Современный грузинский рассказ

ОСЕНЬ

В сентябре жара становится терпимей. А небо становится бездонным и лазурным. Река очищается и плавно перекатывает легкие волны горчичного цвета. В прозрачной воде хорошо видны скользкие плоские камни. В воздухе запах влажных листьев и рыбы. Прохладно в прибрежной роще. Под деревьями колышется высокий коричневый мох. Среди выжженной солнцем травы распрыгались большие кузнечики. Сойки и проказливые сороки переполошили всю окрестность. Наверху, у обрыва, и дальше, в золотистом жнивье, кричат жирные перепелки. Облик деревни тоже изменился — сады и виноградники стали красно-бурыми. Запах осени навис над проселочной дорогой. Орехи повсюду уже сбиты, и дорога усыпана желтыми листьями и потемневшей шелухой. Во дворах на плетенках сушатся нарезанные яблоки и персики. На балконных столбах висят нанизанные на нитки орехи для чурчхелы. А вдали виднеется красно-бурая полоса леса.

По дороге со скрипом тянется арба. На ней стоят полные янтарного винограда корзины. Над виноградом роятся пчелы и осы. На передке сидит сухой темноволосый, крепко сбитый крестьянин, держит в руке прут и легонько подхлестывает по грязным бокам огромных буйволов. На нем черная рубаха и брюки, заправленные в белоснежные шерстяные носки, на ногах вполне городские туфли, а на голове — старинная войлочная шапка. За арбой выступает крупная пышногрудая женщина. В одной руке у нее корзина с отборными гроздьями, а другой она держимся за копыл. По лицу ее струится пот — видно, устала она, да еще жара донимает, но женщина полна решимости донести корзину, не ставя ее на арбу. Зло поглядывая в спину мужа, она что-то сварливо бормочет себе под нос. Из-за скрипа арбы мужчина не слышит голоса жены, а может, и слышит, но виду не подает. Медленно, лениво бредут буйволы, тянут ярмо могучими тертыми шеями, отбиваясь от злющих мух грязными хвостами.

У кузницы стоят мужчины и смотрят в сторону арбы.

— Угости их, как ты умеешь, угости… — ворчит женщина.

— Идите-ка сюда, люди, угощайтесь виноградом! — весело зовет муж, останавливая буйволов.

— Ранехонько ты собрал, Георги! — удивляется какой-то старик и, сутулясь, подходит к арбе.

— Ничего не рано, а ну попробуй, какой он сладкий!

Люди отщипывают виноградину-другую и удивляются:

— Э-э! И впрямь хорош.

— Угощайтесь, угощайтесь… — с деланным радушием предлагает женщина.

Ее муж едва заметно улыбается и отворачивает лицо.

Мужчины берут по ягодке.

— Берите же, не стесняйтесь!

— Взять можно, так ведь не…

— Да бога ради! — женщине не удается скрыть фальшь в голосе, и лицо ее заливается краской.

Тщательно выбритый парень бойко раздает всем большие грозди, почти наполовину опустошая один годори. Женщина, не оглядываясь, уходит вперед, и по ее походке заметно, как она злится.

— Сахар, и только! — удивляется кто-то, вытирая о штаны липкие руки.

— А что, не время разве?

— Э, все-таки твой виноградник, Георги, на особом месте! Виноград раньше созревает.

— Погоняй, погоняй, темнеет уже! — кричит издали женщина.

Крестьянин погоняет буйволов, и арба трогается.

— Раздавай и дальше, как сейчас раздавал, и погляжу я, с чем ты домой приедешь.

Он не отвечает, похлестывает прутиком буйволов и, насупившись, глядит прямо перед собой.

У дороги стоит мальчонка со ртом, запачканным соком кожицы грецкого ореха, и поглядывает на арбу. Мужчина улыбается ему.

— Винограда не хочешь, малыш?

Мальчик стоит словно аршин проглотил, не говоря ни слова.

— Ты чей будешь, парень?

— Я сын Шалико… — отвечает он и, опустив голову, что-то вычерчивает ногой в пыли. Мужчина замечает розовый запыленный палец, выпирающий из рваной сандалии.

— Все еще не приехал отец? — Георги знает, что отец мальчика, уличенный в краже, сидит в тюрьме.

— Нет еще… — мальчишка взросло хмурится и сопит.

— Воо! — арба останавливается. Мужчина неспешно слезает с передка, запускает в корзину черную мозолистую руку и достает две пригоршни винограда.

— На, держи!

Мальчик подставляет подол рубашки и, уразумев, что виноград уже принадлежит ему, пускается сломя голову по откосу.

— Осторожней, сукин ты сын! — басом кричит мужчина, подбирает упавший виноград и бросает обратно в корзину.

Скрипит арба. Плетутся буйволы, пережевывая жвачку. Перед одним домом на валуне, сгорбившись, сидит старуха.

— Здравствуйте, тетушка! — окликает ее мужчина и снова слезает с телеги.

Буйволы терпеливо ждут хозяина, а он выбирает самые лучшие грозди и накладывает их старухе в передник.

— Угощайтесь, тетушка!

— Дай бог тебе счастья, сынок, — шамкает она, потом вдруг узнает мужчину и ударяет себя по колену иссохшей рукой.

— Уи, да это же ты, Георги! Дай бог добра твоему дому, ведь мой Ясона был тебе ровесником, сынок! Лучше бы господь меня прибрал вместо него…

Снова раздается скрип арбы. А вокруг столько красок. И хотя много других цветов — желтый, зеленый, серебряный и коричневый, но все же преобладает красно-бурый оттенок. А сверху нависает куполом лазурное небо. Лениво перебирают ногами буйволы. На арбе гордо сидит сухой темноволосый, крепко сбитый крестьянин. Он не обращает внимания на ворчащую жену — в сердце у него неизъяснимая радость. Осень…

Перевод Д. Чкония.

СТАРИКИ

По деревне разнеслась весть о том, что Пело Шавишвили приказала долго жить. Как в любой деревне, в Гумбати смерть, да еще такой древней старухи, как Пело, не была таким уж ошеломляющим событием. Здесь слова — «все там будем!» настолько естественны и понятны, что-не вызывают никаких праздных размышлений. На похороны, как правило, приглашают. Собирается уйма народу, в первую очередь, разумеется, вся деревня. Наезжают родственники из других деревень и городов. Именно на похоронах встречаются давно не видевшиеся близкие, друзья и, само собой, не могут скрыть чувства радости, вызванного встречей. Они приветствуют друг друга, обнимаются, целуются, слышен их приглушенный (как бы не услыхала семья покойника) смех, а порой и шутки. Может показаться странным, но я нигде не слыхал столько шуток, как в Гумбати на похоронах.

За домом в больших котлах варятся хашлама и плов с мясом. Из большой бочки разливают вино по бутылям и кувшинам. С овцы, подвешенной за ноги к шелковице, обдирают шкуру. Соседки перебирают зелень. В марани режут рыбу и сыр. Во дворе толпится народ. А наверху, в большой комнате, в гробу лежит крохотная бабушка Пело. В руку ей вложена восковая свеча, у изголовья на табурете поставлена тарелка с пшенной кашей, а мерцающие свечи наполняют комнату каким-то печальным потусторонним светом.

У двери среди женщин, облаченных в траурные одежды, сидят старые зурначи, раздувая щеки и прикрывая глаза, играют, а медоле[27] поет печальным голосом:

Когда заканчивается песня, единственная дочь бабушки Пело, пышная Элико, бьет себя рукой по щеке и начинает причитать, ей вторят невестки Пело. А бабушка Пело лежит спокойно, словно спит, ей-то теперь все равно. Свой долг она исполнила — вырастила четверых детей, выдала замуж дочку, женила сыновей, вынянчила внуков и правнуков и теперь с чистой совестью предстанет перед своим супругом «на том свете».

Беса и Миха хорошо помнят Пело в молодости, впрочем, чего только они не помнят, были свидетелями двух войн, на их глазах сменились три власти… Старики сидят на балконе и молча глядят во двор Шавишвили. Из-под их жестких войлочных шапок выбиваются белые-белые волосы, длинные, свисающие вниз усы тоже совершенно поседели, и на висках вздулись узелками синие жилки. Обоим в душу закрался страх. Они чувствуют холодное дыхание присевшей на забор Шавишвили смерти, но не подают виду и с деланным спокойствием взирают на собравшихся в том дворе людей и на прислоненную к дверной стойке крышку гроба.

Старики пробуют завязать беседу, пытаются говорить о чем-нибудь, не имеющем никакого отношения к смерти, но это не получается, и страх становится еще сильнее. Наконец Беса говорит:

— Вино из города привезли… — Миха какое-то время помалкивает, не подает голоса, а потом с сожалением качает головой и смотрит вдаль, на побитые грозой виноградники.

— Э-эх…

— До следующего урожая дотянем, а, Миха? — лукаво улыбается Беса.

Миха тихонько, по-стариковски смеется и смотрит приятелю в глаза.

— Уж не испугался ли ты?

Беса в молодости славился как отличный борец. И сейчас, глядя на него, нетрудно догадаться, что когда-то он обладал недюжинной силой. Беса даже в городском цирке боролся, да на тот заработок не прожить было… Кормили его лопата и мотыга, трудиться он умел, но на плечах была немалая семья, и жил он бедно.

Миха же был торговцем. Он с детства хромал на обе ноги и никак не мог приспособиться к крестьянской работе. Завел себе в деревне лавчонку, привозил из города разную мелочь: соль, сахар, мыло, керосин и торговал.

В свое время его даже раскулачили, сам Беса с товарищами принимал в этом участие. Можно было предположить, что они недолюбливают друг друга, но, как часто бывает на этом свете, какое-либо событие сближает совершенно чужих людей. Миху и Бесу сблизило горе. Оба они во время войны потеряли сыновей, двух орлов, да таких, что оба стоили целой деревни.

Вместе они горевали и так привыкли держаться рядом, так полюбили друг друга, что стали неразлучными, как дети.

Беса взмахнул рукой, словно отгоняя назойливую муху, и натянуто улыбнулся.

— Испугался, как бы не так!..

— Испугался, испугался, — хихикнул Миха, — по глазам вижу, что испугался…

Дома никого не было. Малыши и те убежали во двор Шавишвили. Жены Бесы и Михи тоже были там — сидели среди женщин, одетых в черное. Солнце катилось к закату, но жара не спадала.

Старики сидели на балконе, оглядывали деревню, и каждый был погружен в свои думы. Они забыли все: и страх, и смерть, — их мысли обратились к сыновьям. Миха даже собрался еще раз перечитать потрепанное, пожелтевшее и расплывшееся от пролитых на него слез письмо, которое он всегда носил в кармане, но постеснялся Бесы. За деревней, над виноградниками, как изнуренные буйволы, привалились друг к другу холмы цвета медного купороса. На одном из холмов стоит церковь с облезшим куполом. К этой церкви примыкает деревенское кладбище. А высоко в чистом, синем небе парит серый коршун, описывая в воздухе широкие круги и сверху взирая на деревню, виноградники, холмы и кладбище.

Во дворе Шавишвили засуетился народ. Со второго этажа спустились женщины в черном. Беса, чуть приподнявшись, посмотрел туда из-под руки.

— Выносят, Миха!

Миха оперся на палку и, пыхтя, привстал, Беса подхватил его под руку. Медленно, с остановками спустились они по лестнице, пересекли двор, вышли на улицу и приблизились к забору Пело. Четыре парня сносили гроб вниз. Кто-то вытащил из дому табуретки и поставил их рядом. На табуретки поставили гроб с Пело. Зурначи заиграли траурную мелодию. Пело лежала посреди своего двора, на голове у нее было чихтикопи[28], и одета она была в грузинское платье. Губы у покойницы, по-старушечьи поджаты, и отсюда, из-за забора, казалось, что она насмешливо улыбается.

— Эх ты, несчастная! — покачал головой Миха.

— Бедняжка, такой нарядной предстанешь перед своим мужем! — вздохнул Беса.

Но ни один из них не сказал вслух того, что таил про себя, ни один не проговорился — передай поклон моему сыну, скажи, скоро и я приду к нему.

Музыка смолкла, дочка и невестки еще раз оплакали покойницу, потом мужчины подняли гроб и понесли со двора; следом, опустив головы, двинулись родственники. Старики безмолвно смотрели на процессию, у них слегка дрожали руки, в глазах блестели слезы.

Все прошли, и дорога опустела. Нависла густая тишина. По другую сторону дороги, в кустарниковой изгороди, зачирикала пичужка. Подал голос ручеек, зажурчал, перекатывая нежные искрящиеся струи через гладкие, покрытые мхом валуны. Будто бы только теперь очнулась природа — откуда-то подул прохладный ветерок. И вдруг старики вздрогнули. Вздрогнули от раздавшегося поблизости детского смеха — со двора Пело выскочил маленький мальчик, он смеялся, хоть и сдерживался изо всех сил, за ним гналась молодая женщина, наверное, мать. Замолчи, говорила она, замолчи, негодник, стыдно! А мальчик бежал по дороге, бежал что есть мочи — как бы мать не догнала и не отодрала его, он сдерживался изо всех сил и все же звонко смеялся, смеялся, смеялся…

Перевод Д. Чкония.