Современный грузинский рассказ

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ОЧЕНЬ ЛЮБИЛ ЛИТЕРАТУРУ

Все началось с того, что меня вызвал мой руководитель и сказал:

— В вашей будущей работе должны найти отражение социальные аспекты повседневного поведения рабочих и служащих, жителей поселка городского типа, выявиться закономерности, определяющие их зависимость от условий жизни. В проблеме досуга, которой в настоящее время уделяется значительно больше внимания, чем уделялось доныне, быт, поведение и поступки человека во внепроизводственной сфере занимают немало места. Спичек у тебя нет?

Как на беду, спичек не было.

— С одной стороны, научно-технический прогресс, — продолжал мой руководитель, — и сопутствующее ему улучшение условий быта на современном этапе…

— Выйду, куплю…

— Не стоит, все равно хочу бросить курить… В использовании времени вне производства повседневные занятия человека становятся все более значительным элементом его быта, поэтому, во-первых, особое внимание должно быть направлено на его досуг, который является одним из факторов формирования личности, являясь компонентом комплекса образа жизни и поведения; во-вторых, исследование подобного рода позволит нам выявить наиболее эффективные механизмы воздействия на сознание человека; и, третье, — эта сфера изучена менее, чем какой-либо другой, не менее существенный фактор экономического и социального развития…

Он остановился на миг, и я ввернул:

— Да.

— Изучение под этим углом зрения проблемы использования досуга, — продолжал руководитель, — весьма актуально, и разработка ее представляет собой как теоретический, так и практический интерес. В качестве плановой темы на год эта тема слишком обширна, разумеется. Поэтому поставим вопрос следующим образом: вы должны изучить проведение повседневного внепроизводственного времени и его зависимость от условий быта, при этом надо ограничиться выбором людей определенной профессии, выбор профессии предоставляю вам. Поняли, надеюсь?

— Понял.

— Что же касается вопросов, которые необходимо будет задавать людям выбранной вами профессии, иначе говоря, респондентам, то вот они — на пяти страницах. Ответы должны быть выразительными, краткими и исчерпывающими.

— Одновременно?

— Разумеется. Если столкнетесь с чем-нибудь неясным, сложным, всегда можете обратиться ко мне… в служебное время… Был вчера на защите?

— Да.

— Как прошла?

— Ничего, как всегда.

— Много народу пришло?

— Да так, было.

— А замечаний много сделали?

— Нет, не очень… кое-какие.

— Да, чуть не забыл, — вспомнил руководитель, — обязательно следует обратить внимание, как сказывается материально-экономический фактор на выборе той или иной формы досуга.

В тот же вечер я просмотрел анкету, вопросы были ясные, простые и при этом интересные — люблю я свою специальность. Вернее сказать, нравится ставить вопросы незнакомым людям, — новое состояние, настроение, а главное же, динамичность, целеустремленность — все вместе. Одному нравится одно, другому — другое, третьему — еще что-то, ты записываешь, записываешь, а дело продвигается вперед. Однако на следующий день, уже с утра, я столкнулся с первой трудностью — с выбором профессии респондента. На заводе шумно, к тому же усталые люди не дают исчерпывающего ответа, продавцам некогда — от весов не могут отойти, отпуская всякую всячину, а по домам ходить не станешь, понятно; водители не захотят терять драгоценное время ради тебя, врачи и медсестры — исключено, они иногда сутками дежурят, а меня интересуют люди такой профессии, которые и начинают и заканчивают работу в одно время. Долго ломал я голову, пока наконец не выручили глаза, — на какой-то тихой улочке взгляд мой упал на витрину фотоателье. Вот оно! Вот это мне подойдет — фотографы, как правило, народ живой, словоохотливый, а в ожидании аккуратно причесанных клиентов и время найдут для пространных ответов на вопросы анкеты. К тому же они смотрят на жизнь трезво, через точно фиксирующий объектив фотоаппарата. Я энергично толкнул дверь, зашел и сказал: «Здравствуйте», услышал желанное: «Здравствуйте», спросил: «Вы свободны?» фотограф же: «А зачем я еще тут», но, узнав цель моего прихода, немного смешался, оглядел с головы до пят, я же старался представиться ему прямодушным, приятным молодым человеком, поправил галстук и улыбнулся улыбкой чистосердечного человека, а он, склонив голову набок, рассматривал меня, чужого ему, интересующегося его досугом. И, не давая ему осложнить ситуацию вполне резонным вопросом: «А вам, собственно, какое дело?», поспешил объяснить, что я из столь компетентной организации, как наша, и должен опросить представителей его профессии с целью выяснить, как они проводят свое свободное время, любят ли кино, спорт, телевидение, каково их семейное положение, коммунальные условия и так далее и тому подобное, и лишь однажды, когда я употребил выражение: «различные органы» и слово «инстанция», что-то дрогнуло в его лице, но я тут же изменил лексику, — это так важно в подобных ситуациях, — и обычными простыми словами объяснил, что анкеты позволят нам, исследователям, узнать стремление представителей разных профессий, познакомиться с их взглядами, и все это поможет нам по мере возможности улучшить в будущем их жизнь, повысить ее уровень, тогда он сразу переменился, с облегчением вздохнул и промолвил: «Слава богу».

Мы беседовали откровенно, задушевно, окруженные фотографиями самодовольных красавиц; респондент отвечал выразительно, лаконично, я время от времени шутил, он смеялся, а я поправлял галстук, — люблю почему-то теребить галстук, наверное, потому, что и он меня теребит, но в нашем деле галстук обязателен, во всяком случае, я так считаю, респондент же считал, что легкая музыка лучше классической, спортивная передача — лучше интервью с работниками сельского хозяйства, что стоять в длинной очереди не очень-то большое удовольствие и куда приятнее, устроившись у окна в полупустом транспорте, разглядывать номера частных машин — какой из них счастливый, чем давиться, вытянувшись на носках, в битком набитом трамвае. За каких-нибудь четверть часа анкета была заполнена по всем правилам, попутно мы рассказали друг другу несколько веселых анекдотов, и мои оказались лучше. Заполнить следующую анкету в фотоателье в двух-трех кварталах от этого, возле сквера, оказалось уже легче, поскольку очарованный мною первый респондент дал к своему коллеге сопроводительную записку: «Миша, этот товарищ с запиской от меня — свой человек». Вполне удовлетворительной выглядела и третья анкета, которую я заполнил короткими ответами томившегося от скуки фотографа. Потом я зашел к своему руководителю. «Как идет работа?» — спросил он. «Прекрасно, — ответил я, — уже приступил». — «Быть не может!» — удивился он и дружески похлопал по плечу. Так чудесно, когда руководитель молод, полон сил, здоровья, настоящий атлет, как говорится, и при этом в меру следует моде — слегка, совсем чуточку удлиненные бакенбарды, так же слегка приталенный пиджак и туфли с квадратным мыском, а в нагрудном кармане пиджака платок одного цвета с галстуком. Он проглядывал мои анкеты. «Хорошо провел работу, хорошо, только вот по коммунальным удобствам следовало провести деление не просто на две группы — хорошие и плохие, как указано у тебя, а еще на три такие группы: первая — обеспеченные всеми видами коммунальных удобств, как-то: водопроводом, канализацией, центральным отоплением, газом, ванной или душем, горячей водой; вторая — обеспеченные основными коммунальными удобствами — водопроводом, канализацией, центральным отоплением и третья — «бесканализационная». А вообще хорошо поработал, продолжай так и дальше. Как дома, все в порядке?..» Так он беседовал со мной, душевно, коснулся того-сего — был в прекрасном расположении духа, но вдруг вспомнил что-то, не знаю уж что — призадумался, потом надел темные очки, уперся подбородком в грудь и сухо заключил:

— И, как уже говорил вам, проведение свободного времени характеризуется двумя рядами показателей: а) перечнем занятий и б) данными о продолжительности, интенсивности и тому подобными количественными параметрами этих занятий.

Так или иначе началось дело отлично, но утром следующего дня, в четверг, я столкнулся с тем, кто все мне испортил; да что там столкнулся — сам, своими ногами, ступил я в то проклятое фотоателье. Он даже не слышал, как я вошел, — глядел черт знает куда-то вдаль; опершись о покрытый стеклом стол, подавшись вперед, пристально смотрел сквозь меня куда-то очень, очень далеко, словно я был стеклянный; глаза у него блестели, и я сразу же всем существом почувствовал — навлечет он на меня беду, но все же кашлянул, он очнулся и, смущенно заулыбавшись, сказал:

— Пожалуйста, пожалуйста, вам на паспорт или…

Тогда я стал подробно объяснять цель своего прихода, он внимательно слушал меня, и видно было, сразу все понял, но тут же прервал:

— Простите, вы по собственному побуждению или… — И добавил: — Господи, как вы напоминаете мне кого-то!..

— Нет, меня руководитель направил.

— Простите, но… я должен знать, кто он — этот руководитель, что за человек… На кого вы все-таки похожи…

— Что — привести сюда моего руководителя? — спросил я шутливо, хотя уже испытывал раздражение.

— Нет, нет, какая нужда приводить, опишите его в нескольких словах, чтобы я имел представление, с кем фактически имею дело…

— Ну, как вам сказать… Он молодой, волевой, энергичный, современный. Хотя и молод, к нему уже прикрепили нескольких молодых сотрудников, и он отлично начал работу с ними.

— О-отлично начал? — прервал он меня.

— Да! — И, начиная злиться, повторил: — О-отлично начал.

— Эх, — сказал человек и погрустнел, — и маршал Эдмондо Бетанкур отлично начал, а как кончил — тоже известно…

— Что за маршал, о ком вы говорите? — растерялся я.

— О ком — да о маршале Бетанкуре, не об Аурелиано же толстом! — И хлопнул себя по лбу: — О, как я сразу не сообразил! Вы здорово похожи на Аурелиано-толстого, до того как он растолстел. — И начал дивиться: — Подумать, какое сходство!

— Какого толстого, что еще за толстый… — Я ничего не понимал.

— Да сын двоюродного брата маршала, того, что Диего заточил… Вспомнили?.. Мужа Эулалии! Хм!.. Как раз таким, как вы сейчас, представляю себе его молодым, когда он еще не был толстым, — удивительное сходство! А я-то думаю, где вас встречал…

И — представляете! — спросил:

— Вы могли бы это объяснить?

Глаза его лукаво искрились. «Сумасшедший он, что ли?» — мелькнуло у меня, но ведь сумасшедших на работе не держат. И я резко сказал:

— Как смеете на работе… в нетрезвом состоянии…

— Я? Чтоб я да пьяный? — оторопел он, и внезапно выражение лица его стало осуждающим. — А-а, понимаю, вы не читали романа о Бетанкуре, не читали ведь?

— Не читал, — ответил я. — Можете вы в конце концов ответить на мои вопросы?

— С удовольствием, с удовольствием. И романа, где Ансельмо, не читали. Льосу, Марио Варгаса…

— Не-ет.

— И Кортасара?

— Э-э-э… Нет.

Я думал, он высмеет меня, но он поглядел с завистью:

— Счастливый вы человек.

— Почему?

— Потому, что впереди у вас огромная радость, а у меня она уже позади? Э-эх…

— Какая радость?

— Радость первого прочтения. Значит, вы южноаме…

— Извините, но, — я не выдержал, — если не ошибаюсь, респондент вы, а не я!

— А что такое респондент? — заинтересовался он слегка.

— Тот, кого спрашивают.

— А-а, к вам же добавляется «ко», да? Только в начале слова, да? Ко-рреспондент…

— Нет, нет, я — интервьюер.

— Хорошо, дорогой, извольте, спрашивайте.

Но тут в ателье, нерешительно приоткрыв дверь и словно протискиваясь, ступил человек робкого вида. Респондент извинился и занялся клиентом — предложил раздеться, усадил, приподнял ему голову за подбородок и повертел в одну-другую сторону, взял у меня галстук и нацепил на него, включил яркий свет, велел человеку вскинуть голову и, сняв что-то с объектива, воскликнул: «Топ!», после чего, неловко развязав узел, с глубокой благодарностью вернул мне галстук, но я уже не сумел надеть его, так как завязывать не умею, — по утрам обычно брата прошу, а респондент сказал, сокрушаясь: «Ах ты, беда какая, и я ведь не умею, — и обернулся к клиенту. — Нет, завтра не будет, послезавтра». Вручив ему квитанцию, получив деньги, восемьдесят копеек, улыбнулся: «Будьте здоровы, дорогой», — и повернулся ко мне, с головы до ног изображая внимание.

— Извините, но время рабочее… Итак, приступим…

Тыльной стороной руки я сдвинул галстук с анкеты и приступил:

— Фамилия?

— Кежерадзе.

— Имя?

— Васико.

— Василий?

— Да, конечно, — смутился он, — извините, «ко» — это ваша привилегия, корреспондент…

— Сказал же, не корреспондент я. — И повторил отчетливо: — Интервьюер, понимаете? Год рождения?

— Двадцать девятый.

— Тысяча девятьсот… да? — сострил я.

— Разумеется.

— Пол.

— Василием меня звать, — ответил он в тон мне.

Я записал: «Муж».

— Профессия?

— Специалист по художественной фотографии.

И я приступил прямо к делу:

— Нравится ли вам ваша работа?

Тут он ответил неохотно:

— Так себе.

— Почему?

Он окинул меня внимательным, грустным взглядом и сказал:

— Я литературу очень люблю.

Мы помолчали. Потом я спросил:

— Специальную?

Он улыбнулся:

— Нет, художественную.

Я смешался, но виду не подал.

— Прекрасно, мы и литературу затронем, один из вопросов и ее будет касаться.

— Не-ет, нет, — и на лице его опять появилась улыбка — Не касаться, а начинаться и кончаться ею будут.

— Что?!

— Что? Да ваши вопросы к респонденту вроде меня.

— Откуда вы, собственно, знаете? — Я не на шутку разозлился. — Пока что я намерен выяснить, каковы коммунальные удобства в вашем доме, в каких условиях вы живете — в очень хороших, плохих или средних, и при чем тут литература, да еще в узком смысле — только лишь художественная!

— Ну, нет. — Он усмехнулся и бесцеремонно заглянул в анкету. — Хотя у меня и нет центрального отопления, удобства все равно прекрасные — называйте их коммунальными или как вам там заблагорассудится.

— Что вы хотите сказать?

— А то, что у меня два огромных книжных шкафа, полки с книгами, удобное кресло и торшер — свет над головой.

— Но это же не коммунальные удобства?

— Смотря для кого. — И неожиданно с издевкой: — Значит, художественная литература — литература в узком смысле?

— Разумеется, потому что существует литература документальная, научная, популярная, учебная…

— Брошюру упустил, дружок.

— Да, да, — не дал я себя сбить — главное, настойчивость, упорство — и продолжал: — Любите ли кино?

— Нет.

— Почему? — поразился я.

— Кино — финансируемый конкурент.

— Чей?

— Сказал же, не люблю, — не столько ум питает, сколько тешит глаз — вот почему.

Я записал «нет», а следующий вопрос после ответа на предыдущий оказался нелепым: «Какие вам нравятся фильмы?»

Но он ответил:

— С титрами. Понятно.

Ого, не хуже меня умеет раздражаться.

Я вскипел, но тут снова появился посетитель, и человек, сказавший, что он очень любит литературу, не сдержавшись, на него излил раздражение: «Садись, говорю, садись!» — и включил такой сильный свет, что лампы протяжно загудели, потом сердито задрал клиенту голову, ухватив за подбородок, но вдруг остыл и пригладил ему волосы. «Извините, вы-то при чем… растрепались немного». И тот, опешивший, широко улыбнулся, улыбнулся ответно и респондент, один сидел застыв, другой вертелся возле аппарата, потом сказал свое «гоп», помог клиенту надеть пальто, хотя тот продолжал улыбаться, говоря: «Не надо, не надо, я сам…», и когда посетитель прикрыл за собой двери, я оторопел — на меня вызывающе и пренебрежительно смотрел совсем другой человек.

— Если угодно, продолжим завтра.

— Нет, нет, спрашивайте, слушаю вас.

И я подобрал вопрос, который никакого отношения не мог иметь к его увлечению. Я спросил:

— Что вы думаете о моде? Какая вам нравится одежда?

Он же ответил:

— С широкими карманами, все остальное — безразлично.

— Как это — с широкими карманами? Для чего?

— Чтобы влезала любая книга.

Нет, он явно был тронутый, я поднялся.

— Извините, но… меня руководитель ждет.

— Волевой и энергичный, да? Что поделаешь, всего хорошего.

Он недовольно следил, как я засовываю ручку в нагрудный карман, анкету — в портфель, и, когда я устремился к двери, бросил вдогонку:

— Вот это забыли!

Это — был галстук.

— Спасибо, всего доброго, — и осторожно, стараясь не смять, положил галстук в карман.

— А знаете, вы еще раз придете.

— Никогда! — взорвался я. Битый час потерял из-за него.

— Что ж, увидим…

— С чего вы взяли?

— Не можем ведь разойтись, не познакомившись толком, наша беседа пока что смахивала на материал для юмористического журнала.

— Лучшей беседы и не получится, — бросил я ему в лицо.

— Почему ж, все впереди… Вот увидите, еще разговорюсь.

— Лично я ногой сюда не ступлю…

— Посмотрим. — Он улыбнулся.

Я вышел злой, со лба струйками стекал пот. Полез в карман за платком, достал, вытер лоб, но в руке было что-то не то.

В руке был галстук.

На руководителе свитер, прекрасно связанный, облегающий крепкое, мускулистое тело, — женщины с ума по нему сходят, некоторые во всяком случае. Настоящий атлет! Ученый — и такая могучая стать! И речь у него весомая, убедительная, насыщенная терминами, сложная, отточенная, каких он только выражений не знает, просто ходячий словарь иностранных слов! Одно меня удивляет — и глаза и брови у него красивые, а все равно любит носить темные очки. И сейчас вот в них, сидит в кресле, читает поданную мною анкету и время от времени замечает: «Интересно, интересно…» Я ликую, ерзаю на месте, он дочитывает последнюю анкету, сейчас похвалит… Между прочим, у меня одно поразительное свойство — стоит разволноваться посильней, и находит сонливость… Первые раза два я думал — случайность, но потом, когда это стало повторяться, обратился к знаменитости, тот внимательно прочел рекомендательное письмо, осмотрел меня и заявил, что ничего опасного не находит, истории медицины подобные случаи известны, и примечательно, что сонливость нападает только в предчувствии неприятности, но во время приятного волнения, в предвкушении похвалы, как, например, сейчас, сонливости не бывает. Сотрудникам я, конечно, не рассказывал о своей странной особенности, — разве поймут, поверят, — недолго думая объявят кретином, дураком, и все, пиши пропало…

Руководитель смотрит на меня с улыбкой, говорит: «Хорошо поработал, молодец…» Три слова сказал мне, и все три приятные — «молодец», «хорошо», «поработал». «Когда ты столько успел, а?» Я улыбаюсь, смущенно опускаю взор, а руководитель опускает мне на плечо руку и продолжает: «Отлично начал…» Какие знакомые слова, как будто я уже слышал их… Кто-то сказал их совсем недавно, только что… Да, вспоминаю, этот чудак — про какого-то там Эдмондо, который тоже «о-отлично начал, а как кончил…». — «Общее число анкет могло быть на одну больше, — говорю я руководителю, — но с тем типом невозможно было работать…» — «И бросил?» — «Да», — отвечаю нерешительно, но руководитель говорит: «Правильно поступил, если респондент не настроен отвечать, надо оставить его в покое и обратиться к другому… Респондентов сколько угодно!» — «Очень уж чудной был, — чувствую мрачнею, но все же пытаюсь улыбнуться, — обо всем судил с точки зрения художественной литературы… и то в узком смысле…» — «С точки зрения литературы, говоришь? — переспрашивает руководитель, слегка заинтересовавшись. — Это как же?» — «А вот так… — я начинаю вспоминать. — Ну вот, сказал, например, что у него отличные коммунальные удобства, поскольку имеет два книжных шкафа, полки с книгами и удобный светильник…» — «Ха-ха-ха, — обворожительно смеется руководитель. — Не знает, следовательно, что значат «коммунальные» удобства! А еще что?» — «А еще… — я опять вспоминаю. — Да… Спросил его о моде, какая нравится ему одежда, а он говорит, главное — с широкими карманами, чтоб любая книга умещалась, представляете!» — «Неужели? — бросает руководитель, почему-то встает и идет к окну, задумчиво смотрит на улицу. И продолжает, не оборачиваясь: — Это интересно… Что еще сказал?» — «Не пришлось сказать… Встал я и ушел». — «Встать и уйти всегда успел бы, — замечает руководитель, — но анкету заполнить следовало… Может, не желал больше отвечать?» — «Как не желал, — признаюсь я, — уверял даже, что мы опять встретимся». — «И он был прав! — говорит руководитель, представляете?! — Я объясню вам почему». Он прохаживается по комнате, шагает взад-вперед, я стою, слежу за ним. «И он был прав!», — говорит!.. Как это понять, что имеет в виду руководитель? И в предчувствии чего-то неприятного меня уже клонит ко сну, но тут я неожиданно вспоминаю еще: «Да, да, а какие, говорю, фильмы вам нравятся, а он — с титрами!» — «Почему?..» — «Наверное, потому, что титры надо читать!..» — «В такой степени любит литературу? Ого! — руководитель потирает руки. — Мы не должны упускать этого человека!.. — И опять шагает по кабинету. — Подумать только! — Он смотрит задумчиво и вдруг обрушивает на меня град вопросов: — И вы полагаете, что оригинальные ответы индивидуума, который воспринимает весь комплекс вопросов лишь под углом зрения избранного для себя характерного занятия, не лучше, не предпочтительнее массовых, шаблонные ответов? И вы полагаете, что можно относиться пренебрежительно к художественной литературе как таковой, отмахнуться от нее? Разве не приятно почитать иногда в тенечке, скажем, Диккенса? И разве не является чтение одним из наилучших видов культурного отдыха? — Тут руководитель делает паузу, и чувствуется, что мысли его переключаются на собственный будущий труд, — именно в этом случае вскидывает он голову, склоняя ее чуть вбок, и в тот миг становится неподражаемым, непреклонным… Даже сквозь его темные очки ощущаю, как пронзителен и суров его взгляд, и вдруг резко заявляет, представляете: — Извольте сегодня же отправиться к упомянутому респонденту и заполнить анкету в соответствии с его ответами, учитывая его желания, помните, в некоторых случаях показания интересного индивида могут представлять куда больший интерес, чем избитые ответы десятка иных людей, однако прежде я должен убедиться, что этот человек действительно чрезвычайно любит литературу, чтение — как один из видов культурного времяпрепровождения, а затем, если уж художественная литература действительно ярко-красной нитью проходит через всю его жизнь, следует выяснить, почему? — И, немного смягчив тон: — Ну, иди, займись им…»

Ноги не несли меня, но что оставалось делать, я вынужден был идти к человеку, который очень любил литературу. Улица шла под уклон, заледенела — хорошо еще, посыпана опилками, а то ходить было бы невозможно. И все же ступал осторожно и злился: «К кому, спрашивается, иду, какого черта мне там надо!» Настроение было премерзкое, и когда какая-то женщина поскользнулась, стало легче, я улыбнулся, но, очутившись у знакомого фотоателье, опять разнервничался, и напала зевота. В ателье горел свет, я собрался с духом, энергично толкнул дверь и застыл в замешательстве: внутри — никого! Я стоял, недоумевая, пока не услышал приглушенный голос: «Сейчас выйду, печатаю снимки!» Присмотревшись, обнаружил узенькую дверцу, как раз там, откуда донесся голос. Я опустился в кресло и стал ждать. Неприятно ждать того, кого и видеть не хочешь. Обвел взглядом стены, — чуть ли не все фотографии взирали на меня прямо, лишь на некоторых снимках головы были повернуты в сторону или томно склонены вбок, особенно неприятен был назойливый взгляд очкастого ребенка, и я уставился на особу в глубоком декольте, но она с притворным равнодушием смотрела мимо… Вот-вот войдет респондент, я нервничаю, волнуюсь, волнуюсь все сильнее, наливаюсь тяжестью, тяжелею… обольстительная особа смотрит теперь в мою сторону, но мне уж не до нее, нет сил, я все тяжелею… желею… «Оставьте меня в покое», — то ли говорю, то ли думаю — сам уж не знаю, весь обмякаю, а она не отстает, легонько опускает руку на плечо и нежно, вкрадчиво: «Иано, иано…» — «Нет, нет», — то ли говорю, то ли думаю и расплываюсь, проваливаюсь… а рука все еще на плече, и тот же вкрадчивый голос: «Лиано, лиано…», отстаньте же, ничего мне больше не надо, только отстаньте, не мешайте, погодите… троллейбус несется по мокрой от дождя мостовой, липко шуршат шины, а она продолжает — вкрадчиво и лукаво: «Релиано, релиано» и хлопает в ладоши, я поднимаю веки, — обожаю аплодисменты и сам фотографирую ее, но она раздваивается, расплывается в фиолетовом фокусе, но отчетливо слышу: «Урелиано, урелиано…», и вижу ясно, наяву, — никакой особы, передо мной респондент! Уснул я, оказывается, а он тормошит меня за плечо и будит: «Аурелиано… Говорил же тебе, придешь, еще раз придешь, Аурелиано!»

Что за неодолимое свойство моей натуры — хочешь не хочешь, засыпаю в предчувствии неприятной встречи, засыпаю, сам того не желая, и никаких сил одолеть сонливость… Я все же не смущаюсь, поднимаюсь с места, говорю, оправдываясь: «Засиделся вчера за работой, до рассвета просматривал литературу». — «Садитесь, садитесь, пожалуйста, какую — художественную?» — спрашивает респондент, опять он за свое, хотя это хорошо — льет воду на мою мельницу. Вспоминаю указания руководителя и, окончательно просыпаясь, предлагаю: «Продолжим? Вопросы…», и он сразу соглашается: «Конечно, конечно…» — и, оборачиваясь к узкой дверце, говорит кому-то: «Приготовь пока раствор, Клим». — «Что еще за Клим?» — думаю я, и он тут же поясняет: «Ассистент мой…» Открываю портфель, кладу анкету на стол, осторожно зажимаю ручку в пальцах — подтекает она немного — и спрашиваю:

— Много ли теряете свободного времени?

Отвечает:

— Нисколечко!

Я поражен:

— Как же так?

Поражен и он:

— А почему я должен терять?

— А-а, вы меня не поняли, — вежливо разъясняю я, — разумеется, вы не хотите терять свое время, но ведь пользуетесь же общественным транспортом, заходите иногда в гастроном, в магазин, приходится готовить себе ужин или в столовой позав…

— Наоборот, наоборот, — перебивает он. — Это вы меня не поняли. Я действительно не теряю времени, когда стою в очереди, жарю себе яичницу или еду в трамвае…

— Каким это образом? — раздражаюсь я.

— А таким, — парирует он. — Вы думаете, любить литературу — значит только читать? А разве не надо осмыслить прочитанное? Какая разница — сидишь в трамвае или стоишь, думать можно в любом положении, даже во время стойки на руках.

— Да, но о чем?

— О том, что прочитал. Или о том, что вспомнится…

Ух, чтоб моему руководителю… И все же продолжаю:

— А если изволите быть не в духе?

— Хе-е, как раз тогда и надо думать, когда ты не в духе.

— Почему?

— Чтобы прийти в хорошее настроение.

Нет, ненормальный, он идиот какой-то… Да еще пялится и удивляется: «Господи, до чего вы похожи на Аурелиано-толстого… Ничего, если буду называть вас Аурелиано?»

Что он себе позволяет!

— Будьте добры, соблюдайте этикет, — высокомерно бросаю я. — Меня зовут Тамаз.

Он слегка разводит ладони и всем видом выражает покорность.

— Хорошо, Тамаз, хорошо, дорогой.

Я отвожу взгляд.

— У человека одно удивительное свойство, — задумчиво начинает он без всякого предисловия, и вижу, весь меняется — глаза не искрятся больше лукаво, передо мной другой человек, глубоко опечаленный, ушедший в свои мысли.

Задумавшись, он смотрит мимо меня и рассказывает что-то невероятное — о чем бы вы думали? — о жабе! Оказывается, жаба видит насекомое только в тот момент, когда оно движется — пронесется перед ней, жаба кинется на него, а если не мелькает поблизости насекомое, глаза ей застилает серая пелена, и это потому, оказывается, что мозг ее устроен крайне примитивно, — если б она замечала вокруг себя все, воспринимала все цвета, не вынесла б напряжения и умерла, не выдержал бы ее мозг.

— Человек же… — продолжает он. — Мозг же человека… Совсем иной у него мозг, человек именно тогда тупеет, когда не мыслит, когда ничего не видит, не воспринимает, не мечтает… Так что стоять в очереди вовсе не значит терять время — стой себе и размышляй, кто мешает думать… Хочешь не хочешь, всегда что-нибудь слышишь и видишь… Не верите? Закройте глаза, вот так… Ну, как? Видите?

— Нет.

— И не слышите?

— Нет.

— Напрягите слух.

Где-то капало, доносился далекий шум проехавшей машины.

— Ну, слышите?

— Да.

— И даже если закроете уши, все равно что-нибудь представится, так уж устроен человек. Попробуйте…

Заинтересовался я, знаете, зажмурил глаза, зажал уши. Сначала ничего не было, только мельтешили в черноте пестрые точечки, и назло респонденту я старался ничего не представлять себе, но вдруг передо мной отчетливо возник фотоаппарат на раскоряченной треноге, а когда открыл глаза, вздрогнул от неожиданности: невообразимо маленький, тщедушный юнец лет восемнадцати — двадцати — волосы зачесаны набок, невзрачный, проворный — яростно тер щеткой испачканный рукав, я недоумевал — откуда он вдруг появился? — и респондент сказал: «Ассистент мой, Клим».

Как же я не сообразил — узенькая дверца была распахнута, я сидел, зажмурив глаза и зажав уши, и не мог, понятно, ничего заметить.

— Очень приятно, — бодро представился Клим, протягивая свою маленькую руку. Я подал свою, он пожал ее, глянул на мои пальцы: «Подтекает авторучка? Покажите». Я показал. Он сосредоточенно повертел ее, сдвинув брови, проворно достал из ящика пузырек, откупорил, смазал ручку желтоватой жидкостью, подул, покрутил и вернул:

— Извольте, все в порядке.

А респондент заметил, довольный:

— Горит, так и горит у него все в руках. — И снова обратился ко мне: — Увидели что-нибудь?

— Когда?

— Закрыв глаза.

— Да, фотоаппарат.

— Вот видите, даже фотоаппарат запомнился… — и взгляд его снова стал задумчивым, — А сколько романов, куда более интересных, чем любой аппарат на свете, ну, например, может, читали… О, их столько. О каком его спросить, Клим?

— «Мадам Бовари», — благоговейно произносит Клим.

— Да, хотя бы… читали «Мадам Бовари»?

— Э-э-э… Нет, — выдавливаю я из себя, он же, глядя в упор, спрашивает:

— Поверите в мою искренность, если выражу вам свое восхищение?

— Нет.

— Ну, тогда — мы лучше промолчим.

И даже Клим, этот молокосос, глядит на меня осуждающе, и хотя я редко краснею, чувствую, заливаюсь краской.

— Обязательно прочту.

— О-о, — произносит человек, кладя мне руку на плечо, и сразу меняется, смотрит ласково с улыбкой, — угодил я ему, одним словом.

И поскольку ему нужно было срочно отпечатать снимки каких-то энергетиков, выпускников десятилетней давности, мы прошли за узенькую дверь и там, в красном полумраке, продолжали беседу, а он проявлял при этом снимки. Отвечал коротко, ясно, спокойно, я воспользовался моментом и задал ему самый сложный вопрос, на который обычно никто не может ответить сразу: «Довольны ли вы жизнью?», но он тут же сказал: «Смотря с каким автором встречусь в тот день…» Мы разговаривали, а на белой бумаге, опущенной в раствор, прорисовывались чьи-то брови, губы, глаза, волосы. «Рождаются, — пошутил респондент. — Иногда такой интересный попадается тип, простите, но… вроде вас, ах, как вы похожи на Аурелиано до того, как он растолстел, ну до чего похожи, Тамаз мой… Этот вот, — он тронул пинцетом одного из «новорожденных», — выглядит безобидным человеком, но, представьте себе, попадаются и злые и негодяи, и самодовольных — не счесть, есть, понятно, и добрые, сердечные… Выступаю ли на собраниях? Нет, во-первых, нас, фотографов, редко собирают на собрания, а если б даже каждый день проводили собрания, все равно не выступал бы — не могу одни и те же слова говорить людям разных знаний, разного нрава, как можно одинаково говорить с двумя людьми, из которых один не читал, скажем… Клим, кого-нибудь из больших писателей… Да, не читал, скажем, Стендаля, а второй чуть не назубок его знает, — разве можно к этим двум обратиться одинаково? Клим, давай отпечатаем теперь вот этот негатив… Что же до следующего вашего вопроса — какая наука меня влечет, — затрудняюсь ответить, в науках слабо разбираюсь. Можно сказать сперва, какую не люблю? Ну, хотя бы математику. Бог ты мой, чье это лицо, Клим, просто невероятно — что за самодовольство! — И вглядываясь в мокрый снимок: — Ну чего он может стоить! Хотел бы знать, кто он, каков на работе, в семье… Клим, отпечатай его еще разок — повесим в ателье, на самом видном месте, — глядя на него, каждый поймет, как отвратительно самодовольство… Да, я говорил о математике… Известно, математика считается точной наукой, но далеко не всегда она такова. Приведу грубый пример: есть у меня знакомый — с детства его знаю, с малых лет он жил в довольстве, баловали его, нежили, вырос, бедняга, но и тогда родители не лишили его привычных благ, а он, несчастный, все равно вечно был недоволен, чем-то неудовлетворен, по сей день у него лицо голодного человека именно потому, что он всегда сыт, а если ты всегда сыт, разве познаешь чувство насыщения, и знаете, что он надумал, что подсказал ему его праздный ум? Решил представляться довольным, придал лицу самодовольное выражение, совсем как вот у этого на снимке…»

Клим внимательно слушает его и вдруг огорченно восклицает:

— Черт, передержал, темный совсем!

Оказывается, вовремя не вынул из раствора снимок, и лицо на нем выглядит обугленным, а человек, который очень любил литературу, замечает: «Не беда, Клим, бумаги у нас сколько хочешь!» — «Бумага-то есть, а передерживать все-таки не следовало…» — сетует Клим, респондент же, распознав в почерневшем снимке самодовольного типа, пренебрежительно бросает: «Подумаешь, беда, будто в академики его выбирали, а ты очернил! — и продолжает: — Так вот, о математике. Стоит, предположим, на улице этот набалованный субъект, самодовольный, а рядом с ним… Клим, назови большого писателя, одного из великих… О-о, лучшего и не назвал бы! Так вот, стоят рядом великий испанец, гордый, оборванный, голодный калека, и наш пресыщенный самодовольный болван, знакомец мой, это ничтожество, которое я вам только что описал, ничего, что они жили в разное время, и в ту эпоху встречались подобные типы. Стоят они, допустим, рядом — мысленно вполне можно прогуляться в глубь веков, — а мимо них проходит математик тех дней, посредственный или гениальный, неважно, и если спросят его — сколько человек на улице, а он ответит: «два…», то будет ли это верно, спрашиваю я вас?! Тот и этот составят «два»?! Один плюс один, да?! Нет, нет, иногда математика не бывает точной наукой, а вот в литературе, мой друг, подобная неточность исключена, хотя она и самая «беззаконная» наука. И слово «беззаконная» в данном случае означает совсем не то, что обычно. Никто не может сказать, что некогда по Испании разъезжали два всадника, нет, один — высокий, тощий — носился, не ведая покоя, а второй — низкий, толстый — тащился за ним… Вынимай, Клим, вынимай, опять очернил? Что с тобой…» — и усмехнулся.

Стоим в полумраке, беседуем, я заполняю анкету.

«Есть ли семья? Нет, семьи нет, была невеста, но после нее не могу жениться. С женщинами иногда встречаюсь, понятное дело, скрывать тут нечего, но жениться — нет, никогда не женюсь. Рассказать, почему? Попробую… Мы так любили друг друга… Пусть бы променяла на кого угодно, на любого — хлипкого, неказистого интеллигентика или мужика с заскорузлыми руками, на музыканта или рабочего, пусть даже на физика-лирика — нынче и такая разновидность появилась, кстати, никак не пойму, что общего между физикой и лирикой, кроме окончания, — рифмуются хорошо, — но нет, променяла меня на такого, какой мне больше всего претит — на самодовольного… Прошла с ним однажды мимо меня моя бывшая невеста — красивая таинственной непостижимой красотой, подобно слову «лазоревая», а рядом с ней — мужчина с таким отвратительным выражением лица, как слово… «объелся», я же стоял в стороне лишний, подобный слову «значит»… О, вынимай, Клим, вынимай, наконец-то получился…»

Стояли так, беседовали…

Руководитель смотрит на меня пристально, даже очки снял, смотрит в упор. Я характеризую анкету: ответ на каждый пункт обязательно связан с художественной литературой как таковой; руководитель то слушает меня, то явно думает о своей будущей научной работе — время от времени вскидывает голову, склоняя чуть вбок, и, выгнув одну бровь, устремляет взгляд в неведомую даль, лишь временами живо восклицает: «А-га… а-га, хорошо, хорошо!» Я подробно знакомлю его с записанными ответами — названный респондент не любит математику, потому что писатель Сервантес плюс какое-нибудь ничтожество не составят вдвоем числа «два», то есть один плюс один, что невесту у него отнял человек, такой же отвратительный, как слово «объелся», что он не теряет даром ни секунды, так как и в битком набитом трамвае можно размышлять о литературе, и добавляю: правда, лишь в узком смысле этого слова — только о художественной. Я излагаю руководителю все по порядку, он время от времени прислушивается, мы констатируем факты. «Не теряет, значит?» — тихим, таинственным голосом спрашивает меня руководитель. «Да, уверяет, что не теряет». — «Это же замечательно, великолепно, вот это я понимаю — индивид… А вы-то, понимаете ли вы хоть, на что мы натолкнулись! На параметрически отчетливо выраженного индивидуума, способного ответить на вопросы, которые касаются куда более значительной сферы, и разве можно так просто отмахиваться от художественной литературы как таковой? Разве не служили художественной литературе с пером в руке Толстой, Герцен, э-э-э-э… и целый ряд других всемирно известных писателей? Хорошо, хватит, — заключает руководитель. — Идемте, названный респондент поистине находка, поистине создан для сложных вопросов, — он слегка возбужден. — Пошли повидаем его, только бы застать». — «Застать — застанем, где ему еще быть, как не на…» — «Хорошо, идемте…» — обрывает он меня резко.

Мы шагаем по улице двое, руководитель и я, и хотя он волнуется, все равно ступает твердо, уверенно, пальто ладно сидит на его атлетической фигуре, волосы взбиты, взгляд пронзителен, и весь он чем-то схож с орлом — сильный, смелый. Мне приятно, радостно идти рядом с ним, вот так, бок о бок, плечом к плечу, как равный с равным, и мечтаю — повстречался бы кто из знакомых! Проходим улицы города, направляемся к человеку, который очень любил литературу. Руководитель берет меня под локоть и делится планом действий — сначала задаст респонденту несколько простых вопросов, связанных, разумеется, с литературой… Не вообще с литературой, а с литературой в узком смысле слова… Я вмешиваться в их беседу не должен, разве что обратятся ко мне, — тут одно опрометчивое слово может все испортить… «Ясно?» — «Конечно, конечно…» — «Вот так. И смотреть на респондента в упор не надо, чтоб не смутился, не смешался». — «Смутится, как же! — я горько усмехаюсь. — Мир перевернись, не смешается». — «Почему?» — «Не знаю». — «Это тоже интересно, — замечает руководитель. — И все же не смотрите на него». — «И не взгляну!» — «Нет, нет, нарочитость тоже ни к чему… Не будем впадать в крайности, поглядывайте на него время от времени». — «Хорошо, буду поглядывать время от времени, — обещаю я. — Вот пришли…» — «Ага! — руководитель стискивает мне руку повыше локтя. — Знаете что, Тамаз, я обожду снаружи, а вы предупредите его, что с ним желает побеседовать ваш коллега, старше вас по возрасту и выше по должностному положению, — если предупредить, он проникнется к нам симпатией, а я займу такую позицию, чтобы меня видно было из ателье — буду прохаживаться взад-вперед. Все понятно? — И неожиданно меняет решение: — Хотя нет, зайдем вместе…»

Человек, который очень любил литературу, фотографирует основательно декольтированную, дрожащую от холода особу: «Нет, не так, смотрите вверх, вверх, говорю, еще выше, поверните голову чуть влево, не напрягайтесь, не волнуйтесь, пожалуйста, вспомните что-нибудь приятное, ну, что-нибудь в самом деле приятное, детство, например, беззаботное, вольное, отбросьте себя назад, нет, не на спинку, мысленно отбросьте себя назад лет на тридцать… Э-э, на двадцать! Вспомните счастливое детство. Клим, скорей кассету, — плечи не мерзнут? Кассету, Клим, и давай сам вставляй — приучайся… О-о, Аурелиано наш пришел! Аурелиано до того, как растолстел! Здравствуйте! Я не вам, уважаемая, зачем кивнули, испортили позу, приподнимите голову, раскройте глаза пошире, напрягите веки, не так, не надо таращиться, о-о! — вот так, не волнуйтесь… а теперь вы слишком успокоились, перестали вспоминать лучезарное детство? Вспоминайте, ничего, что давно было… вам не холодно, не зябнете? Превосходно…»

Долго еще возился он с клиенткой, я думал, конца не будет. А потом все, кроме меня, занялись чем-то, засуетились: фотограф шарит по карманам, шлепает себя по одежде, роется в ящике, Клим спешит выключить слепящий свет — пусть лампы передохнут, возится с аппаратом. «Не знаешь, где мой карандаш?» — спрашивает его наш респондент. «Нет, — отвечает Клим, — в ящике был…», а руководитель тем временем, галантно улыбаясь, приближается к озябшей женщине, подавая пальто с пушистым меховым воротником, поднимает его вровень с ее оголенными плечами и говорит: «Наденьте, пожалуйста, простудитесь…» Прежде чем повернуться, чтобы продеть руки в пальто, женщина охватывает его мгновенным взглядом, и теперь даже по ее макушке — представляете! — по ее взбитым волосам заметно, что он ей понравился… «Нашли?» — «Нет, Клим, — респондент расстроен. — Не знаю, чем выписать квитанцию…» «Очень замерзли?» — обворожительно произносит руководитель, воркует, голос его обольстителен, красив, он пленителен. «Не-е, не очень», — говорит женщина, хорошенькая она, пухленькая. «В ящике смотрели?» — «Да нет там». — «Куда же запропастился?» — огорчен и Клим, а руководитель: «Но теперь вам тепло?» Женщина стоит потупившись. Руководитель средним пальцем изящно отворачивает манжету своей красивой рубашки и с важным видом смотрит на часы, а женщина, пользуясь моментом, охватывает его быстрым взглядом, но, опустив глаза, уже точно знает, какие у него брови, губы, нос, и он ей нравится, ах, как нравится, человеку же, который очень любил литературу, совсем не нравится, что карандаш исчез, он не знает, как быть. «Ну вот, вы и согрелись, по шее вижу, вам тепло, — продолжает руководитель. — Вы никогда не должны мерзнуть, вам всегда должно быть тепло», — и не сводит с нее глаз, ласкает глазами. Женщина прижимается щекой к меху воротника и будто избегает его взгляда, но он нравится ей, нравится, ах, как нравится, и не будь нас, так и кинулись бы друг к другу. «Может, у Аурелиано есть ручка?» — находит выход Клим. «А, в самом деле, — радуется тот, но вдруг вспоминает: — Нет, его ручка подтекает, может, у этого найдется? — кивает он на руководителя, который, склонившись к женщине, улыбается, заглядывая ей в глаза. — Извините, нет ли у вас ру…» — но руководитель не слышит, увлечен… И тут расторопный Клим находит заложенный в книгу карандаш, наш респондент выписывает квитанцию, протягивает клиентке, она собирается уходить — повязывается пушистым платком, руководитель галантно распахивает перед ней двери и помогает одолеть две невысокие ступеньки, подхватив под локоть: «Пока…» — и мы остаемся вчетвером, двое против двух, но фотограф еще не знает, что мы пришли вместе, принимает моего руководителя за посетителя, спрашивает: «Вам на паспорт или…», а руководитель, расплываясь в улыбке: «Нет, нет, я пришел со своим сотрудником…» — «С Тамазом? — удивляется респондент и вдруг вспоминает: — А-а, вы его руководитель — молодой, волевой, энергичный, тот, что о-отлично начал?»

— Да-да…

И вдруг респондент изумленно восклицает:

— Клим, мне кажется или в самом деле…

— Нет, не кажется.

— Поразительно! Какое сходство! Копия, да и только!

— Чудеса! — дивится и Клим, хлопая себя рукой по бедру. — Удивительно как похож!

— Я?.. На кого? — Руководитель смущен, но не подает виду и любопытствует, словно бы без особого интереса: — На кого-нибудь из актеров?

— Ах, нет, нет… — машет рукой респондент.

— На кого же?

— На героя книги! Бывает сходство, но такое?! Невероятно! Клим, да он вылитый Джанджакомо Семинарио, неужели тебе это не бросилось в глаза, Клим?

— Еще бы не бросилось — двойник его! — убежденно заявляет тот.

— Извините, кто это такой? — спрашивает руководитель, все еще не теряя самообладания.

— Старший брат маршала.

— Какого еще маршала?

— Как какого? Бетанкура, не его же! — и он указывает на меня — представляете?! И восторженно: — А знаете, кем вы доводитесь Тамазу, если верить сходству? Дедом!

— Как вас понимать?

— Джанджакомо был от Ариадны Караско, так ведь? — призывает Клим на помощь память.

— Какой Джанджакомо, что за маршал!.. — теряется руководитель.

Растерянность, смущение — не описать!.. Всем неловко, оторопело уставились друг на друга.

— А-а-а, понимаю, — произносит наконец человек, который очень любил литературу. — Вы не читали о Бетанкуре? Не читали, да?

— Не-ет… — говорит руководитель, успокаиваясь. — Какая нужда лгать… Это произведение такое?

— Ха! Произведение — и какое!.. И Льосу не читали? Марио Варгаса…

— Э-э… Нет…

— А Кортасара?

— М-м… Нет.

И внезапно респондент энергично пожимает ему руку:

— Поздравляю вас, поздравляю, счастливый вы человек, счастливый…

— Почему? — недоумевает руководитель.

— Потому, что у вас впереди огромная радость!

— Радость?

— Радость первого прочтения! — поясняет респондент.

Но тут мой руководитель вспоминает про свой будущий труд, вскидывает голову, склоняя чуть вбок, придает лицу строгое деловое выражение, опускается на стул и, барабаня пальцами по стеклу на столе, говорит:

— Позвольте задать вам несколько вопросов?

— Разумеется, пожалуйста, — респондент пытливо смотрит на него и, обращаясь к Климу: — Повесь-ка это, чтобы не мешали. — «Это» — квадратный кусок картона с надписью по-грузински и по-русски: «Перерыв».

История только начиналась, до этого были всего лишь цветочки.

Мы с Климом — как секунданты, руководитель и странный респондент сидят друг против друга. Все готово: ручка — в руках, анкета — развернута, респондент — само внимание, руководитель, прищурив глаза, разглядывает его и не спешит, нет, на него с сомнением смотрит Клим, я же с недоверием — на респондента. Двое против двух.

И руководитель начинает:

— Важнейшая, существеннейшая функция данной анкеты не сможет быть реализована на основе постановки традиционных вопросов, предполагающих учет условий быта и вообще жизни… Следовательно, их следует заменить показателями комплексной урбанизации окружающего…

Но респондент прерывает:

— Спрашивайте, пожалуйста…

— О чем спрашивать… — не понимает руководитель, слегка раздражаясь, не выносит, когда его перебивают. — Во-первых, вы не знаете, о чем я собираюсь спрашивать…

— Я и не говорил, что знаю… Впрочем, как же, знаю! Вы намерены, если не ошибаюсь, изучить мой досуг и мой же быт с целью улучшить в будущем, не так ли?

— И задавать вам вопросы без всякого вступления, без подготовки?..

— Конечно, подготовку ведь Тамаз провел. Я даже знаю, что я — респондент, а вы — интервьюер.

— Хорошо, — холодно улыбается руководитель. — Итак, вы любите художественную литературу?

— Не скрою, и очень.

— Прекрасно… А газеты и журналы?

— Между прочим, бессмысленное сочетание слов — «газеты и журналы», — недовольно замечает респондент. — Журнал — одно, газета — другое… Уму непостижимо, почему их увязали друг с другом, прямо-таки слили воедино.

— Н-да… А кто вам нравится из писателей?

— Который час, Клим? — спрашивает вдруг респондент.

— Без четверти четыре, — сообщает тот.

— О… Не успею их перечислить — до пяти работаем.

И вот именно тут руководитель в первый раз хмуро покосился на меня. Потом спросил его:

— Как вы поведете себя, заметив в библиотеке, что кто-то рвет книгу?

Думали, скажет: «Своими руками задушу, растерзаю», а респондент бесстрастно так: «Смотря какую книгу…»

Подобного ответа мы не ждали, не знаем, как реагировать, зато Клим — восторженно: «Прекрасно, маэстро, замечательно!..»

— Вы одни живете?

— Нет, нас двое, — отвечает респондент. — Я и брат мой — Гриша Кежерадзе. У нас и третий брат есть. О, тот совершенно особенный, нас обоих превосходит, только не живет с нами, бродит по деревням… Если мы с Гришей… как бы это сказать… да, если мы с Гришей на рассказ потянем, так он на целый роман, так-то.

— И тот, что с вами живет, любит литературу подобно вам?

— Кто, Гриша? Нет… Любить-то любит, понятно, но так, как я, нет! Э-эх, и у него была своя проблема, свое увлечение, но он впал в крайность, со всеми без разбору заводил разговор о своей проблеме, а потом решил молчать… Молчит, эх, и настраивает рояли, настройщик он…

Тут руководитель второй раз хмуро покосился на меня.

Но все же повел речь дальше, заговорил, как всегда, — убедительно, выразительно.

— Вы любите литературу — и это замечательно, чтение одна из наицелесообразнейших форм культурного времяпрепровождения, одна из форм, повторяю, — но чем не угодило вам, скажем, изобразительное искусство, чем плоха прогулка на свежем воздухе или прекрасная музыка, каковой являются творения выдающихся композиторов… Да, почему бы не ходить на бальные танцы, не уделять время радио, телевидению с их содержательными передачами на разнообразнейшие темы, почему бы не заняться каким-нибудь видом спорта, например, шахматами или чтением художественной литературы… — и тут же спохватывается, — впрочем, чтением вы занимаетесь… Да, шахматы — исключительно хорошее занятие, и вообще…

Умолк, мы ждем.

— Продолжайте, продолжайте, — неожиданно вступает Клим, — учит руководителя, указывает, что делать! Понимаю — наглость, но такая! Хотя бы на человека походил — плюгавый коротышка-головастик, сосунок кривоногий.

И возмущенный руководитель задает самый сложный, самый динамичный вопрос, он снова решителен, непреклонен и целеустремлен.

— Скажите, как бы вы устроили жизнь, будь это в вашей власти?

— Мою? Лично мою?

— Нет, любезный, — победно уточняет руководитель, — всего общества!

— Бог ты мой!.. — взволнованно вырывается у респондента. — Я не ослышался?.. Всю жизнь дожидался этого вопроса!..

— В самом деле? — поражается руководитель. — Вы размышляли над этим?

— Только этим и занимался, — задумчиво произносит респондент и вдруг оживляется: — Рассказать?.. Спрашиваете, как бы я устроил жизнь?.. — Он ходит, разглядывает фотографии на стене; у сильно декольтированных женщин, почти у всех, лица серьезные, видимо чтобы смягчить впечатление от наготы, женщины в платьях с глухим воротом расплылись в улыбке, есть и исключения — в декольте, но улыбаются, на лицах нескольких женщин наигранный трагизм, и вон на видном месте и мужчина, которого вчера трижды чернили, там же фото молодого человека с недоброй ухмылкой, он тоже удачно выставлен — бросается в глаза, а немного ниже — какой-то тип, пройдоха, как пить дать; с соседней фотографии подозрительно смотрит мужчина с тонкими губами. Есть и добрые лица, ребенок смеется… — Как бы я устроил? — повторяет респондент, оживляясь. — Как, а вот так — весь город застроил бы карцерами.

— Что?! — руководитель поражен. — То есть как это… Вы за тиранию?

— Нет, что вы, упаси бог! — Респондент улыбается, успокаивая его. — Это не будут карцеры в обычном смысле, это будут карцеры-люксы…

— Карцеры-люксы?!

— Ваше удивление естественно, — соглашается респондент. — Есть слова, которые с трудом сочетаются, в их ряду и эти два — «карцер» и «люкс», и все же нет таких двух слов, которые когда-нибудь да не увязались бы друг с другом, — это были бы карцеры-люксы с множеством книг, с мягким удобным креслом, настольной лампой «грибок» на красивом столике — одним словом, карцер — мечта для каждого книголюба. Что поделаешь, не все способны читать в библиотеке. Для того, кто сам, своими ногами, ступит в созданное мною помещение, для того оно окажется просто люксом, но для многих — будет карцером-люксом… С этого, собственно, и следовало начать. Вот стоят на улице молодые ребята, подпирают стенку, болтают, поплевывают, никуда не спешат, время их не интересует — делом не заняты, и безразлично им, сколько прошло времени, который час, день ли еще, ночь ли уже, стоят, задевают девушек, пристают с грубыми шуточками, насвистывают, развлекаются на свой лад, угощают друг друга пинками, скалятся, и тут-то мы, я и мне подобный, — бац! — хватаем их и ведем в описанный карцер.

— Насильно? — заинтересовывается руководитель и впервые что-то записывает.

— Да, да, насильно, — твердо говорит респондент, он неумолим. — Возможно, и руки придется скручивать. Знаете, одни верят во влияние семьи, другие полагаются на школу, третьи надеются на организации, кто-то — на силу коллектива, для кого-то верное средство — побои и бог весть что еще, я же считаю — мой карцер-люкс самое надежное средство, спасение одно: берем нашего юного бездельника и помещаем в карцер-люкс, одного, разумеется. Он начнет ошалело озираться — окна зарешечены, двери заперты… Снаружи его стережет какой-нибудь Клим, устроившись на стуле с книгой на коленях, а наш молодой герой оглядывает стол, стул, книжные полки, пока без всякого интереса, не Спеша подходит к чистой постели, растягивается и глазеет на все вокруг, потом взгляд его цепенеет, и он засыпает. Родителям его уже сообщено, конечно: «Не беспокойтесь, пожалуйста, ваш сын посажен в карцер-люкс». — «Хорошо, дорогой, хорошо, только б перестал околачиваться на улице, отучился б, а там хоть…» Молодой человек просыпается, тупо смотрит на потолок, потом чувствует — проголодался… «Что вам принести поесть? — спрашивает из-за двери какой-нибудь Клим. — Чай, молоко, какао?..» — «Давайте какао, а почему меня посадили?..», но тот Клим на вопрос не отвечает, а говорит совсем другое: «Сколько положить сахару?» — «Четыре ложки, за что меня посадили?», а тот Клим: «Какой вы любите сыр — имеретинский, сулгуни?» — «Сулгуни, за что меня посадили?», но тот Клим молча протягивает ему завтрак, юнец принимается за еду, намазывает хлеб маслом, чистит яйцо и какое-то время занят едой. «Не нужны ли сигареты?» — «Да, хорошо бы!» — «Мзиури», «Колхиду», «Люкс», что угодно?» А развлечений — никаких! Ни радио, ни телевизора, ни телефона — эта комната не только «люкс», но и «карцер», между прочим… И наш юнец дымит, уставившись в потолок… А потолок расписан алфавитом: а, б, в, г, д… Хорошая идея, правда, Клим?

Что скажет Клим? — разумеется: «Замечательная!»

— Потом подходит время обеда… Первое блюдо, второе, третье. «Вам салат с подсолнечным маслом, с уксусом или без?..» — «Почему меня посадили, почему!» А ему: «Не твое дело!», и если юнец начнет тут шуметь, стучать ногами и руками, надо цыкнуть на него, и он примется за обед. Поев, снова начнет глазеть на потолок, а на потолке — одни буквы, и вот тогда-то тот Клим скажет ему небрежно: «Можешь полистать какую-нибудь книгу, с той вон полки…» И молодой человек возьмет книжку, сначала это будет детская, с крупными буквами, яркими картинками, скажем, «Про козла и Гиглу», «Лиса и перепелка», прочтет по своей охоте, хорошо, а нет — приставленный к нему Клим категорически заявит: «Будешь сидеть, пока не перечитаешь все книги в шкафу и на полках».

— Но это же насилие! — говорит руководитель. — Конкретная личность по своей инициативе должна выбирать то или иное из общественных меро…

— Я пока говорю о юнцах-бездельниках, дорогой, — поясняет респондент. — Ну, какое я имею право хватать, скажем, безобидного химика и помещать… — Но вдруг, глубоко задумавшись, заключает: — А вообще говоря, и необразованному химику не помешало бы, черт побери…

— Хм! — руководитель нервничает, он явно сбит с толку, проводит ладонью по щеке, подбородку — проверяет, выбрит ли, взгляд его падает на Клима. — Хорошо, но чем провинился тот некий Клим, он-то за что осужден целый день стеречь бездельника и прислуживать ему?

— Во-первых, я упомянул о раскрытой книге на коленях у того Клима, а во-вторых, всегда можно занять себя каким-нибудь невинным развлечением.

— Каким, например?..

— Ну, хотя бы игрой в слова.

— В слова?

— Объясню вам. Возьмем, допустим, Тамаза нашего. Кем он у вас числится?

— Младшим научным сотрудником.

— Превосходно. А кем был прежде?

— Лаборантом.

— А-а… и вы повысили его?

— Да.

— Ага! Следовательно, в данном случае перевод в «младшего» означал повышение?

— Совершенно верно.

— Так вот, мы получили примечательное выражение: «возмладшенаучсотрудникнули».

И тут мой руководитель третий раз хмуро покосился на меня.

— Теперь возьмем обратный пример. Предположим, Тамаза понизят — снова переведут в лаборанты. Как он выразит это сам?

— Я опять стал лаборантом, — за меня отвечает руководитель.

— Нет, не годится, не выражено понижения.

— Понизили, перевели в лаборанты.

— Покороче.

— Перевели в лаборанты.

— Еще короче.

— Понизили.

— А где «лаборант»? Одним словом надо выразить, одно-единственное слово должно содержать и факт понижения и должность.

— Одним словом невозможно.

— Почему же?..

— Попытайтесь сами, если возможно.

И респондент говорит:

— Великолепное получим слово: «повлаборантили»! Видите, возможно, оказывается. Вот так и коротал бы время, играя в слова, некий Клим.

А Клим: «Браво, маэстро, замечательно!»

Ах, руководитель…

В четвертый раз метнул он в меня хмурый взгляд.

Молчим. Клим восторженно взирает на респондента, респондент задумался, задумался о своем и руководитель, один я не знаю, чем заняться, тереблю галстук и повторяю ужасное, страшное слово: «Повлаборантили…» Надо же было нарваться нам на такого… Что мне стоило пройти мимо… Но откуда было знать… А теперь поздно, руководитель заинтересовался им, хотя, по-моему, и сам раскаивается, что явился сюда, и все же продолжает — волевой, энергичный:

— А как бы вы подбирали литературу?..

— Вначале — как угодно, каждый сам бы мог выбирать, начать с чего захотел бы, хоть с Сименона, хоть с подшивки нашего «Крокодила» — «Нианги», но вообще лучше всего с Жюля Верна, главное — научиться сперва сидеть с книгой за столом — удобно вытягивая ноги или скрещивая их под стулом, научиться листать книгу, проглядывать содержание, а уж после — предложим ему… Ну-ка, Клим… Да, «Трех мушкетеров», Марка Твена, которого лично я, что делать — хоть убей не люблю, О. Генри, потом познакомим с более серьезными писателями. Клим, подскажи двух. Отлично — с Джеком Лондоном и, разумеется, с прозой Гюго, называемой романтической и не очень-то легкой для чтения, затем мы дадим небольшую передышку — подкинем «Всадника без головы», «Айвенго», например… А после этого, Клим, давай одарим его радостью встречи с теми великими писателями, которые так удивительно легко читаются!.. Да, да, Мериме, Чехов… Еще одного! Правильно, правильно, дадим читать Мериме, Чехова и Мопассана, а там пора будет и рискнуть, дать что-нибудь посложнее, только не роман, романа еще не осилит, сначала рассказ, Клим… Нет, нет, куда ему до «Смерти в Венеции», что ты, друг мой. В общем, что-нибудь в этом роде, но более доступное, а потом опять сравнительно легкое, сравнительно, говорю, чуть старомодное, ну, хотя бы Диккенса…

— О-о, Диккенс — хорошо, прекрасно, — обрадован руководитель. — Давид Копперфильд!

— Вы полагаете? — респондент явно иронизирует, но руководитель доволен собой, не замечает:

— Разумеется! Чудесно почитать иногда в тенечке Диккенса…

— Иногда в тенечке Диккенса и кое-когда Толстого? — издевается над руководителем Клим, эта пигалица, этот недоросток слюнявый, а респондент говорит:

— Нет смысла перечислять дальше, хватит пока и этих. Теперь надо присмотреться к юнцу, понаблюдать — с каким выражением лица он читает… И если достаточно увлечен чтением, выпустим его.

— А как вы определите — увлечен он книгой или нет?

— По выражению лица.

— Ну, и что у вас выйдет?

— Из кого?

— Из вашего молодого человека.

И тут респондент торжественно объявляет:

— Выйдет еще один Клим.

Некоторое время все молчим, потом руководитель настойчиво продолжает:

— Ну и что дальше, что из этого выйдет?

— А что еще должно выйти, милый мой, выйдет человек, который очень любит литературу.

— Литература, литература! — раздражается руководитель. — Подумаешь, какая важность!

— Что, что?! — респондент потрясен. — Неужто и это надо объяснять?

— Попытайтесь, я весь внимание!

— Попытаться? — респондент задумывается, смотрит ему в глаза. — Попытаться? В таком случае, объясню вам сперва примитивно, в доступной форме, — после чтения любого настоящего рассказа становишься чуть лучше, чем есть, чуть разумней, чем был, и, между прочим, — тут лицо его проясняется, — я все более убеждаюсь, что человеку необходим разум, — и лицо его делается строгим. — Это, как я сказал, примитивное объяснение, но вполне достаточное — становишься лучше… Теперь попробую пояснить вам более сложно…

Он расхаживает по комнате…

Шагает взад-вперед…

О — тишина.

— Из всех звуков на земле я выделил бы один, — тихо, сдержанно начинает респондент, — самый страшный, самый горестный, невыносимый, потрясающий и не знаю еще какой, — стук первого кома земли о крышку опущенного гроба, вспомнили, да? Глухой, нестерпимо распадающийся… Но даже и без него, не вспоминая о нем, просыпаешься вдруг посреди ночи и во тьме, очнувшись внезапно от сна, с поразительной ясностью представляешь себе смерть, которая, будьте покойны, заявится. И это одно-единственное, что ты знаешь доподлинно, в чем не сомневаешься, и тем не менее днем, на солнышке, о-хо-хо, на людях, как вы оживленны и веселы, моетесь, шумно фыркаясь, завтракаете, мощно жуете свою ветчину, словно она железная, и выходите из дому, встречаетесь друг с другом — одни изволят быть старшими, другие считаются младшими, только равного вам не находится — это среди вас, среди большинства, кого мы относим к числу «поздравляемых», а вы уже знаете, кого мы имеем в виду — тех, кому еще предстоит огромная радость первого прочтения, ну, а что разделяет меня и Клима? Считайте меня хоть главным директором фотоателье, а его лишь младшим помощником, мы — равны, мы одно и то же, потому что очень любим литературу и, в отличие от вас, от «поздравляемых», нисколько не стремимся к продвижению-выдвижению и смерти боимся куда меньше, потому что умирали множество раз и все — ах, все! — пережили, бывали королями, рыцарями, сражались деревянным мечом во имя добра, и лавровым венком нас венчали, и терновым венцом, устилали нам путь пушистым ковром, усыпали цветами, но и босиком заставляли ступать по горящим углям, случалось чесать языком на досуге, болтать о чепухе, а случалось и долго молчать, стиснув зубы, оберегая чужую тайну, но тот стук, тот звук, эх, все равно доносился до нас. И хотелось прожить много жизней, прожить разной жизнью, и мы, склонившись в наших комнатах над книгами, какой только смертью не умирали — тонули в море, падали сраженные, всходили на эшафот и спокойно умирали в постели, избежав опасности, гибли, окруженные, рядом с отважным кошачьеглазым Эль Сордо, и сами убивали других, а потом раскаивались, о-о, как раскаивались!.. Лобзали землю, и к губам прилипали ее священные крупицы, поднимались отомстить, бродили, кружили по извилистым тропкам, мокли под дождем… о, под разными дождями, но, по-моему, Клим, лучше всего дождь шел у Бунина, легкой грустью ложился снег, а лед — гладкий, сверкающий, скользкий!.. Но тут глухой стук все равно доносился, все равно стоял в ушах. Чуть свет выходили мы из дому — люди на улицах ранним утром странные, заспанные, но и в измятых тоскливых лицах проглядывает какое-то смутное желание, затаенная неясная сила, и надеждой западает в душу чье-то «Здравствуй», и бродишь по улицам без цели, без повода, потому что влюблен во все, и хоть безмерно ценишь человека, все равно стремишься порой остаться один, побыть наедине с собой, и вспоминаешь, что еще можно прогуляться за город, что есть еще дремучие леса и глубокие пещеры, где можно долго просидеть на корточках во мраке, сырости, а потом, выбравшись на солнце, заморгать от слепящего света и, заново родившись, сказать себе — мир велик и прекрасен… Эх, человек, океан ты, океан, полный гибких рыб, то неистово бунтующий против урагана, то безмятежный, умиротворенный, но в глубине твоей, как пестрые растения, лениво колышутся мысли. Океан ты, нежишься на солнце, а ночью, внезапно очнувшись, снова и снова думаешь о смерти и чувствуешь — испаряешься постепенно, испаряешься, и в конце концов испаришься весь, иссякнешь, и твои рыбки тоже испустят дух… Но как бы ты ни отчаивался и ни падал духом, — твоим упрямым рыбкам все равно нужна пища, и мы опять носимся по свету, по просторам благословенной земли, и бог ты мой — чего мы только не пережили! Не говоря уж о чем другом, сколько раз влюблялись! Куда до нас Марания и Тенорио — главные Дон Жуаны это мы — я и какой-нибудь Клим. Дон Жуаны-читатели. Ах, кого мы только не любили — «живую неугомонную Наташу, самозабвенно в первых трех книгах, а в четверо той, что делать, — охладевали к ней, любили Сонечку, святую, чистую, оболганную, Тонку, тихую, безответную, далекую и все же до того близкую, до того… и с такой болью Эме Танатогенос, и даже негодницу Эмму Бовари… Антонию, мою бедняжку, особенной любовью, остро, мучительно, и плясавшую в дыму Селину… Клавдию, гордую госпожу Шошу и Пилар, Пилар Тернеру — в непроглядной тьме, пахнущую дымом, и Мзию, Мзию Чинчараули, хевсурку, эх, ее не то что я, стены, лестницы, вещи обожали, и кто сочтет, скольких еще… Где я не бывал, какие края не обошел… Кривым ножом, мачете, рубил колючий кустарник — каатингу, преследовал в океане белого врага и, кажется, любил его, мечтал о горной вершине и как пытаем был за это!.. У кошки, говорят, девять жизней, но сколько жизней, сколько разных жизней прожил я, так любивший все это! — а вас, «поздравляемых» интервьюеров, занимает вопрос — сколько минут теряю я в очереди за вермишелью, когда, возможно, именно в те самые минуты бог весть где скитаюсь в воображении. Великолепный дар — зрение, но совсем иной — фантазия — стоухая, стоглазая, и трудно сказать, кто действительно побывал в Перу и Нигерии — я или объездивший мир какой-нибудь лоцман с торчащей во рту трубкой.

— А Нигерия откуда вам известна? — не отступает руководитель, ловит, как мне кажется, респондента на слове, но тот не смущается:

— В Нигерии, любезный, три отличных писателя — Шийонка, Чинуа Ачебе и Габриэль О’Хара.

Нет, невозможно с ним беседовать, и хотя руководитель больше не косится хмуро в мою сторону и даже избегает моего взгляда, все равно чувствую — все в нем клокочет, и опять вспоминается ужасное, страшное слово «повлаборантили», а человек, который очень любил литературу, преспокойно продолжает:

— Быть читателем — это само по себе чудо, читатель — это тот, кто может, например, уместиться между влюбленными и в без того тесном спальном мешке и не оказаться лишним, это чудо, и скажу больше — не только не оказаться лишним, но и быть необходимым, потому что так пожелал автор.

— Почему пожелал?..

— Потому что надо было.

И говорит:

— Есть что-то общее, думается, между вином и книгой: и то и другое дает ощущение так называемой свободы личности. Но в одном случае свобода — разнузданная, неприглядная, унизительная, порождаемая безответственностью, другая же — возвышенная и возвышающая, всемогущая, понимаете? О, с каким удовольствием заточил бы я в свои карцеры-люксы пьяниц, а уж вслед за ними отправил бы туда крупных дельцов, не мелких хапуг, а крупных махинаторов, и знаете почему? Не представляете, как я сочувствую им! Не считайте их счастливыми, а главное, дорогие, не завидуйте им — как бы они ни задавались, как бы ни заносились, все равно каждый день их омрачен, отравлен, потому что есть миг перед сном, мимолетный миг, когда все мы видим себя в истинном свете, без прикрас… Не завидуйте и тому, что в преизбытке у них всякие яства, — потому что, основательно набив утробу, они смутно жаждут чего-то еще, и невдомек им, что это что-то — лук да хлеб! Мы, читатели, не завидуем их богатству, потому что Дон Кихот более реален, чем все перстни и все шкафы на свете. Между прочим, к слову сказать, физикам никогда не создать «перпетуум-мобиле», а литература уже создала вечное — это «Дон Кихот»!.. Так вот, поместил бы я всех этих дельцов в карцеры-люксы и заставил начать с алфавита, они, конечно, грамотны, но вся суть в методе последовательности, — и держал бы их в заточении, пока при чтении «Рассказа косуленка»[26] им не шашлык бы вспоминался, а кое-что куда более нужное и значительное.

— Во-первых, — обрывает его руководитель, он раздражен, — откуда вам знать, какой писатель великий, а какой — нет? Иногда века проходят, пока это выясняется…

— О-о! Воистину хороший вопрос, интерес ваш вполне естественный, сейчас поясню… С чего бы начать?.. Что и говорить, есть слабые, мелкие писатели со своими безжизненными, безликими персонажами, нужными нам, как… Клим, подскажи сравнение, посочнее… О-о, Клим, придумаешь же! Разумеется, и среди писателей, как и везде, попадаются охотники за выгодной дичью, которая легко дается в руки и шкурку имеет ценную, но если ты настоящий читатель, прекрасно разберешься во всем, ибо есть писатель отважный, удивительно спокойно, самоотреченно идущий на риск — дрессировщик, сующий голову в пасть льву, не в пример дрессировщику, заставляющему прыгать через обруч маленьких кудлатых собачонок с бантиком на шее, но есть и истинные укротители, способные подчинить своей воле волка, а ведь его не то что приручить нельзя — за хвост на миг ухватить куда трудней, чем сунуть голову в пасть льву! И что с того, что схватившийся с волком порой оборван, как нищий, и даже отвержен, а дрессирующий собачек выряжен в блестящий гусарский мундир? И если угодно знать, каков мой идеал писателя, скажу: мой идеал — гордый оборванец верхом, на волке, с орлом на плече, хотя, говорят, и орла нельзя приручить… И скажу вам, наконец, просто и понятно: великий писатель — тот, кто создает великое произведение…

— А во-вторых, — опять обрывает его руководитель, он разозлен, — откуда вы знаете, какое произведение великое, а какое — нет?

— У меня, милейший, есть свой необычный фиксатор-определитель, с ним не сравниться точнейшим приборам и измерителям: если я читаю что-нибудь действительно значительное — все ли произведение или метафору из него, повторяю, если истинно значительное, — гусиной кожей покрываюсь! Не верите? — респондент засучивает рукав и, произнося «Дон Кихот», показывает руку — что правда, то правда, так оно и есть.

Мой руководитель не сдается, находит новый вопрос:

— Мне непонятно, между прочим, каким принципом вы руководствуетесь, называя писателей и перечисляя этих якобы любимых вами женщин, — какому следуете принципу — хронологическому, как таковому, или алфавитному… а?

— Боже правый! Что он говорит, Клим! — респондент звонко хлопает себя ладонью по лбу. — Что общего, откуда и куда — любовь и алфавит! Мать честная! Вот кого поздравлять и поздравлять, Клим! Редчайший тип «поздравляемого»!

— Да его не поздравлять — качать надо, как олимпийского чемпиона! — восклицает Клим.

— Попрошу быть немного вежливей, — руководитель разъярен. — Что вы пристали с этой вашей литературой! Так и я могу вас удивить, ну-ка скажите, что вы знаете о моей науке и ее блестящих представителях, кто такие Эмиль Дургхаим и Макс Вебер или Парсонс и Мертон, что вы слышали о Паретосе и фон Визе, — руководитель разошелся, я ликую. — Кем были Шепанский, Бекер и Питирим Сорокин?

— Что ж, оставим литературу, — говорит респондент. — Вы совсем позабыли, что я не литератор, а фотограф, и с такой амбицией перечисленные вами Фамилии перечеркну именами корифеев фотографии: что вы слышали, к примеру, о великом Луи Дагерре, что скажете о достижениях Карла Цейса и Иоффе, какая связь между фотографией и полиграфией и что изобрел Эрнст Лейтц? Какая должна быть выдержка при такой погоде, как сейчас, например, и какого вы мнения о Максе Альперте? Какие работы Родченко, Микулина и Тиканадзе вам нравятся… — И вкрадчиво: — А?

И тут руководитель пятый раз хмуро покосился на меня.

О, какое уродливое, страшное слово — «повлаборантили»…

— И все же, и все же я вынужден признаться, — респондент грустно смотрит на руководителя. — Не верю я в возможность создания моих карцеров-люксов, не потому, что не стоит их создавать, нет… И не правда, будто перестанешь бояться смерти, если многое повидаешь и многое переживешь, — наоборот, еще тяжелее будет расставаться с жизнью, но будешь знать по крайней мере, что жил полной жизнью, повидал весь мир. И человек вроде меня, возможно, молвит, лежа немощный на смертном одре: «Эх, хороша была, черт возьми…», а человек вроде вас, здоровый, возможно, спросит злорадно: «Что — жизнь или литература?» А я… угодно знать, что скажу я в ответ?

— Что вы скажете?.. — спрашивает мой руководитель, он в смятении.

— А я отвечу: «Разве это не одно и то же было?»

— Замечательно, маэстро! — восхищен Клим, респондент же продолжает:

— Я все-таки старался не показать вам, поздравляемым, свое полное превосходство и ни звука не проронил о поэзии — щадил вас… потому что наша маленькая Грузия — одна из великих и могучих держав на поэтической карте мира.

— Поэзия, поэзия, подумаешь, какая важность! — говорит руководитель, лицо его покрывается пятнами.

— «Упал ребенок на улице, в пыль…» — шепчет респондент. — Что может быть горестней этого, поразительна сила поэзии…

— Упал, упал, — злорадно говорит руководитель, — велика беда, если упал! Он упал, а добрые прохожие окажут помощь… Кто из нас не падал в детстве, но при содействии положительных прохожих мы снова становились на ноги. Подумаешь, какое де…

— Боже правый, что он несет! — руки респондента воздеты. — Ты слышал, Клим? Какая дикость! — и взволнованно спрашивает: — Вы могли бы повторить?

— А почему бы и нет! — не отступает руководитель, все так же непреклонен.

— Клим! Умоляю, Клим, сбегай в двадцать третий номер, к Вано, не застанешь его — вот мой паспорт, возьмешь под залог у кого-нибудь магнитофон, на десять минут, запишем эту фразу и тотчас вернем! Беги, Клим, держи паспорт, — он крайне возбужден, но при этом вроде бы шутит. — Магнитофон! Полцарства за магнитофон, Клим! Так выразиться — о господи! — «при содействии положительных…»! Живо, Клим, лети!

— Не беспокойтесь понапрасну, — говорит руководитель, голос его дрожит. — Мы уходим.

Он встает, встаю и я, идем к выходу, поправляем галстуки, надеваем пальто, а респондент — без пиджака, в одной рубашке — упрашивает остаться, умоляет, но руководитель все так же непреклонен, решительно тянется к ручке двери и шестой раз хмуро косится на меня, а респондент же — о дерзость! — предлагает теперь сфотографироваться: «Пожалуйста, прошу вас, для моей коллекции — это будет снимок века — вместе, на одном фото, полковник Джанджакомо Семинарио и Аурелиано-толстый до того, как растолстел!»

Но руководитель в ярости грубо отстраняет респондента, и тогда тот направляет на нас объектив своего большого треногого аппарата, подбегает к столу за кассетой, однако руководитель кричит: «Не желаем сниматься, слышите, не желаем!» — и железными пальцами, как клещами, стискивает ему запястье. У человека, который очень любил литературу, лицо искажается от боли, кассета падает на стол, а мы с руководителем — нет, сначала руководитель, а за ним уж я, выходим на улицу. Респондент следует за нами с аппаратом в руке, не с большим, на штативе, а с маленьким — то ли «ФЭДом», то ли «Зорким», или как они там еще называются, и нацеливает его на нас. Руководитель высоко поднимает воротник пальто и прячет лицо, я стою растерянный, уронив руки, и волнуюсь, волнуюсь — вот-вот на меня нападет зевота, руководитель придвигается к кирпичной стене и чуть не прижимается к ней лицом. И стоит так у стены, — одной рукой прикрывая воротником лицо, другой надевая свои темные очки, а человек, который любил и так далее, зовет Клима. Клим, разумеется, тут как тут, тот протягивает ему аппарат и хватает руководителя за плечо — такого сильного, энергичного! — намереваясь повернуть к себе, — представляете?! Я удивляюсь — почему руководитель, настоящий атлет, да еще взбешенный, разъяренный, не двинет его как следует, но тут же соображаю — нельзя ведь средь бела дня, на улице, заехать респонденту по физиономии, как бы он тебя ни разозлил, потому что это будет уличным инцидентом, а кого устраивает инцидент! Респондент все тянет моего руководителя, пытается повернуть к себе лицом. А вокруг нас, хотя улочка тесная, тихая, уже собираются редкие прохожие, выглядывают из окон — любопытное, верно, являем собой зрелище: 1) атлет в темных очках, уткнувший лицо в кирпичную стену, с поднятыми руками, 2) ухвативший его за рукав пальто человек, зимой — в одной рубашке! 3) я, беспрестанно зевающий от волнения, и 4) маленький Клим с аппаратом в руке, припавший на колено посреди мостовой! Конечно, нас принимают за хулиганов, бандитов, спекулянтов или, как минимум, за нарушителей уличного движения — ну кого еще насильно фотографируют на улице! Клим упрямо ждет, полуприсев, и руководитель находит выход — бочком, не отдаляясь от стены, не отворачивая от нее лица, продвигается по направлению к нашему компетентному учреждению, и из уважения к нему я тоже бочком пробираюсь следом, но вдруг слышится ужасный, горестный вопль респондента: «Горе мне! Клима машина задавила!»

Мы резко оборачиваемся, потрясенные, и не успеваем понять, в чем дело, как Клим вскакивает на ноги — какая машина, никакой машины! — и осторожно закрывает аппарат, из которого секунду назад раздался нестерпимый для нас, обернувшихся к Климу, и желанный для них: «Чхак!..» А человек, который очень любил литературу, и его помощник Клим, немного смущенные тем, что добились-таки своего, бегут прочь и скрываются из виду.

А началось все это с того, что руководитель вызвал меня и сказал: «И поэтому, во-первых, особое внимание должно быть направлено на досуг жителей поселка городского типа, который является одним из факторов формирования личности, являясь компонентом комплекса образа жизни и поведения: во-вторых, исследование подобного рода позволит нам…»

Повлаборантили…

Перевод Э. Джалиашвили.