Современный грузинский рассказ

КОРОВИЙ ВОР

Важа Хриокашвили, сорокалетний мужчина, дважды судимый за кражу коров, досрочно, по амнистии, вернулся в родную деревню Квашави, в запущенную свою усадьбу, к вдовой матери, разведенной сестре, работнице черепичного завода, и двенадцатилетнему племяннику Гогия…

Поперек лестницы, ведущей на перрон, стоял небольшой автобус, и шофер в кожаной куртке, Важин бывший зять, пошучивая, приглашал в машину распродавших черешню односельчан, награждая каждого довольно дерзким и наглым юмором:

— Черешенники, родные вы мои! Ох, и времечко было, а Вануа, черешня за полтинник шла… Когда бы вы не таскались по рынкам, не черешничали, грош вам цена в базарный день, бесчерешенье-то какое было бы в Тбилиси, ай, ай, ай… Везунчики черешневые, черешней кормленные, поенные… Раз черешня, два черешня… по двугривенному на каждом из вас выгадываю, и то лопаетесь от зависти… Ну-ка полегче, полегче, корзины наверх, наверх, говорю, корзины! Валите на крышу! Изодрали своими корзинами кожаные сиденья, словно ласки изгрызли!.. Корзины наверх, Алекса, не слышишь, пропади они пропадом и ты вместе с ними. Ба! Что я вижу, неужто сбыть не удалось?! Люди добрые, черешневая душа черешню обратно везет!..

— Три корзины копеечной черешни я продал… вон они, корзины-то, на крыше, а это… это царская черешня, для князей. Князья нынче в монастырях отсиживаются, а мелкой сошке она не по карману… Наварю себе варенья. Когда варишь из обычной черешни, кило сахару на кило черешни нужно, а эта и без сахара — варенье! Медовая! Да разве они понимают? «Ишь, чего захотел, — рассердились, — четыре рубля за кило!» Не хотят — не надо, — одним духом выпалил Алекса, затем нагнулся, приблизил свой толстый, картошкой, нос к самому уху шофера и обрадовал его вестью о возвращении бывшего шурина.

Тут шофер и сам увидел Важу Хриокашвили, увидел и растерялся…

— Бывший шурин, говорю, к тебе приехал, вор коровий, радуйся! Из заключения вернулся… Небось кошки на душе заскребли, крапивное семя! Будешь знать, как надо мной издеваться!.. Иди же, облобызайся! Ну как? Заткнул я тебе глотку?.. — Алекса злорадно усмехнулся и поднялся в автобус…

В автобусе яблоку негде было упасть, но одно место рядом с шофером оставалось свободным. На него и уселся Важа, потянул дверной рычаг, дверь закрылась, и автобус, медленно отъехал от станции. Крестьяне смущенно молчали, и бывший Важин зять всю дорогу не проронил ни слова…

Автобус время от времени останавливался возле широких железных ворот, за которыми виднелись добротные кирпичные дома с виноградными беседками, и по одному-два пассажира молча выходили из него.

За шесть лет Важиного отсутствия деревня разрослась, увеличилась домов на шестьдесят, не меньше. Черепичный завод реконструировали в керамический комбинат; в открытом поле раскинулась белая, как Алавердский храм, ферма: главную улицу заасфальтировали, установили столбы с лампионами дневного света и ввели специальный автобусный маршрут от станции до конца села, до черепичного завода. Да и старые усадьбы изменились — почти в каждом дворе появились гаражи; легковые машины сновали взад-вперед по улицам и проселкам разросшегося села.

Автобус постепенно пустел, и под конец бывшие шурин и зять остались одни.

У каменного дома с отбитой штукатуркой и пятнами въевшейся в стены сырости машина остановилась, и шофер немигающим взглядом уставился на дорогу, дожидаясь выхода последнего пассажира. А тот, прильнув к окну автобуса, разглядывал свою запущенную усадьбу, безотрадно унылую без привычного квохтанья кур и звонкого собачьего лая. Потряхивая зерном в миске, вышла на балкон Важина мать в черном головном платке, семенящим шагом спустилась во двор, насыпала пшеничный отрух петуху с драным хвостом и трем курам, мельком взглянула на пустой автобус, поставила под кран закоптелую кастрюлю и принялась чистить ее паклей с песком.

— Приехали! — осторожно напомнил бывший зять притихшему Важе.

— …Приехали, говорю, — повторил он погодя.

— Ты тоже? — спросил Важа, взглянул на бывшего зятя и поднялся. Тот, решив, что шурин собирается выходить, включил зажигание, но Важа пересел со своего сиденья на обитый дерматином ящик для инструментов, поближе к шоферу.

— Ты тоже, спрашиваю, приехал? — спокойно повторил он, зажег спичку и прикурил сигарету.

— Я? Я нет… Я-то почему?

— И давно? — спросил Важа, глубоко затягиваясь.

— С алиментами не опаздываю, плачу исправно из месяца в месяц, да и так без внимания не оставляю: мяч… книги… кеды… И в другой разной мелкой помощи не отказываю, — уведомил шофер бывшего шурина.

— Поехали! — спокойно сказал Важа.

— Куда? Вот же он, дом!

— Деревню покажешь!

Шофер поежился и неохотно двинул машину.

— Заодно рассказывай, благо ты мастер трепать языком! — заметил Важа и снова глубоко затянулся.

Автобус с одним-единственным пассажиром медленно катился по сельским улицам. Лампионы уже горели, хотя до захода солнца оставалось еще время.

— Здесь вот Мито живет, железнодорожник, мать у него умерла, а отец жив… Работает на поезде Тбилиси — Сочи. Одна жена в Сочи, другая здесь. А дом у него сам видишь какой… Нижний этаж — сплошная зала, триста человек уместится, — рассказывал шофер о сельском житье-бытье бывшему заключенному. — А это дом Миха… Кажется, при тебе закладывали. С тех пор все пристраивает и пристраивает, везет же некоторым!.. А здесь Каклуа живет, сторож заготзерна, по прозвищу «Воробей». Ты его должен помнить, он постарше тебя, старшие по возрасту всегда запоминаются, так уж устроено…

— Помню… Что за такой клад он откопал?! Словом, вижу, крепко вы за мое отсутствие на ноги встали, уехать мне, что ли?! — улыбнулся Важа и снова уставился в окно.

— Кто разжился, а кто нет… Иные твоей копейке завидуют, а сами деньгу лопатой загребают… Если ты фрукты везешь на Магадан, да еще со своими самодельными гирями, моим ли копейкам удивляться должен?! Что ни день под машиной валяюсь, запчасти на свои кровные покупаю…

— Может, мне раздеться и тебя одеть?! — насмешливо спросил Важа бывшего зятя и потянул ворот своего вылинявшего свитера, как бы собираясь снять его.

— Не дай бог до такой нужды докатиться, но… А вот дом мясника! Не дом, а дворец настоящий, сам видишь… Полк не полк, а батальон при необходимости разместит. Детей у него нет, на кой ему такая махина сдалась?!

— Нет детей? Ты не о Миха ли говоришь, мяснике Миха? У него ведь дочь была!..

— Хм, дочь! Ей только мигни — она и на спину… Ее стараниями приют можно бы открыть… Ее выродки весь свет заполнили, а мясник ни одного и близко к себе не подпустил, повыгонял всех. Пригульного улица окрестит, говорит…

— А твой дом который? — неожиданно спросил Важа.

— Вон интернат, это — слесарная школа, а здесь — филиал комбината бытового обслуживания, — шофер пропустил Важин вопрос мимо ушей, — к одной рубашке два левых, а то и два правых рукава пришивают эти наши «ателейщики».

— Твой дом который, спрашиваю?

— Мой… Стоит ли о нем говорить! Не замути твоя сестра воду, мы бы не хуже других устроились, но… Вон он, мой дом, снаружи, как говорится, врагам на зависть, а изнутри… Потолок валится, лампу и ту не подвесишь. Так-то обстоят дела… Собираю по копейке, пытаюсь что-то сделать… И если бы Веро, сестра твоя, не замутила воду, живи себе да радуйся, ан нет…

— Неужели? — невозмутимо спросил Важа.

— Ей-богу! Беднее меня и дома моего во всей деревне нет… Гроши подрабатываю… И алименты в срок плачу, да и другой разной заботой не обделяю.

Важа взял водительскую путевку и просмотрел ее.

— Меня коровьим вором должны называть, а тебя шофером? А ты ведь машинный вор, а?!

— Не я тебя так прозвал, вот привязался!

— Почему, говорю, тебя никто машинным вором не зовет, ты… А ну выкладывай дневную выручку! Давай выкладывай, ты же честный человек! Ты что мне сказки рассказываешь? Половину выручки в карман кладешь, дерьмо ты этакое!.. И не вздумай больше на мою сестру жаловаться, не то лапшу из тебя сделаю, слышишь? Езжай!

— Бензин кончается, а мне в гараж возвращаться…

— Езжай к колонке, заправишься!.. Ночной поезд не встречаешь?

— Нет, ради двух-трех пассажиров не стоит, да и тех частники хватают. Половина деревни на халтуру ездит, еще обидятся на меня ребята. И без того косятся…

Работавший на бензоколонке Важин побратим, узнав его, бросился к автобусу и расцеловал приятеля:

— Приехал, дружище! Вот здорово… Сейчас колонку закрою, посидим… Только не отказывайся, будь другом!..

— Нет, Мито, я еще и домой не заходил. Завтра-послезавтра встретимся, теперь уж я никуда не денусь, — отказался Важа и, обернувшись к шоферу, приказал: — Поехали!

Автобус тронулся… Мито соскочил на землю, помахал вслед отъезжающим.

Где-то на полпути дорогу им преградило стадо, возвращающееся с пастбища. Шофер долго сигналил, изо всех сил хлопал рукой о дверцу машины, тщетно стараясь пробить себе путь. Пришлось набраться терпения и с черепашьей скоростью ехать следом за низкорослыми коровами местной породы. Поравнявшись со столовой, Важа и шофер вдруг увидели, как оттуда выскочил парень лет двадцати и врезался в самую гущу стада; мгновение спустя в дверях появился второй и бросился вслед, прижимая платок к разбитому носу и ругаясь на чем свет стоит. Собрался народ и загородил дорогу так, что уже и скотине путь был закрыт.

Первый то и дело исчезал среди коров и появлялся в совершенно неожиданном месте, второй кидался за ним, и оба поносили друг друга, заглушаемые ревом встревоженной скотины. Разъяренный преследователь бил коров кулаками, пинал ногами, стараясь нагнать противника, в какой-то миг это ему почти удалось — лишь две коровы отделяли их друг от друга. В руках преследователя блеснул нож, но преследуемый снова исчез, и тот в ярости принялся колотить скотину рукояткой ножа, а коровам уже вовсе двинуться было некуда — в столь плотную кучу сбили стадо люди и машины.

Парень с ножом перелез через спины двух коров, но к тому времени его противник исчез. Мгновение спустя исчез и он сам. Шофер, внимательно наблюдавший за происходящим, оглянулся — Важи в машине не было. Участковый уполномоченный стоял на капоте машины, свистел и лихорадочно выискивал взглядом исчезнувших в стаде парней. Неожиданно в самой середине показалась рослая, фигура Важи. Появление его на миг еще более обострило ситуацию. Люди, ничего не понимая, недоуменно переглядывались, пока рядом с Важей не очутился обезоруженный преследователь. Потом обнаружилось и третье действующее лицо. Стадо начало медленно продвигаться, и автобус тронулся. Шофер что-то взволнованно объяснял стоящему на подножке уполномоченному, то и дело поглядывая на дорогу. Уполномоченный соскочил на землю и торопливо пробился к месту происшествия.

— Привет, Важа! — поздоровался он, издали протягивая руку.

Важа положил отобранный охотничий нож на спину коровы, увлеченной жвачкой, и пожал руку уполномоченному.

— Привет, Бидзо! Ну и ребята! — Он улыбнулся и посмотрел в сторону выбившихся из сил парней, усевшихся на испещренный навозом асфальт.

— С тех пор как площадок для борьбы поубавилось, так и драки участились, да еще с ножом. Нет, ты прямо как из сказки возник, а?! — Уполномоченный взял нож с коровьей спины и спрятал его в карман.

— Время сказок прошло, Бидзо, прошло. — Нотки сожаления зазвучали в голосе Важи.

— Зато охотники до потешных зрелищ размножились. — Уполномоченный кинул взгляд в сторону людей на площади и снова повернулся к Важе: — Ты заходи ко мне, непременно заходи!

— Зайду. Я еще и дома не был. А ты давно в органах?

— Да не очень. Одной звездой любуюсь, как видишь. — Он скосил глаза на погон младшего лейтенанта. — Непременно заходи ко мне. Я напротив сельсовета живу… Пошли! — обернулся уполномоченный к парням и открыл дверь автобуса.

Важа ел лобио. По его левую руку сидела сестра, справа — племянник. Мать стояла подле и вытирала платком заплаканные глаза.

— Такое телеателье отгрохали, а в мастерах у них кузнец ходит. Тебе ли откажут, тебя ли не возьмут?! Руки-то у тебя, все знают, золотые! — говорила Веро, ласково глядя брату в глаза.

— Или АТК, сынок, из Тольятти двоих русских пригласили, — вмешалась мать…

— Не из Тольятти, а из Горького, — поправил Гогия.

— Откуда ни есть, все одно — утопили их в крепленом вине, вот-вот сбегут, — сказала мать и прибавила: — Разве же тебя не возьмут?!

— Из камня воду выжму, мама, дай время, разберусь только…

— На тебя и надеемся, родимый, на одного тебя и надеемся…

Веро украдкой дернула мать за подол платья.

— Да разве я жалуюсь, дочка, но семью без мужчины сжечь надо, а пепел развеять по ветру, — договорила все же старушка.

— Узнают на керамическом о твоем возвращении и там засуетятся, пошлют за тобой… Трансформатор или какая-то чертовщина как-то у нас сгорела, возились-возились, ничего не получилось, пока из Тбилиси мастера не вызвали. Не будет тебе отдыха, золотым твоим рукам, — ворковала сестра.

— Ты ведь разбираешься в моторе «Жигулей», дядя? — неожиданно спросил племянник.

— Двигатели внутреннего сгорания все по одному принципу устроены, парень… А в чем дело?

— Владельцы «Жигулей» все в Гори или Тбилиси ездят ремонтировать. — У мальчика заблестели глаза.

— Сперва дом надо привести в порядок. Немного денег на мелкие расходы я скопил, сменю черепицу, завод тут же, под боком, стропила подновлю и о работе порасспрошу, конечно… К уполномоченному сходить должен. Уполномоченным, оказывается, Бидзину поставили, моего школьного товарища…

— Он часто о тебе спрашивал, родной ты мой. Покамест о нем добрая молва идет.

— Как здесь с материалами? Не трудно достать? Эх, сколько леса сплавили на сторону!

— Об этом пока не думай, сынок, наш завскладом такие цены на лес наложил, погоришь! Сперва за собой присмотри, свои дела приведи в порядок!

— А он сам-то не погорел пока? — спросил Важа, доедая лобио.

— Пока нет, сынок, пока нет, но и это время придет! Одно бревно за тридцать, а то и сорок рублей продает, сгори он совсем, а балки и стропила оценивает во сколько вздумается. Ты послушай меня, сынок, временно крышу толем покроем, а там, бог даст, встанешь на ноги и дом устроишь как должно. У Веро зарплата хорошая, две нормы вырабатывает, иссушила ее, правда, работа на этом заводе, чтобы зять наш так высох, сам-то как сыр в масле катается…

— Все образуется!.. Да и друзья меня не оставят, — сказал Важа и отодвинул миску.

— Друзья твои все при хорошем деле, сынок! Конечно, не оставят! А так, в твое отсутствие тяжелы были на подъем, редко кто о тебе справлялся…

Однако все сложилось иначе, чем предполагал Важа: друзья его, занятые своими делами, никакой значительной помощи оказать ему не сумели. Пригласили раз-другой, скорее из вежливости или чувства долга, чем из желания обсудить с ним дальнейшую его судьбу, и так напоили в придачу, что домой он вернулся пьяный в стельку. Об устройстве его на работу никто не заботился, ограничивались одними обещаниями… Если несколько человек и помогали ему разобрать крышу, то помочь заново перекрыть ее никто уже не пришел, и дядя с племянником вдоволь наползались по черепице…

Все обрели свою дорогу в жизни, все нашли общий язык с окружающими, и ни у кого не оставалось времени разбираться в запятнанной, запутанной и в общем-то поздно начавшейся жизни Важи Хриокашвили.

Чаще других заходил Бидзина. Ему, собственно, и должностью вменялось в обязанность навещать бывшего заключенного, да и память о детской дружбе жила еще в сердце, но и Бидзине никак не удавалось пристроить друга. Несколько подысканных наспех дел ни материально, ни морально не удовлетворяли Важу…

Порой вполне добропорядочному и честному человеку трудно найти свое место в жизни, и что было удивительного в том, что дважды судимый за кражу коров сорокалетний мужчина, пусть и с золотыми руками, все еще оставался не у дел…

В придачу ко всему, довольно слабые, правда, отголоски весьма ощутимых в жизни перемен достигли села Квашави: иных освободили от занимаемой должности, иных перевели на другую работу. Новое должностное лицо избегало смотреть в глаза своему предшественнику, а если где и остался старый руководитель, и тот переродился, как ни странно, в эдакий эталон принципиальности.

Где тут найти место коровьему вору?! И хотя в свое время не было ему равных в умении разбираться в технике и куда хуже его мастера продолжали работать в мастерских и на заводах, никому не хотелось взваливать на себя лишние хлопоты — мало ли какие?! — ни директору керамического комбината, ни начальнику АТК, ни заведующему автопрофилакторием. Тем более что работа у них была отлично налажена. А о животноводческой ферме и говорить не приходится — у них корова чуть ли не сама доилась, масло само взбивалось, сыры сами заквашивались, и все это изобилие вывозилось в сверкающих белизной специальных автомашинах. Но это еще не все! Тысячи обязательств были взяты руководителями предприятий, уважаемыми людьми села, и они выполняли их исключительно за счет бессонных ночей и неустанного труда. При таком положении дел, естественно, никто не мог принять близко к сердцу вопрос о трудоустройстве Важи Хриокашвили, и от настырного участкового уполномоченного, без конца твердившего об этом, попросту отмахивались.

— У меня и так у ворот комбината человек с ружьем стоит. Ты хочешь, чтобы я еще и пушку выставил? — бесцеремонно ответил Бидзине директор керамического комбината.

— Не совсем так обстоят дела, Морис-батоно. Я Важу хорошо знаю, вышел он уже из того возраста, колония отличную характеристику ему дала. Я за него ручаюсь, в конце концов.

— Мастером смены я его не назначу, даже если буду знать, что он на двести процентов план мне выполнять будет… Подсобным приму, раз уж так пристали…

— Мастер он, руки у него золотые, в его руках железо, как тесто, податливо…

— Вот и отлично, в Рустави таких днем с огнем ищут…

— Он домой вернулся, поймите, к матери, к сестре, к своим, в свою деревню… Он здесь хочет жить…

— Когда нас, грузин, это устраивает, дом наш от Каспия до Понта, почему же сейчас конкретизировать… Один небольшой ручеек в нашей деревне, и тот к концу мая высыхает, жара летом такая, хоть на солнце глину выжигай. Не понимаю!..

Начальник АТК тоже без энтузиазма встретил предложение Бидзины принять Важу мотористом во вверенное ему учреждение.

— Есть у меня один старый самосвал на списание, пускай отремонтирует, я его шофером на эту же машину возьму. И то из уважения к тебе, дорогой Бидзина. Между нами говоря, мне и этого не хочется.

— Но разве такой моторист у вас в АТК найдется?!

— Не могу, дружище!.. Сам знаешь, какие у меня запчасти и снабжение какое, а если он последнее перетаскает… Вот взгляни на мои планы… Взгляни, а потом обвиняй…

И отсюда ни с чем ушел участковый уполномоченный, ушел и поставил вопрос о трудоустройстве Важи Хриокашвили перед директором животноводческой фермы.

— Ты смеешься надо мной, а, Бидзина! Издеваешься?!

— Как это издеваюсь? При чем тут смех?! Важа и твой одноклассник, об этом ли тебе напоминать?!

— Ну и что?

— Ну и то! Этот твой завод комбикормов то и дело простаивает, такой мастер, как Важа, мигом бы все наладил!

— Эх, брат, что иголку украсть, что верблюда — все одно, говаривал один умный человек и помнить завещал. Разве же эти слова только про верблюда? Нет, и про корову. Работнику органов лучше других должно быть это известно!

— Работнику органов многое известно, коли речь зашла о знаниях, — обиделся Бидзина. — Я к тебе пришел как к товарищу, чтобы помочь другому нашему товарищу, однокласснику… Его судьба одинаково касается нас обоих…

— Не бей, говорят, лежачего, но я и не бью. Важа у меня коровы не украдет, это точно, но пойдет деревня чесать языками, да еще наши острословы! В управлении, в министерстве — повсюду узнают… Привел, скажут, на ферму коровьего вора, выставят на посмешище и меня, и Важу. И про тебя начнут лясы точить.

— Лжешь!

— Возможно.

— В том-то и дело…

— Но и это не исключено…

— Воровство?

— Хотя бы! А ты знаешь, откуда мы коров везли и какие деньги за них платили? За две такие коровы одну машину купить можно или десять наших худосочных коров, если по рыночным ценам судить…

— Перестань ты, наконец, — Бидзина сел на мотоцикл.

— Да! Да! Неделю назад новорожденный теленок ногу сломал на бревенчатом настиле, так в присутствии пяти специалистов акт составили, даже из управления представитель приехал.

Мотоцикл окутал пылью стоявшего у входа на завод комбикормов директора животноводческой фермы.

Важа как-то уже не спешил устраивать свою жизнь, и если поначалу он был преисполнен энергии, ходил с гордо поднятой головой и деловито распоряжался в доме, то под конец настолько безысходной показалась ему его участь, что он даже заслужил робкий упрек матери, когда поднял на крышу бутылку водки и в ответ незаслуженно ей нагрубил.

Часто Важа садился на недокрытую крышу, дымил дешевой сигаретой и, вертя в руках черепицу, осматривал окрестности села — большую долину, за которой начинались горы, узкий перевал и снова долину. Эти места ему были хорошо знакомы. Важе не раз приходилось возить туда краденых коров.

При тусклом свете фар двое молодых, здоровых парней успевали освежевать и разделать за половину ночи четыре туши. Остальное время у бойких ребят уходило на переезд через перевал и сбыт товара. Закусочные и хинкальные с готовностью покупали краденое, и тогда начиналась сладкая жизнь: попойки, поезда, машины, море, женщины… Так и подкрались сорок лет, палец о палец для дома не ударил. Много было всего испытано, увидено, прочитано, услышано, парень он был крепкий, здоровый, на лопатки, как говорится, никто не укладывал… Словом, много всего было, и побаивались его. Бедняге-киномеханику не раз приходилось фильм о Георгии Саакадзе с утра до вечера крутить для него и его друзей. Почитал Важа Георгия Саакадзе.

— Пошли, прошу тебя, как брата, пойдем! — просил уполномоченный Важу, вышедшего ранним утром ремонтировать дом. Важа отказывался, приводил в порядок рабочие инструменты, рассортировывал…

— Нет, Бидзо! Мне крышу доделывать надо, пора уже, а то все сижу на ней и чувствую, крылышки у меня растут, вот-вот взлечу. Нет, не смогу…

— Пойдем, а, дядя! Я ведь тебя ни о чем не просил?! Пойдем, я с ребятами поспорил, не верили, я и поспорил…

— О чем поспорил?

— За два часа, говорю, мой дядя мотор из машины достанет. Все думают, что я вру, хвастаюсь, пошли, пожалуйста…

— Ну, ладно, если бы не Гогия, я с тобой, Бидзо, не пошел бы, запомни! — сказал Важа, занес инструменты обратно в сарай и вскоре вышел оттуда с небольшим ящиком. В нем лежали заржавленные автомобильные ключи. Важа поставил ящик в коляску и уселся сам. Бидзина посадил Гогия на заднее сиденье, и мотоцикл понесся по направлению к автотранспортной конторе.

В центре заасфальтированного двора на ямах стояли три старые машины. Во дворе, несмотря на воскресенье, топтались шоферы и просто зрители. Два горьковчанина в спецодежде каждый у своей машины ждали прихода соперника. Тут же находился и начальник АТК. Важа улыбнулся зрителям, кивнул двум-трем знакомым и с видом человека, знающего свое дело, подошел к машине.

— Все это ты, Бидзина, затеял, так что я с себя ответственность снимаю, — объявил уполномоченному начальник АТК и подошел к столику, установленному тут же во дворе.

— Не беспокойся, — Бидзина повернул к себе настольные часы и спросил, здесь ли музыканты.

— Здесь-то они здесь, но, может, без литавр обойдемся…

— Раз за это мероприятие целиком и полностью я отвечаю, проведем его, как уговорились. Как ваших механиков зовут?

— Саша и Иван, они из Горького. Мы пригласили, их на год… — пустился в пространное объяснение начальник АТК, но Бидзина не стал его слушать.

— Гогия, поди сюда! — Уполномоченный усадил мальчика рядом с собой. — Главные арбитры — это мы, а Гогия будет следить за участниками состязания… Начнем по моей команде, я скажу это по-русски, Важа, тебе, надеюсь, переводчик ненужен.

— Четверть жизни в тех местах провел, — усмехнулся Важа и раскрыл ящик.

…Три цепные тали для вытаскивания мотора, словно три гильотины, нависли над головами мастеров. Музыканты в кузове одной из машин ждали команды.

— Что будем играть? — спросил барабанщик.

— Сачидао[15]. А там сами знаете, — ответил Бидзина и обернулся к механикам: — Слушай мою команду, ребята! Раз… два… начали!

Музыканты надули щеки, и протяжные звуки сачидао перекрыли шум людного гаража.

Три автомобильных дел мастера кинулись к своим машинам и неистово принялись за дело. Музыка распалила зрителей, никому не стоялось на месте — они вертелись, переговаривались, спорили, кружили по двору, нагибались, становились на цыпочки, словом, их глаза, мысли и чувства были там, рядом с механиками.

Горьковчане поначалу посмеивались, подмигивали музыкантам, выкрикивали известное: «асса! асса!», но улыбки постепенно сошли с их лиц, они втянулись в работу, влезали и вылезали из-под машин, спускались в яму и выскакивали обратно, возились с двигателем, головой погрузившись в машинное чрево. Однажды Иван подал земляку нужный тому ключ, и тотчас же раздался звук свистка. Главный арбитр Бидзина погрозил пальцем нарушителям правил соревнования, те приняли предупреждение, извинились, не прерывая между тем работы. Мелодия сачидао волновала и мастеров, подгоняла их, а всех больше Важу: его она горячила и разжигала в десять раз больше, чем остальных, глаза его сверкали, из рук, казалось, вылетают искры, и наиболее восторженные возгласы зрителей были в его адрес, инструменты так и мелькали в его руках, и все его существо словно растворилось в ритме музыки…

Незаметно бежали минуты — десять, двадцать, тридцать, час… На девяностой минуте в победе Важи уже никто не сомневался. Так оно и случилось. Важа крючком зацепил двигатель и потянул за цепь, переброшенную через блок.

Ровно через пять минут закончил работу Иван, а вслед за ним и Саша. Музыканты, притихшие было, заиграли туш, дули в мундштуки дудуки[16] — вот-вот щеки лопнут, барабанщик палками мерно отбивал такт, кому-кому, а им, старым борцам, радость победы была понятна.

В честь Ивана они сыграли «Катюшу», причем барабанщик выступал на этот раз в роли певца. Дудукисты довольно точно воспроизводили мелодию этой далеко не восточной песни. Барабанщик пел неплохо, с грузинским акцентом, правда, и после первого куплета часть зрителей подхватила песню. Веселье царило вокруг. Гогия со своими сверстниками боролся в конце двора. Они кувыркались, ходили, как говорится, на голове.

Они же и поднесли победителям короткие, оплетенные черешнями ветки. Важе досталась одна ветка, Ивану — две, а Саше — три.

— Что скажешь теперь? — торжественно спросил уполномоченный у начальника АТК.

— Скажу, что говорил… Разве же я сомневался или сомневаюсь в его умении?.. Нет, Бидзо, не в этом дело… У меня по штату два механика-моториста, я из Горького по договору ребят пригласил, почти насильно, можно сказать, привез до нынешней осени. Пускай пока просто так походит. На текущий ремонт деньги выпишу, не поскуплюсь, да и ребята двумя-тремя рублями не попрекнут… А дальше видно будет… Места-то к осени освободятся, если горьковчане к нам в зятья не запишутся… Ничего пока не могу предложить другого, ничего не выйдет…

— Ну и твердолобый ты. — Бидзина обиженно взглянул на начальника АТК и прибавил: — Тебя послушать, у нас каждый винтик на учете, а с приходом одного бывшего заключенного склад запчастей существовать перестанет. Брось ты! Частные машины со всего района в ваши ворота, как в свои собственные, заезжают и выезжают, а ты на дыбы… И ты и другие прочие. Я же прошу и ручаюсь…

— Зачем обижаться, Бидзина, я нормально…

— Э-э, ради бога, эти нормальные нормы ваши сперва ты и твои шофера соблюдайте, а потом другим навязывайте! Лучше уж признайся, что все у вас вкривь и вкось — одно колесо вперед тянет, другое назад.

И не на шутку разозленный и разгоряченный Бидзина покинул упрямого начальника Квашавской автотранспортной конторы.

Важа доканчивал крышу. Покрывать ее толем, как советовала мать, он не стал, решил, если делать, так делать по-настоящему. Купил черепицу и теперь укладывал последние козы, поднятые наверх племянником, возле слухового окна.

— Ну как получилось, а? Люди добрые! Хороша крыша?! — крикнул он вдруг громко, оглядел двор, соседние дома, всю деревню — куда достал глаз. — Гогия, хоть ты голос подай, — прибавил он и поискал взглядом племянника.

— Отсюда не видно, дядя, спущусь, погляжу издали. — Голова мальчика появилась в слуховом окне и в тот же миг исчезла.

— Ай, красиво-то как, родной! Украсила дом новая черепица! — радостно воскликнула мать. — Спускайся-ка ужинать.

— Не черепица, а я украсил, я и Гогия, — засмеялся Важа, присел на окно, закурил.

— Дом совсем как новый, дядя, совсем как новый, — восторженно крикнул со двора Гогия и подставил полуголое тело под кран.

— Неплохо, а, соседи? — снова крикнул Важа.

— Хорошо, сынок, сказала тебе, хорошо. Спускайся, чего сидишь, — ответила мать, растирая намыленное тело мальчика сморщенными сухими ладонями.

— Разве я у вас спрашиваю? Мне от соседей узнать хочется о нашей работе, человек человеком жив, слышала ведь?!

— Все на работе, кто же тебе ответит?!

— В том-то и дело!..

— В чем, сынок?..

— Да в ужине… Кувшин вина сейчас в самый раз, вроде как магарыч мне и Гогия… Без него мне бы с этим делом не справиться… Сбегай, Гогия, за парой бутылок «Саэро» и не забудь в кувшин налить… Всякой дряни я все же «Саэро» предпочитаю…

— Уже принесли, сынок, и в кувшин налили… спускайся! — Она кончила мыть внука и вошла в дом. Гогия взялся за полотенце.

Важа не спешил спускаться с крыши, смотрел на село, курил…

Показалось стадо, миновало Важину усадьбу. Постепенно утихли топот и мычание. Потом все смолкло. Гробовая тишина воцарилась вокруг — ни звука. Над крышей пролетел воробей, и после его стремительного полета тишина стала еще ощутимей.

— Привет вам, соседи! Какова крыша, а?! — проговорил Важа про себя и притих, как бы прислушиваясь к своим словам.

Во дворе не было видно ни Гогия, ни матери.

Вдали прошел поезд так бесшумно, как будто вместо рельсов были расстелены бурки. И тут Важа увидел нечто такое, что заставило его выйти из задумчивости: большая бурая корова русской степной породы просунула голову в Важину калитку и протяжно замычала… Была она на редкость хорошо откормлена и ухожена, весом в полтонны, если не больше.

— Эй, люди! — процедил сквозь зубы Важа и оценивающим взглядом оглядел корову. А она уже втащила во двор свое огромное тело с пудовым выменем с таким уверенным видом, словно вот уже много лет возвращается с пастбища в свой хлев.

— Она-то откуда взялась, проклятая? — Мать выбежала во двор, схватила прут и огрела корову раз, другой, тесня ее к калитке.

Та, как нарочно, воротила морду, старалась увильнуть от занесенного прута, пятилась подальше от ворот, в глубину двора, а потом и вовсе перестала замечать удары, заглянула в покосившийся гараж, обнюхала раздолбанную старую «шкоду»…

Веро еще не вернулась домой. Она работала во второй смене. Гогия перестал есть хлеб и протянул недоеденный кусок корове, которая с видимым удовольствием его прожевала и в знак благодарности лизнула ладонь мальчика. Важа медленно сошел вниз по приставной лестнице и с нескрываемым интересом принялся разглядывать неожиданную гостью. Он постоял с минуту перед ней, потом снял кусок каменной соли, запрятанный на балке под балконным полом, и протянул его корове. Она полизала соль, отвернулась и шумно выпила воду под расположенным тут же водопроводным краном.

— Ишь ты, словно здесь и выросла! — заметил Важа, взял из рук матери прут, переломил надвое и выбросил обломки прочь.

— Ты что это, сынок? — испугалась мать.

— А чего бьешь смертным боем скотину? Пусть себе пощиплет траву, попасется, видишь, кругом трава одна… Там и хозяин отыщется.

— В деревне такой коровы ни у кого нет, — вставил Гогия и бросил на землю охапку свежей травы.

— Пускай калитка открытой остается, — Важа пропустил замечание мимо ушей. — Захочет уйти — уйдет сама, а то и хозяин заглянет. Только корма не жалейте, нельзя жалеть корма для скотины.

— Такой коровы ни у кого нет окрест, чья же она? — тревожно проговорила мать.

— Чья бы ни была, смотреть все равно за ней нужно. Жаль скотину! — сказал Важа, попробовал большим пальцем острие серпа, зашел за дом и вскоре вернулся с большущей охапкой свежескошенной травы.

Корма у невесть откуда взявшейся скотины благодаря стараниям Важи было предостаточно, и с какой стати она стала бы покидать обильную пищей усадьбу. Это была удивительная корова. Не корова, а гора среди приземистого тонкокостного деревенского стада.

Через несколько дней после ее появления Важа куда-то ушел, ничего домашним не сказав, вернулся он через двое суток в отличном расположении духа. Корова по-прежнему стояла во дворе непривязанной и занималась своим обычным делом, щипала траву. Благо, она после непрерывных дождей заполонила все вокруг.

— Кличку ей дали? — весело осведомился Важа и похлопал скотину по холке.

— Как бы неприятность не вышла, сынок, ради бога! О какой кличке речь. У нее уж, верно, и своя кличка есть, и свой хозяин. Кто знает, как он ее ищет день и ночь? — замахала руками мать, словно отгоняя всякую мысль о кличке для чужой коровы.

— Я за двое суток все ущелье облазил, все деревни обошел, хутора все, — заявил Важа, — кого только не спрашивал. Не теряли, спрашиваю, корову, никто не терял, отвечают в один голос. Видно, она господом богом нам послана.

— Ты, сынок, такие мысли гони от себя подальше! Оставь, говорю, такие мысли! О деревне подумай, что скажут!

— Занялась бы ты своими делами. Деревня, она свои дела сама устраивает, а я своими займусь. Сам свое дело знаю! Не явится ее хозяин день-другой — объявление в районной газете дам… Что-нибудь предприму… Не тревожься. — Важа нагнулся, провел ладонью по вымени, потянул за сосок. Мутно-белая жидкость змейкой легла на землю…

Под вечер, когда мимо усадьбы Хриокашвили вновь прошло стадо и утихли мычание и топот копыт, ко двору подъехал грузовик с крытым кузовом. Важа открыл ворота. Шофер грузовика сквозь стекло кабины напоминал ястреба в клетке. Он неторопливо открыл дверь, вытащил из нагрудного кармана кожаной куртки две плитки шоколада, спрыгнул на землю и протянул одну плитку Гогия.

— В дальний рейс еду, — сказал он, обернувшись к Важе. — За ночь надо успеть отремонтировать, время не ждет, спозаранку — в дорогу.

Шофер протянул вторую плитку Важиной матери.

— Перекусим — и мигом, — сказал Важа.

— Я сыт. Вот тебе деньги за труд. Запчасти в кабине. Пойду к двоюродному брату, век его не видал, не годится так. Чуть свет буду у тебя. — Шофер протянул Важе деньги, попрощался за руку с его матерью, потрепал мальчика по щеке и, вертя на указательном пальце кольцо со связкой ключей, вышел на дорогу.

— Кто это, сынок? Что ему надо? Почему он тебе столько денег дал, а? — заволновалась мать.

— Махину эту отремонтировать должен вот и заплатил. Успокойся, мама. За меня, говорю, не бойся, я глупости бросил! — успокоил Важа старушку и подошел к машине.

Ночь. Важа при свете электролампы, перевешенной через ветку дерева, ремонтирует грузовую машину. Гогия, присев на корточки, подает дяде инструменты. Его клонит ко сну. Он то и дело зевает, но крепится. На балконе с недостающими балясинами сидит мать и дремлет. Неподалеку большая пегая корова жует свою бесконечную жвачку. Иногда она перестает жевать, и приглушенное мычание стелется по двору.

— Мычит она как-то тревожно, нездорова, что ли, — говорит с балкона очнувшаяся от дремоты мать, — как бы с ней беды не случилось.

— Ступайте-ка спать, с чего это вдруг все совами обернулись? — говорит Важа и, обращаясь к племяннику, прибавляет более строгим голосом: — Марш в постель. Умываться и спать.

Гогия встал, зачерпнул пригоршней бензин из ведра, потер руки, высушил ветошью, пошел мимо коровы к крану, промычал дорогой, передразнивая ее, помылся и вошел в дом.

— Слышишь, мама? — Важа взглянул на балкон. Мать успела снова задремать.

— Веро дождусь. Пока не вернется, не лягу! — стояла на своем старушка.

— Я-то здесь. Чего беспокоишься? Или кто ее заденет — меня не боится. Ступай, говорю, спать, — Важа не стал дожидаться ответа, лег на землю, по эту, невидимую с балкона сторону машины и взглянул на корову. Смотрел он на нее довольно долго, потом приподнялся и улегся на вытащенное из кабины сиденье.

Луна растворила в себе бледный свет электролампы.

Усталые шаги на лестнице нарушили тишину ночи.

Важа приподнялся.

— Ты, Веро? — Вполголоса окликнул он сестру и присел на сиденье.

— Ой, а я тебя и не заметила! — удивилась Веро и проворно сбежала вниз по ступенькам. — С чем возишься?

— Да с машиной. Немного осталось…

— Уже начало первого. Отложил бы на утро.

— Нельзя никак. Спешит хозяин. Спозаранку, говорит, чтобы готова была.

— Заместитель наш вроде какое-то дело тебе подыскал, да директор в командировке…

— Никуда не денется, вернется. А Гогия у тебя хороший парень, — сказал вдруг Важа, — голова варит, да и руки умелые… Насилу его спать отослал…

— Сказал тоже! Ты для него — бог! Как ты вернулся, в нем вроде силы прибавилось… Ладно, вставай, Важа, спать пора, — ласково сказала Верб и медленно поднялась на балкон.

Важа, однако, продолжал сидеть и поднялся только тогда, когда все утихло в доме. Он водворил сиденье на место, погасил во дворе свет и спустился в подвал. Здесь он зажег небольшую лампу, взял с полки два ножа, один узкий и длинный, другой покороче, но широкий, отточил их на точильном камне, провел остриями по запястью. Ножи были отлично наточены. Важа положил их обратно на захламленную полку, рядом с кувалдой, и вернулся во двор. Постояв с минуту во дворе, он вышел на проселок, огляделся по сторонам.

Сельская улица, освещенная неоновыми лампами, была безлюдна.

Важа вошел во двор, запер калитку и, приблизившись к корове, уставился на ее вислый живот и не в меру разбухшее вымя. Корова беспокойно топталась на месте и приглушенно мычала, то и дело обнюхивая землю или забор, словно искала что-то.

Важа подвел скотину к дверям подвала и куском каменной соли заманил внутрь. Корова с трудом протиснулась в широкую двустворчатую дверь, постояла в темноте и внезапно подалась вперед, стукнувшись мордой о полку на противоположной стене. Что-то с грохотом упало на земляной пол и разбилось. Важа, обжигая пальцы, вывинтил из патрона небольшую лампу, сменил ее на другую, в пятьсот ватт.

Яркий свет залил подвал. Корова бесцеремонно обнюхала все вокруг, еще раз замычала и повернулась всем телом к Важе.

В правой руке Важа держал молот…

Корова снова протяжно замычала, тряхнула отвислым животом и, пока Важа поднял молот, опустилась на землю. Опустилась внезапно, как подкошенная, замычала и, скривив шею, потянулась мордой к тому самому месту, откуда уже появилась новая жизнь — красное, пестроголовое существо двигалось копытцами вперед.

Важа бросил молот на землю, взял с полки пустой дерюжий мешок, постелил грядущему существу. Быстро засучив рукава, отыскал еще один мешок и ухватил им теленка за ноги.

Фыркая и чихая, приноравливаясь к новой среде, переходило из одного мира в другой пестрое, красивое, с нежными копытцами существо. Важа вытянул задние ноги теленка и опустил на прохладную землю. Некоторое время он сидел неподвижно, потом прислонился к стене подвала, заполненного телами коровы, теленка и его самого. Корова тихо замычала и несколько раз лизнула новорожденного.

После минутного отдыха Важа поднялся, подтащил мешок с теленком поближе к вымени матери, достал тут же из ящика горсть соли и посыпал мокрое тело теленка. Мать с живостью принялась лизать свое чадо.

Важа распахнул двери, и приятный ночной майский ветерок наполнил душный, без окон, подвал.

Со вторым криком петухов Важа поднял голову. Все это время он продолжал сидеть, прислонившись к стене. Вылизанный, пестрый, красивый, большой теленок лоснился в залитом светом сыром подвале.

Важа медленно поднял глаза и увидел на пороге шофера грузовика. Тот смотрел на корову. Сперва издали, потом подошел поближе. Теленок, при его приближении, поднялся, растопырив слабые ноги, вслед поднялась корова, медленно встал и Важа. Шофер провел рукой по спине теленка, потом подложил ему под живот ладони, подержал на весу некоторое время и опустил обратно на мешок. Теленок покачался из стороны в сторону и неловко, но красиво улегся на свою подстилку.

Шофер вопросительно уставился на Важу. Важа вместо ответа отрицательно покачал головой, поднялся и усталым, но твердым, решительным шагом вышел во двор и закурил сигарету.

Шофер прошел мимо него, неторопливо сел в кабину, опустил дверное стекло и завел грузовик. Важа продолжал курить. Шофер медлил уезжать, то и дело поглядывая на товарища. Важа подошел к открытому окну кабины, вынул из кармана пачку денег и протянул шоферу. Машина незаметно тронулась с места, выехала за покосившиеся ворота и скрылась из глаз.

Важа не стал запирать ворот…

Петух с ободранным хвостом крикнул так громко, что сидящий на ступеньках Важа вздрогнул.

Светало. Деревня просыпалась. Первой из дому вышла Веро, одетая в рабочую одежду, со свертком завтрака в руке, и вдруг остановилась, не ожидая в этот ранний час увидеть брата дремлющим на лестнице. Внезапно словно что-то осенило ее, она бросилась к перилам балкона и взглянула на то место, где прежде стояла корова. Коровы не было. Веро стремглав бросилась вниз по лестнице, заметила яркий свет в подвале и остановилась перед открытыми дверьми, глубоко вдохнув растворенный в прохладном утреннем воздухе непривычный запах отелившейся коровы. Веро вбежала в подвал и припала к большому бурому телу… Некоторое время спустя к ней присоединились мать и Гогия с ранцем за спиной. О школе, работе и думать никто не думал. Все дела и все вопросы вдруг утратили смысл. Замерев, смотрели они на отелившуюся корову. И их дыханием — пятерых равно счастливых существ — полнился заплесневелый, сырой подвал. Это пронизанное счастьем дыхание беззвучной струей лилось из распахнутых двустворчатых дверей и бескомпромиссной верой заполняло двор, усадьбу и через незапертые ее ворота выходило и сливалось с дыханием всей деревни.

За этим дыханием, за этим непривычным дому Хриокашвили воздушным потоком медленно последовал Важа. Шел он усталой походкой в неопределенном направлении… Лампы дневного света гасли в деревне, и луч солнца прорезал дорогу. Возле бензоколонки бродил сторож. Важин приятель еще не приходил. Перед сельсоветом у небольшого финского дома участкового уполномоченного не было видно мотоцикла. Без адреса, но не без смысла ходил Важа по улицам деревни и разглядывал все с таким напряженным вниманием, словно видел ее впервые. Встречных было больше, чем попутчиков. Важа пожелал нескольким доброго утра, хотя они не были ему знакомы, и продолжил свой путь.

Словно на большое сельское празднество стекался народ к усадьбе Хриокашвили. Тщательно подметенный, убранный двор буквально сверкал. Целая гора зеленой травы лежала перед коровой. Она с аппетитом пережевывала молодую сочную траву, пестрый теленок тыкался мордой в огромное материнское вымя. Казалось, он рос прямо на глазах… Гогия вертелся поблизости, пододвигал траву поближе к корове, подбрасывал новые охапки, и при этом лицо его было серьезно, исполнено мужского достоинства.

Людской поток постепенно пошел на убыль — усадьба Хриокашвили опустела, и молва об удивительной истории с коровой разлетелась по деревне…

Последним из зрителей оказался Бидзина. Он с грохотом въехал во двор на своем мотоцикле. Рядом с ним в коляске сидел директор животноводческой фермы. Директор, он был в белом халате, сошел с мотоцикла и с деловым видом приблизился к корове.

— Прекрасный отел, никаких осложнений. А приплод какой, к тому же телка! Везучие вы, однако! — сказал директор и несколько раз потянул корову за соски.

— Мы для нее ничего не жалели, ни я, ни мой сын, как посланницу божью приняли, выхаживали… Разве же я столько понимаю в корове и теленке? Если поверите, у нас и дойной козы-то не было, своей грудью двоих вскормила…

— Ты что, мать, кто же тебе не поверит! А где Важа? — спросил уполномоченный.

— Не знаю, сынок, людей постеснялся, как ушел куда-то утром, не возвращался! Он тут заправлял, не то и теленок задохнуться мог, и корове худо бы пришлось. Я-то в корове ничего не смыслю, ночь не спал, помог ей отелиться… Да и я не сомкнула глаз, украдкой от него…

— Знаю, мать, все в подробностях знаю… Я всегда был в нем уверен, но твердолобые только сейчас в этом убедились. Это меня и радует! — сказал Бидзина и с насмешкой взглянул на директора фермы.

— Я не сомневался в Важиной ловкости, — сказал в ответ директор.

— А в его правдивости? — отпарировал Бидзина и, обращаясь к матери Важи, произнес: — Теперь, мать, дело обстоит так: корова возвратится на ферму, на первое время со своим теленком, а затем, когда подрастет теленок и траву начнет есть, его вам передадут, и тогда уж сами знаете — смотрите за ним, ухаживайте… И надой будет, масло, сыр. Гогия, я уверен, не поленится, приглядит за скотиной.

— Гогия, сынок! — позвала Веро, но никто ей не ответил.

Участковый уполномоченный словно вдруг опомнился, даже не взглянув на директора фермы, он сорвался с места, вскочил на мотоцикл и исчез в пыли.

С ревом мчится мотоцикл участкового по главной улице села. Рядом с Бидзиной в коляске сидит Гогия. У него злое, взволнованное лицо. Мотоцикл мчится к железнодорожному вокзалу.

Перрон вокзала встретил их безлюдьем. Вдали виднелся хвост уходящего поезда…

Мотоцикл мчится по шоссе параллельно железной дороге. Гогия опустил голову на колени, чтобы скрыть слезы обиды, подступившие к глазам. Бидзина, угрюмо уставившись на дорогу, впился руками в руль мотоцикла. Мотоцикл постепенно догоняет поезд…

Перевод Л. Татишвили.