уложили в горнице, и вскоре вся деревня знала, что Георгий умирает.

На другое утро дом был полон соседей.

— Это я, Георгий, Тебро, взгляни на меня, родненький, я тетки твоей дочка, бедненький ты мой, — не отставала от умирающего Тебро.

Дедушка глубоко дышал.

— А сколько ему лет? — спросил меня кто-то шепотом.

— Сто пять, — ответил я.

— Э, сынок, всем бы нам столько прожить…

Темнело, когда дверь открылась и вошла какая-то женщина. Она направилась прямо к дедушке, дотронулась рукой до его лба, потом подошла и села рядом со мной.

— Ох, смерть проклятая, Георгий, бедный ты мой, на кого ты нас покинул! — громко завопила она.

— Послушайте, он еще жив, он, может, все слышит, — жалко, — едва осмелился сказать я.

— Что он уже может слышать, сынок, что! Несчастная ты моя, как же ты теперь без него-то будешь! — принялась она оплакивать бабушку, словно бабушка собиралась прожить еще лет сто на этом свете.

— Георгий, неужто так скоро-то, а! — спросила она снова.

Не знаю, почудилось мне, или на лице стопятилетнего умирающего и впрямь промелькнуло подобие улыбки. Я всю ночь не мог уснуть, под утро написал письмо и поспешил к постели дедушки Георгия.

— Дедушка, я Роман, сын твоего Тамаза, — громко сказал я.

Дедушка с трудом приоткрыл глаза.

— Дедушка, твой Тамаз, мой отец, возвращается, вот, я получил письмо… — сказал я и испугался собственных слов.

Дедушка взглянул на бумагу, которая была у меня в руке.

— Возвращается, — уже смелее сказал я. — Прочитать?

Старик закрыл и вновь открыл глаза.

«Папа, — начал я читать свое письмо, и все, кто был в горнице, притихли. — Не знаю, встретит ли меня кто-нибудь из вас, но все-таки пишу, я вас заставил долго ждать, родной мой, но иначе я не мог, в письме рассказать не могу, а когда ты получишь письмо, через неделю и я сам приеду. Целую тебя крепко. Твой Тамаз».

Дедушка приподнялся, потянулся за письмом, я передал ему бумагу, он взглянул, тихо опустился на подушку, закрыл улыбающиеся глаза и скончался.

— Убил ты его, парень? — спросил меня кто-то.

— Убил его этот мерзавец, — повторило несколько человек. Только бабушка ничего не сказала.

Мы похоронили дедушку Георгия. Лицо покойника улыбалось. Редко доводилось мне видеть на лице умирающего такую беспомощную, спокойную и светлую улыбку…

Перевод А. Златкина.

КАПИТАН

Дверь ему открыла молодая девушка, которую явно смутила его морская шинель.

— Вам кого?

— Я хотел бы видеть Лиану, — отвечал немолодой уже мужчина. «Как похожа», — подумал он и улыбнулся девушке.

— Заходите, пожалуйста, — она широко распахнула дверь. Моряк вошел.

— Раздевайтесь и проходите в комнату, мама скоро вернется, — сказала девушка и еще раз внимательно оглядела его.

Моряку было лет под пятьдесят, он был худощав, продолговатое лицо с синими, слегка выцветшими глазами; он снял шинель, и когда вешал ее на крючок, девушка заметила кусочек вытатуированного на жилистой руке якоря. Без шинели он казался еще более худощавым. Моряк одернул рукав, пригладил рукой волосы и вновь взглянул на девушку.

«Эх, будь он помоложе», — подумала она и улыбнулась.

Капитан вошел в комнату.

— Присаживайтесь сюда, — указала девушка на белое кресло в стиле рококо. Моряк опустился в кресло, неловко сидел несколько минут, затем устроился поудобнее и принялся разглядывать комнату. Стены были увешаны картинами, он узнал почти всех художников, кроме двух или трех, и подивился, откуда здесь столько подлинников таких знаменитых мастеров. В углу камин, из тех, что никогда не топятся, сложенный из черных плиток. Сверху, на каминной полке, выстроились рядком дорогие блюдечки. Кроме кресел, в комнате стоял такой же резной столик, а на нем — пепельница, сделанная из большого, массивного слонового бивня. В ней не было заметно и следов пепла.

«Что же было в этой комнате?» — спрашивал себя моряк.

«Были кресла, только не такие, попроще. На стенах — ничего, или нет, висело несколько простых рисунков и зеркало, небольшое дамское трехстворчатое зеркало с полочкой, где стояла фотография ее матери, и еще та фотография, где мы сняты вместе, и перламутровая пудреница. Допотопный книжный шкаф. Господи, как давно все это было».

Из соседней комнаты донеслись звуки пианино, игравший несколько раз повторил начало. Потом музыка уже не прерывалась. Моряк не мог вспомнить, что именно там играли, но ему очень нравилась мелодия. Инструмент смолк. Раздался бой часов, моряк обернулся. Стенные часы показывали семь. Он извлек из кармана свои часы и сверил их со стенными. Дверь комнаты, откуда слышалась музыка, отворилась, и на пороге показалась девушка.

— Это вы играли? — спросил моряк.

— Да, — смущенно ответила она. — Вам, должно быть, скучно…

— Нет-нет, напротив, мне очень понравилось.

Девушка была польщена. «Я сейчас», — пообещала она и вышла. Немного погодя она появилась снова, неся вазу с фруктами. Вазу она поставила на круглый столик.

— Не беспокойтесь, — сказал моряк.

— Ну, что вы, угощайтесь, пожалуйста, — она взяла нож и принялась чистить яблоко.

«Пальцы совсем как у нее, — подумал он. — Такие же легкие».

— Уж не знаю, почему она запаздывает, — сказала девушка так, словно она была виновата в том, что мать запаздывала.

«Может, не стоило приходить», — почему-то подумалось гостю.

— Угощайтесь, — она пододвинула к нему тарелочку.

— Благодарю.

Что сказать еще, девушка не знала. А моряк не собирался поддерживать разговор, и в комнате воцарилось молчание.

Девушка встала, подошла к часам, вернулась.

— Берите еще, — предложила она. Ему не хотелось, но он взял, улыбнулся и сказал, что очень вкусно.

— Как рано темнеет зимой, — сказала девушка.

— Да, очень рано. — «И голос тот же, и манеры, и походка».

— Вообще-то женщину не принято спрашивать о возрасте, — усмехнулся моряк, обнажая белые зубы, — и все-таки, дочка, сколько же тебе лет?

— Двадцать один, — тихо ответила она.

«Ровно двадцать пять лет», — подумал он.

Девушка заглянула ему в глаза.

— А вы на корабле служите?

— Верно, на корабле.

— И, видно, давно уже.

— Очень давно. — И снова молчание.

— Если вы хотите, чтобы я не скучал, поиграйте еще, — попросил он.

Девушка встала и не спеша вышла в другую комнату, оставив дверь открытой, так, что моряку было видно, как она садится за инструмент.

— Что сыграть? — спросила она оттуда.

— Что хотите.

— Вы скажите что, а я сыграю.

Внезапно его охватила радость, какая-то непонятная, ни с чем не связанная радость. Так же, как двадцать пять лет назад. Пальцы бегали по клавишам. Всю свою жизнь он ждал, что это чувство повторится, а оно все не приходило, и он привык к мысли, что его не будет вовсе. А теперь пятидесятилетний мужчина заволновался, как мальчишка, вскочил с кресла, заходил по комнате так, словно находился у себя дома; подошел к окну, подумал: «А ведь я еще не так уж плох». И впрямь, он радовался чему-то, как мальчик.

Музыка не прекращалась. И не пятидесятилетний человек стоял сейчас у окна, а стройный, улыбающийся юноша, и лишь одно выдавало возраст — застывшие в глазах слезы.

Девушка кончила играть. Моряк обернулся.

— Запаздывает, — сказала она.

— Кто запаздывает?

— Мама запаздывает, — удивленно ответила девушка.

— Да, мама запоздала, — улыбнулся моряк.

— Знаете, у мамы никогда не было больных моряков.

— То есть?

— Извините, я хотела сказать — пациентов-моряков.

— А-а… Значит, пациентов-моряков… — снова улыбнулся он девушке. — Я не пациент, а друг вашей мамы.

— А-а…

— Не знаю, вы ли так хорошо играете, или я вдруг помолодел… Вы, должно быть, учитесь в консерватории.

— На втором курсе, — отвечала девушка, казалось, она думает совсем о другом. — Мне тоже очень нравятся моряки, — сказала она вдруг.

«Мне так нравятся моряки», — мы были тогда такие же молодые, нет, даже чуть моложе, когда она сказала мне, что любит моряков.

«Мне так нравятся моряки», — вспомнилось ему снова.

«Как давно, как давно это было, — думал он. — Никогда еще я не чувствовал время так, как сегодня».

— Так что я, наверное, и полюблю моряка, — сказала девушка.

— Берегитесь, не так-то легко быть женой моряка.

— Если бы я родилась мужчиной, непременно бы стала моряком.

«Если бы я родилась мужчиной, была бы моряком», — это уже не сходство, это повторение, а я еще спрашивал себя, была ли вообще эта любовь, любовь и все остальное — такое давнее и такое живое до сих пор; ну, конечно же, была.

— А во время шторма, наверное, очень страшно?

— Очень. Но теперь уже не страшно.

— Может, уже и не так, но все равно нужно столько мужества, чтобы быть там в сильный шторм.

— Все равно, деваться-то некуда.

тихо продекламировала девушка тоном, каким говорят маленькие девочки, желая показать, что и они многое прочитали, повидали и пережили. Моряк сдержал улыбку.

«А ведь как верно, — тут же подумал он. — «Во время плаванья упорней мысли эти, ни от одной из них не отвязаться мне».

«Мне так нравятся моряки», — мы были тогда на втором курсе…

Телефонный звонок прервал его размышления. Девушка взяла трубку.

— Алло… Нет, сейчас не могу, — сказала она и покраснела, однако после небольшой паузы все же согласилась: — Ладно. Через пятнадцать минут.

Она повесила трубку; стараясь не глядеть на гостя, вышла в прихожую и вернулась уже в пальто.

— Я на десять минут выйду, вы уж извините, что оставляю вас одного.

— Да и я, пожалуй, пойду, — сказал моряк и поднялся. — Мама задержалась.

— Нет, тогда я никуда не уйду, я вас очень прошу… Через десять минут я вернусь.

Моряк улыбнулся.

— Подруга хочет мне что-то сказать.

«А ей, наверное, хочется, чтобы эта подруга была моряком», — подумал капитан.

Хлопнула дверь. «Как же давно это было. А вдруг все-таки не узнает?.. Да нет, не может быть, чтобы не узнала. Неужели так изменился?» — он волновался как ребенок, разглядывая себя в большом зеркале.

Двадцать пять лет назад точно так же стоял перед зеркалом второкурсник и причесывал влажные волосы. Был вечер. Он ждал ребят, они собирались пойти на день рождения к Лиане Кипиани. Он дружил с Лианой уже два года, они вместе учились в медицинском. Он очень любил Лиану, и она любила его. Некоторые даже считали, что Лиана любит его сильней. Он хорошо понимал, что должен чем-то превосходить ее, чтобы она любила его еще сильней. Он хотел быть ее мечтой. Что делать, такова была Лиана Кипиани. И тогда, причесываясь перед зеркалом, он думал о том, что Лиана совсем не такая, как другие, — ведь каждый думает так о любимой.

Он надел белую сорочку и принялся бриться, хотя брить ему было почти нечего. Сегодня скажу, — думал он и улыбался.

В тот вечер Лиана много говорила и охотно смеялась. А его это раздражало. Особенно рассердило его, когда Лиана долго смеялась шутке сидящего рядом с ним парня и даже чмокнула того в щеку. Нет, надо сказать ей сегодня же, — думал он, не сводя глаз с девушки. Засиделись допоздна. Подвыпившие студенты заговорили о будущем. И только он собрался вывести Лиану в соседнюю комнату, чтобы сделать ей предложение, как один их однокурсник, сильно пьяный, в собственном представлении натура очень поэтическая, предложил выпить за мечту. Он говорил долго и бестолково и закончил свой тост заявлением, что самое заветное его желание — жениться на поэтессе.

— А ты, Лиана, за кого бы ты хотела выйти замуж? — патетически обратился к ней тамада.

— Я? За летчика, нет, за моряка, точно, за моряка. За капитана. — Она обернулась к нему и тихо сказала: — Мне так нравятся моряки.

В тот вечер он ничего не сказал Лиане. А через неделю забрал из института свои документы и переслал их в мореходное училище. В том же году он поступил в училище. Как только окончу, женюсь на Лиане, думал он. А через два месяца началась война. Позже он часто размышлял о своей детской выходке. Размышлял, когда в бою выпадала короткая передышка. Чаще — по ночам. Размышлял даже тогда, когда был уже помощником капитана, когда Лиана стала женой другого, да и сам он тоже был женат.

Раздался звонок. Моряк смутился, вспомнив, что находится один в чужой квартире, нерешительно подошел к двери и осторожно отпер ее.

Женщина вопросительно посмотрела на него, вошла в прихожую, сняла пальто и торопливо проговорила: «Проходите в комнату, я сейчас». Моряк улыбался. Удивительно, что он столько думал об этой встрече, не представляя себе, какой она будет, а встреча оказалась такой обыденной, настолько обыденной, что даже его самого не взволновал миг, когда он увидел и узнал Лиану, — он лишь слегка покраснел. Вернувшись в комнату, он снова уселся в кресло. Вскоре появилась хозяйка.

— Вы знаете, я больше не принимаю больных дома, — сказала она моряку и посмотрела на часы. — А что, разве моей дочери нет?

— Она скоро придет, — улыбаясь, сказал моряк.

«Интересно знать, чему он улыбается», — подумала женщина, заметив эту улыбку.

— Я дам вам адрес моей подруги, она прекрасный врач. Можете обратиться к ней от моего имени.

«Как же она до сих пор не узнает, — мелькнуло вдруг у него. — Хотя… столько лет прошло».

Она глядела на него и удивлялась, что он не двигается с места.

— Она живет недалеко, метрах в двухстах отсюда. Хотите, я напишу ей записку?

Капитан решил уйти; резко встал, вышел в прихожую, надел шинель и направился к двери.

— А как же адрес?

— Видите ли, я… — начал капитан и рассердился на себя за то, что голос дрогнул. — Лиана, ты что ж… не узнаешь меня? — сказал он тихо.

— Простите?

— Это же я… Ну, тот… Моряк… Гоги… Не узнаешь?

— Ой, капитан, наш капитан, заходи, дорогой, а я тебя совсем не узнала! — сказала женщина так просто и буднично, что он предпочел, или чтобы она вовсе его не узнала, или чтобы прогнала. Уйти теперь было невозможно, и он вернулся.

— Заходи, дорогой, — повторила хозяйка, — вот сюда, в залу; не узнала, понимаешь, семья, ребенок, муж, закрутилась я совсем.

Моряк снова сел в кресло, хозяйка — напротив.

— Ну, как поживаете, капитан, что вас беспокоит?

— Да я тут поблизости был, вот и решил заглянуть, — солгал моряк.

— Ой, ну, прекрасно. Замечательно… А вообще, как ты?

— Так, помаленьку.

— Ты обедал?

— Да, только что.

— Только, умоляю, не стесняйся, ты же тут один, где ты мог пообедать?

— В ресторане.

— Ой, ну что же ты так?..

— А ты внешне не изменилась.

— Правда? Ведь столько лет прошло.

— Да, много воды утекло.

— А ты что поделываешь, где ты?

— Живу в Сухуми, служу на корабле.

— По-прежнему?

— Ага.

— Интересно, наверное. Ты доволен?

— Да ничего как будто бы.

— Слушай, не приходил сюда случайно такой низенький человек, шофер?

— Какой шофер?

— Шофер Гиви, наш шофер, он должен яблоки привезти из Гори.

— Нет, никто не приходил.

— Не приходил, значит… Ей-богу, еще раз — и заставлю Гиви его прогнать, хватит…

— Гиви — твой муж?

— Да.

— Где он работает?

— В министерстве здравоохранения, заместителем министра… так, значит, не приходил, да?

Капитан прикусил язык, чтобы подавить истерический смешок.

— Нет, не приходил. А как фамилия Гиви?

— Кобахидзе.

— Тот Кобахидзе, что с нами…

— Ага, тот, что с нами учился.

— Что ты говоришь!

— А что?

— Я слыхал, Кобахидзе погиб на фронте.

— Да нет, какой там фронт, его и не взяли.

— Это тот самый Гиви, который на твоем дне рождения спрашивал тебя, за кого ты хотела бы выйти замуж?

— На каком дне рождения?

— На последнем дне рождения, ну, после которого я ушел в мореходку… — объяснял моряк только для того, чтобы сказать что-то.

— Да-а… — протянула она. — Да, это тот самый Гиви. Слушай, что за ребячество ты тогда учинил?!

Капитан улыбнулся, с трудом удержавшись, чтобы не расхохотаться.

— Я сварю кофе.

— Не стоит, мне пора.

— Ах, пока Гиви не придет, я тебя никуда не отпущу. Нет, но как же этот шофер мог не прийти!

— Да уж, не приходил.

— Ты, наверное, и семьей обзавелся.

— Было такое дело, только разошлись мы… Сын у меня в России.

— Сколько ему?

— Двадцать один.

— Я сейчас, только фрукты принесу.

— Нет, спасибо. — Впервые в жизни мысль о фруктах вызвала у него тошноту.

— Значит, ты доволен. И прекрасно. Эх, что может быть лучше морской службы.

— Чего же ты тогда не вышла за моряка или еще за кого-нибудь в этом роде, как ты прежде мечтала?

— Э, Гоги, ты опять ребячишься. Почему Гиви так долго нет? И мастер телевизионный не приходит.

Капитан машинально взглянул на телевизор.

— Сколько времени прошло, — сказала она.

Эти слова вернули капитану проблеск надежды. «Быть может, еще осталось в этой женщине хоть что-нибудь от той, тогдашней», — подумал он и тихо ответил:

— Да, времени прошло много.

— Уже ровно три дня, как мы его вызвали, а он все не приходит. В жизни не встречала ничего подобного!

Моряк встал.

— Пойду я, Лиана.

— Остался бы, Гиви скоро придет, — поднялась и хозяйка.

— Да нет, пойду.

Капитан вышел в прихожую и, надевая шинель, почему-то бросил взгляд на потолок. Хозяйка уловила этот взгляд.

— Да вот, никак не заставлю Гиви сменить старую люстру. Здесь такой ни у кого, кроме нас, уже не висит.

— Заставь непременно. Всего доброго, Лиана.

— Будь здоров, капитан. Заглядывай, когда приезжаешь.

Он рассмеялся громко и как-то нервно.

Он поспешно сбежал вниз по лестнице и быстро пошел прочь.

«Боже мой, какой кошмар, — думал он, понемногу остывая. — Какая идиотская история, кто знает, может, не пойди я тогда на день рождения, не услышь я от нее тех слов, я сейчас не был бы так одинок. Кретин, кретин, и ради чего, ради кого все это. Ради жены этого болвана. Вот так, всю жизнь принести в жертву болтовне глупой девочки, и где же теперь эта девочка, мечтательная и милая? Значит, ее и не было». «Кретин! — снова сказал он себе. — Болван! Ох, уж эти глупые мечтательные девочки и еще более глупые мальчики».

Чья-то рука остановила его. Перед ним стояла Лиана. Юная, как двадцать лет назад, худенькая, продрогшая.

— О… Моя маленькая девочка, вам ведь тоже очень нравятся моряки, — усмехнулся он. — Наверное, это у вас семейная традиция, — и понял, что сказал лишнее.

Девушка взяла его под руку, моряк смутился, как мальчик, заглянул ей в глаза.

— Я знала, что вы убежите, — тихо сказала она.

— Откуда ты знала? — спросил моряк.

— Ведь мама вернулась?

— Вернулась.

— Я знала, когда мама вернется, вы убежите. Одна мамина подруга рассказывала мне о вас. Мама очень изменилась… — В глазах у девушки моряк увидел слезы.

— Изменилась, это просто не она, это совсем другая женщина, и вам тоже надо измениться, наверное, так лучше… Ведь кто-нибудь может…

Он не договорил.

Перевод А. Златкина.

МУЖЧИНА

Кто-то забарабанил в дверь. Датуна в темноте широко раскрыл глаза. «Наверное, он», — от этой мысли сердце забилось чаще.

— Кто там? — спросила женщина.

— Кто еще может быть, — послышался осипший мужской голос.

«Он», — подумал Датуна и от страха сунул голову под одеяло.

— Оставь меня в покое, Шукрия.

— Отопри, мне нужно кое-что тебе сказать!

— Говорить днем надо, испорченный ты человек, убирайся отсюда! — Молодая женщина встала с постели.

«Если бы отец был здесь, этот не посмел бы прийти», — подумал Датуна.

— Ты же знаешь, Шукрия, я не открою. Никому не говорю, что ты сюда ходишь, не хочу, чтобы у тебя неприятности были, так отстань, оставь нас в покое! — Датунина мать уже стояла у двери и оттуда упрашивала пришельца.

— Э, птичка, открой мне, скажу тебе кое-что, а потом хоть убивай меня, если хочешь.

— Говори оттуда, — женщина плакала, кутаясь в одеяло.

— Тут холодно, птичка.

«Убивай, если хочешь», — когда он произнес эти слова, у Датуны словно что-то вспыхнуло в голове. Он выглянул из-под одеяла, потом спустил ноги на пол.

— Уходи, Шукри, умоляю, неужели у тебя сестры нет, бессовестный! — взмолилась женщина.

— При чем здесь сестра. Я тебя люблю. Открывай, а не то высажу дверь.

Датуна так подкрался к висевшему на стене ружью, что мать, которая стояла у двери, ничего не услышала. Он снял ружье, снова лег в постель; с трудом, еле-еле отодвинув затвор, пальцем нащупал патрон, затем положил указательный палец на спуск, направил ружье на дверь и замер.

— Уходи, Шукри, ради бога, уходи, — женщина опустилась на колени перед дверью…

Дощатая дверь дрогнула под ударом ноги. Датуна оробел и убрал палец со спуска. В дверь снова ударили ногой. Женщина оглянулась на ребенка и сказала: «Не бойся, маленький, это дядя Шукри».

«Был бы отец, этот не пришел бы сюда», — хотел сказать Датуна, но не смог издать ни звука.

Женщина взглянула на стену, туда, где должно было висеть ружье; не найдя его, она начала тревожно оглядываться по сторонам, — и Датуна опять осторожно потянулся к спуску.

— Где ружье, сыночек? — тихо спросила мать.

Он не ответил. Даже если бы он и захотел что-нибудь сказать, страх помешал бы ему вымолвить слово.

Дверь снова затряслась, и в комнату вломился огромный мужчина. Женщина закричала, верзила кинулся к ней. Датуна зажмурился и нажал на спуск.

Звук выстрела и вой раненого он услышал одновременно.

Падал снег, он покрывал крыши деревни, и заснеженные крыши сверкали на солнце. Поднимающийся из труб дымок понемногу таял в воздухе.

— Входи, уважаемый Шалва, чего ж у калитки-то стоять, — приглашала гостя женщина с черной повязкой на лбу.

— Вы давеча выстрел слыхали? Не знаешь ли, в чем дело?

— Еще бы не слыхать, родненький, — усмехнулась женщина с повязкой. — Шукрия ворвался к Ладушиной Цице, мол, хочешь не хочешь, давай… — ухмыльнулась женщина.

— Э, послушай, скажи толком, не тяни.

— Я говорю, уважаемый Шалва, он ворвался, а Ладушин Датуна выстрелил из ружья, и, я очень извиняюсь, но не моя вина, он попал ему прямо в задницу, и тот так орал, что все село переполошил.

Мужчина хлопнул себя по колену, и оба долго смеялись.

— А что еще оставалось делать Ладушиному парню! Молодчина он, молодчина, — повторял мужчина, и губы его прыгали от смеха.

Датуна с матерью жили в маленьком домике на окраине села. Когда раздался выстрел, в деревне оказалось всего двое мужчин, они выбежали во двор и, услыхав от воющего Шукрии брань в адрес матери и сына, направились туда, узнали, в чем дело, и всю ночь провели, утешая и успокаивая оставшуюся без хозяина семью. На рассвете Датуна уснул, и ему приснился отец. На нем была та самая кожаная куртка, что так нравилась Датуне; он держал Датуну на руках, подбрасывал его вверх, ловил, а мальчик хохотал и спрашивал: «Как же так, говорили, что ты ТАМ?»

Открыв глаза, Датуна первым делом увидел мать, она сидела у его постели и улыбалась. На стуле сидел дядя Валенти и тоже улыбался.

— Он умер? — спросил Датуна.

— Нет, браток, только зад поранил. Его так просто не убьешь, — усмехнулся Валенти. — Но он вас больше не потревожит.

— Одевайся, сынок, сходи к тете, — сказала мать.

При слове «тетя» Датуна просиял, но тут же о чем-то забеспокоился.

— А ты? — спросил он мать.

— Ведь здесь Валенти, сынок.

— Иди, браток, иди.

Мать нагнулась, надела на него носки и башмаки с облупившимися носами, поцеловала его колени и тихо проговорила: «Защитник мой!»

Датуна вскочил с постели и дальше уже оделся сам. Потом подбежал к маленькому зеркалу, примощенному у окошка, заглянул в него и провел рукою по глазам.

Затем он обернулся к матери. У женщины в руках была старая, потертая кожаная куртка отца.

Мальчик осторожно погладил рукой кожу, немного поглядел на нее…

— Надень, сынок, — сказала мать, — ты у меня уже мужчина.

Датуна сунул свои маленькие руки в рукава куртки, застегнул пуговицы; куртка была слишком длинна и широка. Руки утонули в рукавах, Датуна опустил глаза и принялся разглядывать вытертые полы куртки, болтавшиеся у самых ног. Потом выпрямился, одернул куртку, расправил плечи.

— Это ведь отцовская? — обрадованно спросил он.

— Теперь твоя будет, — мать подогнула рукава вовнутрь.

— А что наденет отец, когда вернется оттуда? — Мальчик не мог сдержать радостного смеха.

— Он новую привезет, Датуна.

Датуна чмокнул мать в щеку, направился к двери, открыл ее и уже с порога обратился к Валенти:

— А правда же, дядя Валенти, он бы не посмел ходить по ночам, если бы отец был здесь?

Он еще раз погладил кожу и вышел.

Тетка жила в другом конце деревни. Датуна радовался, что прогнал Шукри и надел отцовскую куртку. А еще больше его радовало то, что в этой куртке предстояло пройти через все село. Он шел по-мужски, широким шагом, часто посматривая на свои рукава и бросая украдкой взгляд по сторонам — все ли видят, как он идет.

— Эй, Датуна! — окликнул его какой-то мужчина из своего двора: — Ты вправду ранил этого бешеного Шукрию?

— А что еще было делать, — ответил Датуна и огорчился, что его не спросили о куртке. — Вот, отцовская, куртка-то.

— Дай бог тебе счастья в жизни, Датуна.

— Дядя Григол, ведь если бы отец был здесь, Шукри не пришел бы?

— Не пришел бы, сынок, он и так больше не придет.

— Не придет, — повторил Датуна. — Красивая, правда?

— Замечательная, таких только две было во всем мире, одну носил в Петербурге Керенский, а другую Ладуша в Мерии.

Отец Датуны умер год назад. Датуна один не знал об этом. Мать говорила, что он уехал куда-то далеко. Когда мальчик спрашивал, куда уехал отец, все отвечали: «Туда». Датуна тосковал по отцу. Теперь он не помнил никого и ничего. Он шагал очень быстро и мечтал лишь о том, чтобы тетка как можно скорее увидела его в отцовской куртке.

Перевод А. Златкина.