Современный грузинский рассказ

ДАТО

Дато так и не заснул до самого утра. Правда, бывало и раньше, когда дед брал его с собой на виноградник и они оставались ночевать в сторожке, что Дато не смыкал глаз до рассвета. Похрапывая во сне, дедушка лежал рядом, а он, завернувшись в бурку, вслушивался в ночные звуки: где-то кричала выпь, пели соловьи, уныло подвывали шакалы, да ветер срывал незрелые плоды дикой груши, и они глухо тукали о землю или крышу сторожки.

Но эта ночь казалась бесконечной, и Дато непривычно ворочался на тахте. Он лежал на балконе, перила и балясины которого были сплошь увиты виноградными лозами, и сквозь просветы в листьях под самой крышей можно было увидеть раскинувшееся над маленьким двориком бескрайнее небо.

Перед вечером Дато долго сидел во дворе, и его несколько раз окликали из дома: чего ты там торчишь, пора, мол, спать, в деревне спать все уже давно легли.

Сперва отправились спать отец с матерью, за ними — дедушка и бабушка, но старики долго не засыпали и о чем-то тихо переговаривались. Дед покашливал, бабушка бранила его: «Говорила тебе: не спи на сырой земле, вот ты и простыл». Дед клялся, что не спал, но бабушка не унималась: «Да как же не спал, когда я сама видела! А еще клянется, бесстыжие твои глаза!»

Вдали прогрохотал ночной поезд, и старики наконец замолкли. Вскоре Дато услышал тихий дедушкин храп. По улице, зажатой с обеих сторон плетнями, прошел пьяный, что-то напевая вполголоса, и разбуженные собаки долго лаяли ему вслед. Потом все смолкло.

Дато лежал на спине, заложив руки под голову, и глядел в небо. Ему казалось удивительным, что он не может заснуть, — вроде бы не о чем и думать, а сна все равно нет…

Прокричали первые петухи. Из комнаты стариков послышалось бормотанье, скрипнула тахта. Это, наверное, бабушка встала и выглянула в окно.

— Светает? — шепотом спросил ее дед.

— Нет еще… Харипарии[23] пока не видать…

Снова раздался скрип. Старики замолчали.

Дато глядел в просветы между листьями. Сорвалась звезда и прокатилась по небу. Потом упала еще одна. Луна уже опустилась к горизонту. Какая-то звездочка неотступно следовала за ней. Петухи прокричали во второй раз. Пес снова проснулся и залаял. Ему ответили соседские собаки. По дороге проехал всадник, собаки полаяли на него и замолкли.

— Нет еще Харипарии? — послышалось из комнаты.

— Нет, нет, спи… Говорила тебе: не лежи на сырой земле!

— Да сухая она была!

Восток заалел, и на горизонте появилась большая, яркая звезда. Другие звезды, помельче, сразу потускнели. «Наверное, это и есть Харипария», — подумал Дато и стал не мигая смотреть на нее. Ему очень хотелось, чтобы она скорее поблекла и наступило наконец утро. Но звезда сияла все так же ярко и Дато злился.

Но вот и она потускнела.

Теперь уже совсем рассвело, и если кто и увидит Дато, то не бросит на него подозрительного взгляда и не будет приставать с расспросами. Пока родители встанут, он успеет умыться и принести из огорода зелень. Никто не застанет его врасплох, никто не посмеет спросить: «И что это тебе не спится? И о чем это ты думаешь?» Больше всего он сейчас боялся именно этого: как бы кто не догадался, о чем он думает…

На балкон, в одном белье, вышел отец, сонными глазами оглядел двор и, ничего не сказав сыну, пошел обратно. Дато обрадовался, что его не заметили, тихо выскользнул из постели и спустился во двор. Ополоснув лицо водой из-под крана, он вытерся рукавом и вышел за калитку. На улице не было ни души. Солнце только всходило. Соседка за изгородью доила корову и покрикивала на теленка.

Дато сбежал вниз по улице и вышел на дорогу.

И опять стал думать о той девочке…

Она приехала из города в июле. Родители ее отца во всем старались угодить единственной внучке. Бабушка ни на шаг от нее не отходила, не переставая восхищенно приговаривать: «Красавица ты наша… Поживешь у нас июль и август, немножко и сентября прихватишь, а там, дай бог, и виноград созреет. Самые первые гроздья твои будут! Поешь досыта, а потом мы тебя сами в город отвезем, и до следующего лета будем жить одной надеждой — снова увидать тебя, ненаглядная ты наша!»

Деревенские мальчишки, которым она сразу приглянулась, бегали за ней табуном, часами караулили возле ее двора. Стоило ей пойти за водой — и они тут как тут; держались они на расстоянии, но то и дело окликали ее по имени или выкрикивали какие-то бессмысленные слова.

Девочка словно не замечала их. Но и сидеть все время дома ей скоро надоело. Сперва она робко поглядывала на калитку, потом подолгу стояла у изгороди и смотрела на улицу, постепенно осмелела и однажды даже отправилась погулять в лес. Дед и бабка так перепугались, что просто-напросто заперли внучку в комнате. Однако теперь мальчишки целыми днями торчали возле изгороди, грозя развалить это шаткое сооружение.

Огорченные старики отправили в город письмо: приезжайте, мол, и заберите ее отсюда, боимся, что не убережем наше сокровище. Хоть мы и заперли ее, но вдруг не доглядим — тогда беды не миновать.

Долго ждали они ответа.

Наконец решили справиться у соседей: не едет ли кто в город, не возьмет ли с собой внучку?.. «Ну вас, — думали про себя соседи, — свяжешься с вами, а потом и сам не рад будешь», а вслух отвечали: «Кто сейчас в город поедет — вот-вот виноград созреет, у каждого дел невпроворот…»

Дато еще вечером узнал, что девочку собираются отправить в город, и потерял покой. Он сел возле ореха и стал неотступно думать о ней. Неожиданно ему пришла в голову мысль взглянуть на себя со стороны. Истоптанные ботинки, старые штаны с пузырями на коленях, разорванная рубаха — на кого он похож? Он вскочил и как сумасшедший бросился в дом. Отец с матерью ушли в бригаду, старики возились на огороде. Дато только этого и надо было. Он влетел в комнату и оделся во все новое. Посмотрел на себя в зеркало, но еще больше не понравился себе. Снова переоделся — надел поношенные, но чистые штаны и красную рубаху.

Старики даже не заметили, как он вышел со двора.

Прошелся несколько раз мимо дома девочки. Двор был пуст: ни деда, ни бабки, ни внучки. «Уехали, наверное», — подумал Дато и собрался было бежать, как вдруг окно открылось и выглянула она. И улыбнулась ему. Но тут же за ее спиной возникла старуха, и окно захлопнулось.

Дато еще долго ходил по дороге.

Наконец в доме началось какое-то движение — видимо, старики и девочка начали готовиться в дорогу. Запрягли осла в арбу, посадили девочку, погрузили вещи, уселись сами и тронулись в путь. До станции было далеко. Сначала нужно было проехать через всю деревню и на окраине, возле колхозного гумна, свернуть в сторону. Потом дорога шла под уклон, затем через большое поле, сосновый бор и сразу за ним упиралась в железнодорожную платформу.

Время приближалось к полудню. Дато пошел к роднику и, поплескав в лицо холодной водой, побежал по дороге. Вскоре он оказался в нижней части деревни. Вокруг никого не было. Только неподалеку, возле дерева, стоял чей-то ишак. В голове у Дато мелькнула мысль; а что, если сесть верхом и догнать их? Но он тут же передумал, хотя ему не раз приходилось ездить на ишаках. Да что там ездить, можно сказать, что все свое детство он провел на спине ишака: ездил ли он в лес за дровами или ягодами, доставлял ли домой воду или фрукты…

Но сегодня — другое дело! Сегодня он постеснялся бы сесть на ишака, хотя и сам толком не знал, что в этом постыдного или смешного. Он просто не мог ехать на таком невзрачном животном! Все что угодно, только бы не оказаться смешным в глазах этой девчонки! Он помчался дальше, к концу деревни. Там начиналось кукурузное поле, высокие стебли, освещенные ярким солнцем, тихо качались от легкого ветра. И посреди поля стоял белый конь! Дато засмеялся и побежал к нему. Этот белый высокий жеребец давно нравился ему. Но раньше — просто так, а сейчас он вдруг понял, что конь — настоящий красавец!

Дато погладил его по шее, провел рукой по крупу. Конь доверчиво повернул морду, и они зашагали вдвоем.

Солнце уже прошло зенит и клонилось к закату. Но жара не спадала, а, казалось, стала еще сильнее. Старик кизиловым прутом подгонял ишака, и арба, грохоча, катилась по пересохшей земле. Облако пыли клубилось за ними вслед, и издалека чудилось, будто по дороге движется огромный белый шар.

Арба уже катилась вдоль большого поля.

— Потише, дед, задохнемся мы… — голос старухи был едва слышен.

— Пошел, пошел! — покрикивал старик.

— Когда же кончится эта дорога?! — ныла девочка.

— Помолчи! — ворчала на нее старуха.

Облако пыли с грохотом двигалось вперед.

Неожиданно на вершине холма словно видение возник всадник на белом коне. Через минуту, нырнув в лощину, он исчез из виду, затем показался у подножия холма и стремглав понесся через поле, наперерез двуколке.

— Кого это нелегкая несет? — размышлял старик.

— Бригадир небось или ночной сторож Ника? — пробормотала старуха.

«Как бы не так!» — радостно подумала девочка.

Жарко печет солнце. Посреди недавно убранного поля тут и там раскинулись могучие дубы. Вода в придорожной канаве высохла, и на обнажившемся, в трещинах, дне, словно кусочки глиняной мозаики, лежат листья. Из придорожных кустов то и дело взлетают голуби и, покружив над арбой, садятся на поле. На дороге, точно две борозды, тянется след арбы. Солнце пылает, и горячее марево дрожит над полями.

А белый конь все ближе. Красная рубаха на груди у всадника распахнулась, и горячий ветер полощет ее как флаг. Выгоревшие штаны плотно обтянули ноги, и весь он, упрямый и горячий, чем-то похож на своего коня.

Старики молчали, понимая, что если уж парень решился их догнать, то избавиться от него будет нелегко, и продолжали ехать, делая вид, будто ничего не происходит. Дато это злило, но он сердился не столько на них, сколько на девочку и придумывал для нее самые обидные, самые злые слова, хотя ни за что на свете не осмелился бы произнести их вслух. Сам он тоже притворился, будто оказался здесь случайно по дороге в Алазани, куда он якобы скачет по своим делам…

Старики избегали смотреть в его сторону. Старуха бубнила слова проклятий, а старик думал: «Хоть бы ты поближе подъехал, стервец, я бы сумел достать тебя хворостиной, я бы тебе всыпал!» Девочка чуть-чуть улыбалась и ждала, что будет дальше. Но Дато и теперь не знал, как поступить: не знал этого он ни там, у родника, когда бросился как сумасшедший догонять девочку, ни когда садился на белого коня… Он понимал только одно: девочка уезжает и завтра он уже не увидит ее… От этой мысли у него внутри все дрожало, и он, ничего не соображая, погнался за ней…

Ишак и конь шагали рядом. Дато молчал, старики тоже не произносили ни слова. Неожиданно Дато перегнулся через седло и хлестнул ишака хворостиной. Потом дернул коня в сторону и захохотал. Старик рассвирепел. Девочка вздрогнула, но, услышав смех Дато, засмеялась сама. Дато победно гикнул, слегка притормозив, объехал арбу сзади, как ветер промчался мимо и, резко осадив коня, встал поперек дороги. Арба остановилась. Дато улыбался — озорно, вызывающе. Старики гневно смотрели на него. Целую минуту длилось напряженное ожидание, затем Дато отъехал в сторону и уступил дорогу. Старики вздохнули с облегчением и разом заговорили.

— А ну подойди поближе… Я тебе покажу, стервец! — грозился старик.

«Только б не подошел…» — со страхом думала девочка.

— Ирод ты! Креста на тебе нет! — возмущалась старуха.

«Ох уж эта бабушка…» — беспокоилась девочка.

— Вымахал с каланчу, а ума не набрался! Чтоб ты сдох, окаянный! — вопила старуха.

— Землю бы тебе пахать надо, бугай ты этакий! Погоди, найду на тебя управу! — брызгая слюной, грозился старик.

Дато спрыгнул с коня и прямо по пашне направился к дубу. Нагнулся над лужицей, плеснул в лицо горсть воды. Она струйками потекла по груди. Вскочил на коня, с размаху хлестнул его хворостиной и помчался к темнеющему вдали лесу…

Арба снова тронулась и загромыхала по ухабам. Парень скрылся из виду, и старики успокоились. Отпустив поводья, старик обернулся и протянул девочке кувшин с водой. Но та отрицательно покачала головой. Старуха достала из хурджина большой красный персик, но внучка не притронулась и к персику. Все трое уже почти забыли о Дато, как вдруг из придорожных кустов выскочил всадник и снова преградил дорогу. С прилипшими ко лбу волосами, в потемневшей от пота рубашке, Дато, опустив голову, исподлобья смотрел на них. Потом он стегнул коня, и тот прыжком перескочил на обочину.

Арба покатилась дальше. Дато молча поглядел ей вслед, потом резко дернул коня и поскакал в деревню. За ним протянулась белая полоса пыли, медленно рассеялась и осела, как туман по обе стороны дороги.

«Даже не обернулся…» — подумала девочка.

— Чтоб тебе пусто было! — не унималась старуха. — Хоть бы слово сказал, объяснил толком, что ему нужно… А то гоняется за нами, как рысь… Где это видано, чтобы так себя вели?!

— Попробовал бы только сунуться, я ему… — потряс кулаком старик.

«А чего ему было оборачиваться? Прогнали, вот и ушел…»

Солнце опустилось к лесу. Тени удлинились, голоса птиц, стайками перелетавших через дорогу, зазвучали отчетливее. Откуда-то сверху повеяло прохладой. Ишак остановился у еще не просохшей после дождя лужицы и стал жадно пить. Из лесу не доносилось ни звука.

Девочка задумчиво глядела перед собой.

Ишак напился, фыркнул и, не дожидаясь окрика, зашагал дальше. Колеса арбы опять заскрипели по камням и колдобинам. Хотя ишак от усталости еле двигался, старик не подгонял его. Он сидел, свесив голову на грудь, и солнце жгло его темную от загара, морщинистую шею. Старуха, примостившись между корзин и мешков, не спускала глаз с внучки. Вокруг стояла душная, клонящая в сон тишина.

Вдруг откуда-то издалека послышался шум мотора. Девочка оглянулась. На дороге виднелся только столб пыли. Старуха ущипнула внучку — куда, мол, пялишься, — а сама, прикрыв ладонью глаза, стала внимательно смотреть в сторону деревни. Старик тоже обернулся. Девочка привстала. Старуха вцепилась костлявой рукой в ее платье и заставила сесть. От обиды у той навернулись слезы на глаза. Старик пробурчал что-то невнятное и изо всех сил стегнул ишака.

Пыльный столб поднялся выше, шум мотора усилился.

— Кого еще несет?

— Может, председатель едет или завскладом… А никак, машина этого непутевого зятя Глахошвили…

— Вот дурень… Просил его утром: подбрось нас до станции… А он отказался: стану, говорит, новый автомобиль на наших дорогах портить!

Машина подъехала и стала сигналить. Ишак испугался, прибавил ходу, почти побежал, но вдруг раздумал и остановился как вкопанный. И как ни кричали на него, не сдвинулся с места. Старик слез с сиденья, схватил поводья и стал тянуть упрямца вперед. Старухе тоже пришлось слезть и толкать арбу сзади, но ишак не двигался и только мотал головой. Девочку это рассмешило, и она, зажав рот рукой, давилась от смеха. Старики накинулись на нее: как тебе не стыдно, мы тут из сил выбиваемся, взмокли совсем, а тебе весело?! Машина снова засигналила, девочка не удержалась и громко прыснула. Старуха сыпала проклятьями, призывая небесную кару на всех, и в том числе на свою внучку. Старик тоже ругался на чем свет стоит и нещадно бил осла кулаками, отбросив хворостину в сторону…

А машина продолжала сигналить. Из кабины высунулся Дато, он что-то кричал и смеялся, но слов нельзя было разобрать, так как одной рукой он беспрестанно давил на гудок.

Наконец машина промчалась мимо, обдав всех густой пылью, и затормозила невдалеке. Водитель вышел из машины и не спеша направился к старикам.

— Я так и знала, что это он! — завопила старуха.

— Кто?

— Да зять Глахошвили!

Зятя Глахошвили в деревне никто не называл по имени, знали только, что он городской и до женитьбы работал таксистом. Близко подойти к старикам он не решился, а остановился на полдороге и смущенно забормотал:

— Извините, пожалуйста, я просто…

Старик поднял с земли хворостину и замахнулся на него. Тот повернулся и побежал к машине.

— Я-то при чем? — закричал он на бегу. — Что я мог поделать? Пристал, как болячка: вези да вези! Как откажешь?! Сами знаете, какой он настырный!

Машина плавно развернулась и, миновав арбу, покатила в деревню. Только белый пыльный след остался на дороге…

Старики молча стояли, пока машина скрылась из виду. Затем они взобрались на арбу, и ишак, словно поняв на этот раз, что от него требуется, сразу тронулся с места. Дорога подошла к лесу. Кустарник постепенно редел, стали чаще попадаться деревья; их длинные тени сперва еле доставали до дороги, потом покрыли ее совсем. Стало прохладнее, и ишак побежал резвее. Старуха стянула с головы платок и вытряхнула из него пыль. Девочка оглянулась в последний раз, но не увидела ни полей, ни раскинувшейся на холме деревни. В лесу было тихо, но настороженным путникам казалось, что вот-вот из чащи выскочит какой-нибудь страшный зверь.

Неожиданно снова послышался шум.

Было непонятно, откуда он доносится, так как вокруг не было ни души. Девочка заерзала, оглядываясь по сторонам. Старуха прикрикнула на нее. Старик как ни в чем не бывало подгонял ишака и не оглядывался.

Из-за поворота на полном ходу вылетел велосипедист. Длинные ноги Дато цеплялись за землю, за ним бежал бледный и запыхавшийся мальчишка. Он оглядывался по сторонам, словно ища подмогу, и повторял одно и то же жалобным голосом:

— Слышь, Дато, не сломай его! Слышь, не сломай велосипед!

Дато ничего не слышал. Он выписывал восьмерки перед самой мордой ишака и, казалось, не собирался уйти с дороги.

— Не сломай, слышь!

— Иди-ка сюда! Подойди-ка поближе, я тебе такое устрою! — дрожа от злости, вопил старик.

— Что ты к нам привязался, окаянный? Иди своей дорогой! — ярилась старуха.

— Не сломай, слышь!

— Погоди у меня! Провалиться мне на этом месте, если я тебя в тюрьму не упеку! — угрожал старик.

— Не сломай…

— Председателю скажу… Он тебе.

Дато съехал с дороги, бросил велосипед у обочины и, не оглядываясь, зашагал к деревне.

Все затихло. Наконец лес кончился, и впереди замаячила железнодорожная платформа.

Платформа торчала прямо посреди поля. Вокруг не было ни деревца, только подсолнухи гнулись под тяжестью своих созревших головок. Над ними кружили малиновки и с тихим писком клевали семечки. По другую сторону железнодорожного полотна солнечными бликами играла небольшая речка. Девочка глядела на воду, и ей очень хотелось выкупаться…

Солнце не торопилось заходить. Поезд тоже не спешил…

Старики уселись в тени подсолнухов, и девочка осталась одна. Все — и земля, и небо, и бабочки, и птицы, и даже люди — незаметно погружалось в предвечерний покой, как бы готовясь к заходу светила.

Старик встал и внимательно посмотрел на дорогу, по которой они приехали. До самого леса на ней не было ни души.

Однако старухе показалось, что кто-то идет, и она насторожилась. Но никого не увидела и, доверившись тишине, успокоилась.

Девочке тоже почудилось, будто кто-то окликнул ее из лесу…

И вдруг всем троим, хотя они ни за что не признались бы в этом даже самим себе, захотелось увидеть парня. Все трое, не глядя друг на друга, думали о нем и безотчетно ждали, превратившись в слух…

…Старуха как наяву видела летящий на полной скорости поезд, выбежавшего из-за кустов парня и улыбающуюся девочку и то, как они, взявшись за руки, бегут к лесу, хохочут и не оглядываются…

…Видел и старик, как Дато катит на велосипеде, почти обгоняя поезд. Потом он вскакивает на подножку, а старик едва успевает хлестнуть его хворостиной по спине. Не чувствуя боли, Дато взбегает в вагон. Внучка ждет его там… И вот уже поезд далеко, а из окна высунулись две головы и машут ему, машут руками…

…Девочке тоже мерещится поезд… Она стоит у окна и смотрит на убранные поля. Вдруг из леса на полном скаку вылетает конь, а на нем — Дато в развевающейся как знамя рубашке. Мчится поезд, и мчится Дато. Кто-то громко трубит в трубу, кто-то бьет в барабан. Грохот нарастает, кажется, он накаляется, как красное солнце, зацепившееся за гребень хребта. Пронзительный звук трубы и барабанный бой несутся вслед за неистовым всадником, скачущим на белом коне… «Эге-гей!» — кричит парень, а поезд мчится все быстрей, и конь отстает… «Эге-гей!» — еще раз кричит парень, но у коня уже заплетаются ноги, и он останавливается… Ноздри у него раздуваются, по крупу струится пот… А поезд все мчится и мчится вперед, и всадник на коне становится совсем маленьким. Он спрыгивает с коня, падает лицом на траву и плачет. Плечи его вздрагивают. Но вот он замирает и лежит неподвижно, похожий на валун… Поезд уже далеко, и парень-валун совсем теряется из виду…

Так думала девочка.

Но вокруг платформы все было тихо и спокойно: не появился ни поезд, ни белый конь, ни всадник в красной рубахе, ни даже велосипед… Ничто не нарушало покоя, и им всем — старику, старухе и девочке — вдруг стало почему-то скучно…

— Ну где же он? — произнесла старуха.

— Кто? — обернулся к ней старик.

— Поезд.

— Придет… Тебе-то куда спешить?

— Некуда… Я так…

Послышался гудок паровоза. Малиновки вспорхнули с подсолнухов и уселись на проводах. Осел перестал щипать траву, насторожил уши и повернул голову в ту сторону, откуда донесся гудок. Старик поправил на голове войлочную шапку и подхватил корзины. Старуха убрала выбившиеся волосы под платок, и они оба приосанились, как стрелочник на маленьком полустанке, когда он выходит с флажком в руке встречать единственный за целые сутки состав.

Поезд почти бесшумно подкатил к платформе и как бы нехотя затормозил. Никто не вышел из вагонов. Измученные жарой пассажиры даже не выглянули из окон. Так же нехотя поезд тронулся, устало скрипнув колесами.

Девочка стояла в тамбуре. Она даже не улыбнулась старикам на прощание.

Когда поезд скрылся вдали, старики молча сошли с платформы, запрягли арбу и так же молча выехали на дорогу по направлению к деревне.

Подъезжая к речке, они еще издали увидели белого коня: он мирно пасся на пригорке.

— А его не видать? — спросила старуха.

— Кого?

— Ну того… парня-то…

— Да вон он… на берегу стоит… — указал хворостиной старик.

В эту минуту солнце скрылось за вершиной холма, разом притушив дневные краски.

— Ушел, что ли?

— Да нет… в воду полез… купается…

Белый конь щипал траву.

— А преображенье когда будет, не помнишь? — задумчиво проговорил старик.

— На той неделе… Как раз в этот день… — ответила старуха.

Дато вышел из вагона.

Неподалеку, на платформе, в тени навеса стояли невысокий парень и старая женщина в черном платье.

— Здравствуй, Дато!

— Привет.

— Приехал, значит?!

— А что?

— Видишь ли, Дато…

— Говори скорей, что случилось?!

— Ты разве не знаешь? Все тебя ждут.

— Толком объясни, зачем меня ждут!

— Дедушка твой умер…

Дато повернулся к парню спиной и почти бегом припустился к деревне. Старуха запричитала ему вслед: «Ничего не поделаешь, сынок… Все мы смертны… Когда-нибудь она и нас возьмет, окаянная. Выйдет из лесу, перелезет через забор, подкрадется незаметно и встанет у изголовья. И тогда уж никто за меня не заступится, а иные, как моя невестка, даже обрадуются, чтоб ей пусто было! Ждет не дождется, когда я богу душу отдам…»

Но Дато ничего не слышал.

В эту минуту он мог поверить во что угодно, только не в смерть деда Георгия. Для Дато смерть была чем-то очень далеким и отвлеченным. Правда, он знал, что люди иногда умирали. В деревне то и дело кого-то хоронили, причем похороны были важным событием и в них принимали участие чуть ли не все жители. Но Дато не мог себе представить, что смерть войдет и в их большой старый дом. До сих пор и дом, и все, кто в нем жил — мать, отец, дед и бабка, казались ему одним целым существом, которое будет жить вечно.

— Все о тебе спрашивал, — рассказывала ему тетка Марта, уже успевшая вернуться со станции, — и вчера утром тебя вспоминал… Тихий человек был, тихо и помер. Другие перед смертью беспокоятся, судьбу проклинают, а он и слова не вымолвил. Такой смерти мне еще не довелось видеть… Тебе не рассказывали еще, как он умер? Вот послушай: вдруг на боль в животе пожаловался. Мы, конечно, грелку тут же ему принесли. Вроде полегчало… Даже есть попросил. Я ему сразу горяченького супцу приготовила, вкусный, сама варила. Ты-то знаешь, какие я супы готовлю… Пару ложечек похлебал, и все. Говорю: может, соленый огурчик хочешь? А он только красного вина попросил… налила ему стакан, до дна выпил и глазами показывает: налей, мол, еще. Ну я налила, он опять выпил. Через некоторое время гляжу, а у него на лице смертный пот выступил… Тут я к нему больше не подошла… Сразу ваших из комнаты выпроводила, и только нас двое осталось. Знала я, что его последний час настал. Он руки протянул ко мне, вроде знаком показывает: помоги, мол… А я не подхожу, в такое время все равно ничем не поможешь, хотя и жалко его… а ему еще и с богом надо поговорить, грех, если не успеет…

— Пойдем к дедушке, попрощаешься с ним, — как о чем-то обыденном сказал отец и положил руку на плечо Дато.

Дато стоял на балконе, не решаясь войти в комнату.

— Ты что, боишься?

— А чего бояться? — с напускной бодростью ответил Дато.

— Тогда пошли, — отец обнял сына за плечи и подтолкнул его к двери.

В большой комнате, служившей гостиной, уже никого не было. Соседи, которые приходили выразить соболезнования, разошлись. Родственники собрались внизу, на первом этаже.

Дато остановился в дверях. Три свечи тускло освещали комнату; одна горела у изголовья, другая в ногах покойного. Третья держалась в сложенных на груди руках деда Георгия. Горячий воск медленно стекал по желтоватым пальцам… Дато вгляделся в лицо деда и вздрогнул: перед ним лежал чужой, незнакомый ему человек с синеватым лицом и с черными провалами на месте глаз и щек.

Отец поправил свечу в руках покойника, подобрал упавшие на пол цветы и положил в ногах. Дато стоял, не поднимая глаз, и только искоса следил за движениями отца. Потом резко повернулся и выскочил из комнаты.

— Дато, иди вниз, покушай! — позвала его тетя Марта.

Он ничего не ответил, лишь отрицательно покачал головой.

Тетя Марта подошла к нему и тихо сказала:

— Хоть немного поешь, сынок… Пойдем со мной, внизу уже все собрались, твоя мать тоже там.

— Не хочется.

— Пойдем, пойдем. У отца твоего тоже крошки во рту не было с самого утра, вместе и поедите.

Дед Георгий умер, как и жил, просто и незаметно. Дато видел немало дряхлых и немощных стариков и иногда думал о том, что со временем состарится сам и станет такой же, как и они, обузой для других. Думал о старости и ненавидел ее. Но когда смотрел на деда, то страх перед ней и сама она куда-то исчезали. Всегда веселый и бодрый, он ничем не болел, разве что насморк схватит, да и то раз в десять лет. Дато никогда не видел, чтобы дедушка сидел без дела, вечно он был чем-то занят, мастерил или копался в огороде. И бабушка была ему под стать: с утра до вечера хлопотала по хозяйству, ни минуты не зная покоя. Они души не чаяли друг в друге, хотя то и дело ссорились, спорили или пререкались до хрипоты. И вдруг дедушки не стало. В первый раз в жизни он почувствовал себя плохо, лег в постель и не встал.

…Иногда Дато удавалось поехать в город. Денег ему отец не давал. «Парню там делать нечего, — говорил он, — если ему так нравится в городе, ехал бы учиться туда, никто, ему не мешал». Мать побаивалась отца и тоже не давала денег, да она и не распоряжалась ими.

Неизвестно откуда, но у бабушки всегда водились деньги. Заметив, что внук заскучал, она начинала о чем-то шептаться с дедом. Потом отзывала Дато в сторонку, обычно когда, кроме них, никого не было в доме, и с видом заговорщика осматривалась по сторонам — не подглядывает ли кто, — при этом еще больше прищуривала свои слезящиеся глаза, так что они превращались в искрящиеся лукавством щелочки, и запирала дверь. Затем подходила к старинному, окованному железом сундуку, вытаскивала из-под него ключи, почему-то завернутые в тряпочку, отпирала замок и торжественно откидывала тяжелую крышку. Все это она проделывала медленно, как бы нарочно растягивая удовольствие, которое получала от выдачи денег, Дато же стоял поодаль — ему не разрешалось подходить к сундуку, в котором бабушка долго рылась, что-то ворошила и перекладывала с места на место, пока наконец не извлекала из глубоких недр красненькую десятку. Это было как норма — десять рублей, ни больше ни меньше.

Разжившись деньгами, Дато целовал бабушку в обе щеки, подхватывал ее своими сильными руками, сажал к себе на плечо, словно малого ребенка, и кружился с ней по комнате. Бабушка отбивалась, кричала, но в душе таяла от счастья. Наконец Дато бережно опускал бабушку на тахту, стремглав выбегал во двор и, радостный, мчался на станцию. А дед копался в огороде и, словно ни о чем не догадываясь, даже не смотрел в сторону внука.

А когда вечером возвращались с работы отец и мать и звали Дато, дедушка и бабушка храбро выходили им навстречу. Старик смущенно теребил войлочную шапку, а бабушка, зачем-то прикрыв рот кончиком платка, пряталась за его спину и оттуда невнятно мямлила:

— Отпустили мы его, доченька, пусть погуляет…

Что делал Дато в городе, никто не знал.

Но дед и бабушка верили: их внук плохого не сделает…

Дато всегда думал, что смерть — это горестные вопли и слезы. Поэтому он очень удивился, когда увидел, как спокойно его мать разговаривает с отцом. Они вспоминали каких-то людей, обсуждали домашние дела, которых сразу оказалось по горло. Во дворе соседки оживленно болтали, словно ничего не произошло. К калитке, как обычно, подошел почтальон и громко крикнул: «Заберите газеты!» Сестра отца рассказывала какие-то новости, и слушатели негромко смеялись. Правда, посмеявшись, они спохватились, вспомнили про покойника, громко запричитали — какой, мол, хороший был человек, — но скоро снова вернулись к обычным разговорам и вели себя так, словно ничего не случилось. Одна бабушка заметно изменилась: в ее глазах появилось то, чего раньше он никогда не видел, — они были полны боли и страха…

Дато без конца куда-то посылали: то квеври открыть, то бутылки вымыть, то плотника позвать, то пригласить кого-то еще. Он послушно выполнял все поручения, но почему-то они казались ему бессмысленными и ненужными. Ему не терпелось поскорее избавиться от всех дел и убежать куда-нибудь подальше от дома, чтобы не видеть ни близких, ни чужих, ни того, как в этой большой комнате лежит старый человек с синеватым лицом, совсем не похожий на его доброго и веселого дедушку Георгия. Но Дато понимал, что сейчас уйти нельзя. Если он уйдет, его сочтут ненормальным и один бог знает, какие слухи распустят о нем в деревне. Правда, ему лично наплевать на деревенских болтунов, но он подумал о родителях, об их честном имени и решил молча терпеть все до конца.

Но иногда все-таки не выдерживал и прятался где-нибудь в углу.

— Где же Дато? — спрашивала тогда бабушка.

Его искали.

Но Дато продолжал прятаться, и бабушка растерянно повторяла:

— Куда же он девался?

На третий день с утра к дому стали стекаться люди.

Теперь Дато больше всего боялся того момента, когда будут выносить покойника. Он знал: его позовут и заставят нести гроб. Таков обычай, и дед Георгий не раз говорил ему: «Кто, как не ты, поднимет гроб, вынесет из дому и засыплет меня землей…» Тогда Дато не задумывался над этими словами, тогда дедушка был жив и любую его просьбу он готов был выполнить с радостью. Но тот, кто лежал сейчас в гробу и ждал, пока его похоронят, к дедушке не имел никакого отношения. Деда Георгия уже не было, он исчез, и вместе с ним исчезли его голос, тихий смех, лукавые, с прищуром глаза и веселые проделки, придуманные для того, чтобы позлить бабушку. Дато вновь подумал, как хорошо бы сейчас уйти далеко-далеко и вернуться, когда не будет ни этих людей, ни этого гроба посреди комнаты. Но вспомнил о словах деда, своего друга и заступника, и не двинулся с места.

Кончилась панихида, и его наконец позвали. Не поднимая глаз, Дато взошел на балкон, где его ожидал брат матери дядя Ладо со своими двумя сыновьями, ровесниками Дато. Едва Дато подошел, дядя Ладо сказал: «Ну, приступим!» — и первым направился в комнату. Мать плакала возле гроба, отец тоже вытирал слезы. Бабушки не было видно, ее куда-то увели родственники. Отец взял мать за руки, оторвал от покойника и, поддерживая, вывел из комнаты. Остались только четверо — дядя Ладо, его сыновья и Дато. Парни нерешительно поглядывали на гроб и не знали, что им нужно делать.

— Не страшно? — спросил дядя Ладо и ободряюще посмотрел на каждого.

Все промолчали.

— Ну, начнем… Я и Гига встанем в ногах, а Леван и Дато впереди. Не бойтесь, вы что, мертвых не видели? Как только вынесем во двор, нас сменят.

Дато ничего не слышал — ни слов дяди, ни музыки, которая доносилась со двора. Он сосредоточился, поднял вместе с остальными гроб и ужаснулся чужому запаху, который шел от покойника, — это не был привычный с детства, теплый и родной запах деда Георгия!

Двери распахнулись…

— Внуки… Внуки провожают тебя в последний путь! Счастливый ты человек, Георгий! — выкрикнул кто-то.

Дато был как во сне. Он не помнил, как к нему подошли, как кто-то подставил свое плечо вместо его и легонько отстранил от гроба.

Едва покойника вынесли со двора, Дато незаметно выбрался из толпы и убежал в лес.

Ночью Дато осторожно, на цыпочках, вошел в дом. Он думал, что все давно уже спят, и очень удивился, увидев, что отец, мать и бабушка сидят у огня и тихо разговаривают. Дедушки с ними не было, и в первое мгновение он чуть было не спросил, где дедушка, но сразу все вспомнил и подошел к камину.

— Где ты бродишь? — укоризненно посмотрел отец.

Дато промолчал.

Мать принялась накрывать на стол. Поставила на скатерть лобио, соленья, хлеб, сыр. Отец принес кувшин красного вина. Все четверо расположились вокруг низенького столика. Дато ерзал на стуле и крутил головой.

— Ты чего ищешь? — спросил отец.

— Ничего…

— Кушай. Тебя дожидались, — сказала бабушка.

Отец разлил вино по стаканам.

— Выпей.

Дато через силу опорожнил стакан.

— Ну, рассказывай, — не без намека произнес отец.

— О чем? — Дато отломил кусок хлеба, потянулся за сыром. В нем вдруг проснулся волчий аппетит: с утра он ничего не ел.

— Выпей еще, — предложил отец.

— Не хочу.

Бабушка принесла вареную говядину, посыпанную луком, и поставила дымящуюся миску перед Дато.

— Ешь, ты ведь любишь бугламу. Специально для тебя варила.

Дато молча жевал мясо.

— Повестка тебе пришла, — неожиданно сказал отец.

— Чего?

— В армию тебя забирают.

— Ну и пусть… — сказал Дато и налил себе еще вина.

— Странно ты разговариваешь…

Мать сделала знак отцу, чтобы тот оставил сына в покое.

— Выпей-ка еще, — бабушка ласково посмотрела на внука.

Дато послушно выпил.

Отец и мать ушли в свою комнату. Бабушка принялась убирать со стола. Дато сидел не двигаясь…

Он встал и вышел во двор. Кликнул собаку. Та прибежала и стала ластиться к нему. Он пригладил ее мохнатую голову и вернулся в дом. Постель уже была расстелена. Не раздеваясь, он упал на тахту.

Дверь тихо скрипнула, и в комнату вошла бабушка.

— Спишь?

— Нет еще.

Бабушка тяжело вздохнула:

— А как же я теперь?

— О чем ты?

— Когда ты вернешься, меня уже не будет.

— Ну что ты, бабо… не надо.

— Твой дед без меня там не выдержит… Мне и шестнадцати не было, когда он привел меня сюда. С тех пор мы не расставались. Даже в лес он без меня не ходил…

— Ложись спать, бабо. Ты устала сегодня.

— Носки бы успеть тебе связать. Чурчхелу[24] тоже дам на дорогу. И бутылку чачи. Нарочно от твоего отца спрятала… Когда тебя заберут?

— Скоро, наверное.

— Скоро… Вернешься, а меня уже не будет… Ты тогда на могилу мою приходи: крикни мне, что приехал… я услышу…

Бабушка замолчала. Бессильно опустив руки, она стояла и не отрываясь смотрела на Дато.

— Дай я тебя поцелую напоследок… — сказала она.

Дато не любил, когда его целовали родственники. Он давно считал себя взрослым и постепенно отвык от родительской ласки. Но бабушка так умоляюще смотрела на него, что он смутился. Ободренная его молчанием, она присела на краешек тахты и провела рукой по его взъерошенным волосам. Потом дотронулась пальцами до бровей. Руки у нее были холодные и легкие, как пушинки. Дато закрыл глаза и почувствовал, как ее сухие губы прикоснулись к его лбу. Потом эти едва ощутимые, чуть теплые губы поцеловали его в глаза. Бабушка шептала знакомые с детства ласковые слова: «Чернобровый ты мой, ясноглазый, сладенький мой… Дай тебе бог силу необоримую от твоего отца, кинжал острый от дяди, плуг нержавеющий от дедушки, вечнозеленый огород от бабушки, красное яблочко от тети, золотой подсвечник от матери, радости тебе и здоровья, долгих лет жизни…»

Внезапно обрушившийся шум испугал бабушку, и она поспешно встала.

Дато кинулся к окну.

Небо словно прорвало.

— Дождь? — спросила бабушка дрожащим голосом.

— Успокойся, скоро перестанет.

— Бедный Георгий… надо же было сейчас…

— Ничего… ты ложись.

— Нехорошо это… Не к добру.

— Да он почти перестал.

— Перестал, говоришь?

— Ну да, почти…

Но дождь лил как из ведра. Дато усадил бабушку на тахту и вышел из комнаты.

— Ты еще не спишь, Дато? — послышалось из комнаты родителей.

— Засыпаю, — он остановился возле их двери.

Некоторое время прислушивался, но отец, видимо, уснул.

Дато заглянул сквозь неплотно прикрытую дверь своей комнаты: бабушка стояла у окна, вглядываясь в темноту.

Дато накинул плащ, низко надвинул шапку и сбежал по лестнице. Собака кинулась к нему, но Дато молча отстранил ее от себя, плотно закрыл за собой калитку и вышел на улицу.

Сквозь пелену дождя тускло светились окна соседских домов. Дороги почти не было видно. Кругом ни души, только шум падающей воды. Дато шел, чувствуя, как набухает плащ. Чьи-то шаги раздались за его спиной. Дато даже не обернулся, сейчас ему было все равно.

— Эй! — окликнул его чей-то голос.

Дато не ответил.

— Кто ты? — снова спросил голос.

Дато пошел быстрее: ему не хотелось ни отвечать, ни останавливаться. Шаги за его спиной понемногу стихли и пропали совсем. Снова стало тихо, и Дато вдруг неожиданно для себя самого заплакал. Он шел, и слезы неудержимо лились из глаз. Ночь была темной, никто не мог увидеть его слез, и это его утешало и огорчало одновременно. Подняв лицо к мутному небу, он плакал, с удовольствием ощущая, как струйки дождя смывают слезы, принося душе удивительное облегчение. Ему показалось, что в эту минуту он освобождается от какой-то тяжелой, непосильной ноши…

Дато остановился.

— Эй! — снова послышался тот же голос.

Дато помолчал, прислушиваясь к далеким раскатам грома, потом отозвался:

— Э-гей!

— Ты кто?

— А ты?

— Подожди меня, — голос звучал ближе.

— Ладно, — ответил Дато, — подожду…

Ну вот и кончилось детство.

Перевод Л. Громеко.