Современный грузинский рассказ

СНЕГ

Прислонясь к дверному косяку, он стоял в накинутом на плечи ватнике, наблюдая за мужчиной, готовым тронуться в путь. На дворе было темно, холодно, от мокрого снега несло пронизывающей сыростью. Подтянув подпруги, мужчина оглянулся:

— Бог даст, все здесь в порядке будет, а я утром сдам на склад сыр и к полудню вернусь.

— Да ладно тебе, все будет в порядке, как же иначе, — сказал стоявший в дверях подросток. — Сам знаешь, как оно бывает с беременной бабой? — и покраснел от того, как легко и просто произнес эти слова, будто бывалый отец семейства. С облегчением отвернувшись в темноту, скрывшую его смущение, он почесал левой рукой затылок и добавил:

— Мальчишка будет, обязательно.

— Да благословит тебя господь! — воскликнул стоящий у телеги мужчина. — Кто знает, братец, кроме добра я ничего не делал, за что всевышнему гневаться на меня?

Парень опять улыбнулся: вот, мол, заладил про бога, и сунул в карманы брюк озябшие руки.

— А как же, — весело подбодрил он уходящего, — где это видано, чтоб правда да с голоду пухла?

— Ну, я двинулся, а ты, мужчина, сам тут разберешься!

— О чем речь! — парень аж зарделся от гордости, что его назвали мужчиной, густой бас старшего теплом разлился в душе: «Мужчина, сам разберешься!»

— Утром подкинь силоса! — медлил уходящий. — Или сена, а я ворочусь, сам ту скирду разметаю.

— Да брось ты, человек! — парень невольно перешел на бас — Что я сам не могу сена натаскать? Не в том дело, надо бы уже ту кукурузную солому использовать.

Мужчина потрогал полную сыром бочку на телеге.

— Коров я вечером подою, — добавил он.

— Не беспокойся, — опять пробасил парень, — я их с утра подою, езжай, не то опоздаешь.

— Да уж, пора! — Мужчина стал понукать лошадь: — Ачу!

— Добрых тебе вестей! — крикнул ему вслед парень.

Снова прислонившись к косяку, он стоял, глядя на уходящего в темноту мужчину; внезапно странное, подобное этой темноте, гнетущее чувство охватило его. Он еле сдержался; чтоб не окликнуть мужчину, не вернуть его назад. «Будет тебе, братец!» — подбодрил он сам себя, и, отводя взгляд от густой мглы, повернулся и прикрыл за собой дверь. В хлеву слабо мерцали засиженные мухами лампочки, но парню этот свет показался ярким и сильным, и он с надеждой посматривал на потолок. Все же смутное, похожее на страх, чувство не покидало его.

Теплое дыхание коров, с хрустом пережевывающих кукурузную солому, успокаивало парня.

Он подсел к очагу в середине коровника, подбросил грабовое поленце, потом скинул ватник и бросил его на потемневший от времени гладкий топчан.

Некоторое время он сидел у огня, снова успокаивая себя, подбадривая недавно слышанным и тешащим душу: «Мужчина, сам разберешься!» Потом озябла спина, и он повернулся другим боком, согреваясь жаром больших, с кулак величиной, раскаленных угольев.

Время было позднее, но спать не хотелось, и он все сидел у огня, прислушиваясь к сопению коров и пронзительному свисту поднявшегося с запада ветра. А ветер крепчал, врываясь в щели и просветы бревенчатого хлева, раскачивал подвешенные на крючьях лампочки, отчего по стенам коровника метались странные, размытые тени, и парень поневоле отводил взгляд и от теней, мечущихся по стене, и от раскачивающихся лампочек. Потом он встал, сдернул со стены централку двенадцатого калибра и просторный, видавший виды патронташ. Отыскав заряженные жаканом патроны, вогнал их в ствол, снова повесил на стену патронташ, а сам уселся на топчан, пристроив ружье рядом.

Неподвижным взглядом он уставился на весело потрескивающие раскаленные угольки, следил за неровной игрой пламени и вдруг почуял, что ветер стих. Слышно было только ставшее громким дыхание коров, спокойно пережевывающих солому.

Парень встал и подошел к окну.

Сияние снежной белизны ударило в глаза, ожидавшие столкнуться с недавней темнотой.

Прихватив ватник и ружье, он распахнул дверь. Хлынувший наружу свет вырвал из мглы огромные, с лепешку величиной, летящие снежные хлопья. Снежное мерцание охватило окрестность, и только стога сена и кукурузной соломы еще смутно виднелись посреди тусклой белизны. Парень присвистнул от удивления. Снег уже лежал выше колен, но падал все так же размеренно и упорно. «Если до утра так пойдет, сколько ж его навалит», — пугаясь, парень поглядел на небо, но его не было видно за роем крупных, сухих, сизовато-сиреневых хлопьев.

Он даже не понял сперва, что его так испугало, от страха подкосились коленки, но в который раз ободренный вызвавшими гордость словами — «мужчина, сам разберешься» — он вспомнил про дело и встревожился: «Если и впрямь до утра валить будет, так я до стога не доберусь!»

Он вернулся в коровник, прислонил к стене ружье, продел руки в рукава ватника, достал ушанку, потом нашел среди груды ведер и бочек из-под сыра деревянную лопату и вышел за дверь.

Парень начал прокладывать путь к ближнему стогу, до которого было метров двадцать. Легкий сухой снег живо отгребался, но от работы парень разгорячился, и его бросило в жар. Парень снова вернулся в коровник, отряхнул у порога ватник и подвесил его возле очага. Огонь потух. Парень подхватил несколько сваленных в углу поленьев, подложил их в очаг, пошевелил грабовым прутом.

Теперь он не испытывал ни страха, ни тревоги. Он вдруг ясно ощутил, что за делом забыл все свои недавние смутные страхи, и обрадовался этому. Чувство было такое, как в детстве, когда, проходя темной улицей, хотелось петь громко и весело.

И парень опять вышел наружу. Теперь на нем была удобная непромокаемая куртка. Снег сыпался с неба все такой же густой и крупный. Только что проложенную дорожку едва не занесло, и тревога подступила снова, но, не даваясь ей, парень принялся за работу. Когда он добрался до скирды, снега было уже по пояс.

— Вот неладный! — громко воскликнул парень. — Конца ему нет!

Собственный голос его громким гулом прошел по пронизанному снегопадом воздуху, заставив вздрогнуть. Он вдруг ясно осознал свое одиночество посреди затерявшейся в непроглядной мгле снежной круговерти, вдали от деревни. И правда, неодолимыми казались эти неполные семь километров, отделявшие его от деревни, и парня передернуло от наполнявшего ужасом сиреневого безмолвия ночи. Он рванулся обратно, кинул к стене лопату и распахнул дверь. Теперь его не успокаивали ни свет, ни огонь. Со злостью он перевел взгляд на ружье. Какая ему теперь польза от этого грозного и повинующегося ему оружия…

Он пришел в себя от короткого мычания. Нотия, белолобая корова, напрягая шею, смотрела на парня большими влажными глазами. Он нерешительными шагами приблизился к ней и протянул руку. Теплым, шершавым языком корова лизнула его ладонь и снова замычала.

— Что с тобой, Нотия, чего испугалась, добрая душа? — вырвалось у него. — Не бойся, я здесь!

Корова опять лизнула ему ладонь, и это вдруг успокоило его. В больших нежных глазах ее парню почудилось такое участие, что сердце у него сжалось. Безотчетно нагнувшись, он коснулся губами влажной морды, потом оглядел других, разом поворотившихся к нему коров, и воскликнул:

— Чего струсили, милые, я вот он, тут, с вами! — и сломя голову побежал за сеном.

Парень охапками таскал сено, подсовывая в ясли мычавшим коровам. Первой сено досталось Нотии. Сняв почти треть стога, он накормил всех. Заметно посветлело. Парень подбросил сена Нотии. Ему стало веселее. Так же размеренно и упорно валил снег. Парень, казалось, ничего не замечал. У него была одна забота — как-нибудь сохранить проложенную к стогам дорожку.

Наступил светлый, очищенный снегом, белый, безмолвный день.

Парень снова выбрался во двор, остановился посреди прорубленного им снежного тоннеля и увидел заваленную сугробами крышу коровника.

— Еще обвалится… Ух, твою… — выругался он в усеянное хлопьями небо и приволок лесенку. С трудом вскарабкавшись на крышу, он расчистил для себя место и принялся сбрасывать снег с крыши. Как ни странно, но он ни разу не взглянул в сторону деревни, будто ее вовсе не было, будто весь мир уместился в этой схваченной заснеженными вершинами впадине, и на всем белом свете не стало никого, кроме него самого и этих коров.

А снегопад не прекращался.

— Давай, давай, весь вывались, чтоб твоей матери от слез ослепнуть! — почему-то совсем беззлобно ругался парень, споро орудуя лопатой.

Усталость подкралась к нему незаметно, озябли и занемели руки, заныла спина, но он все так же уверенно, не поднимая головы, размахивал лопатой. Только однажды он на мгновение остановился, перевел дух и огляделся. Кругом был снег. Жуткая холодная белизна заполнила все пространство, закрыла серое, мутное, нависшее над головой небо, и у парни от страха сжалось сердце. Теперь пришел настоящий страх, и все его существо пронзило отчаянием, но он решительно врубался в снег, рассекая плотный покров. Парень испытывал чувство, схожее с тем, какое испытывает пловец, когда, увлекаемый огромной волной, он вдруг вскидывает голову и не видит берега, а кругом одни только волны, одна серая, мрачная, темная вода. Пловец, испугавшись, сбивается с ритма, судорожно ищет глазами берег. Человек вдруг поддается усталости и начинает задыхаться. Парень тоже словно плыл в этом безжалостном, вязком, пушистом море, неосознанно стремясь увидеть берег и близкую помощь. Стиснуло сердце. Перехватило дыхание. И когда выступили на глаза слезы, когда захотелось отшвырнуть подальше лопату, зарыться в снег и разрыдаться, он вдруг заметил, что очистил почти всю крышу. Только на краю еще держался небольшой сугроб, и парень как-то сразу успокоился и ощутил прилив сил. Теперь он напоминал воспрянувшего духом и презревшего морскую пучину пловца…

С трудом, валясь от усталости и засыпая на ходу, он слез с крыши. Снег уже доставал до карниза, а пробитая тропа была завалена по пояс. Кое-как парень отгреб снег, заваливший дверь, и заметил, что небо нахмурилось еще больше и стало смеркаться.

Едва не свалившись с ног, он забрался внутрь коровника. Наполненные снежным сиянием глаза ничего не видели в полумраке. Парень привалился к стене. Жалобно промычали коровы.

— Бедняги, бросил вас одних, голодных, да? — шептал он, прикрыв глаза.

На ощупь, со слипшимися ресницами, он подтянулся к топчану и сел. «Уже сплю, — промелькнуло в сознании, — ох, мама, хорошо как…»

Очнулся он от холода, озябшее, взмокшее тело не слушалось его. Коровы жалобно замычали.

— Пошли вы! — вырвалось было у парня, и он снова на несколько мгновений прикрыл глаза. Холод охватил его, пробудил угасшее сознание. Он разлепил тяжелые веки и нехотя поднялся.

Огонь погас. Подтащив несколько поленьев, парень обложил ими обуглившийся пенек, вытащил из-под топчана бутылку с керосином, плеснул и чиркнул спичкой. Пламя розовым светом прорезало темноту, и только теперь парень сообразил, что свет не горит. Медленно поднявшись, он нажал на выключатель. Раздался напрасный, пустой щелчок.

— А, чтоб тебя… чего еще было ждать в такую погоду?..

Огонь постепенно согревал озябшее тело, но его еще сильно бил озноб. От влажной одежды шел пар.

Голодные коровы мычали. Пошатываясь, он выбрался во двор, проваливаясь в снег, добрел до скирды. И снова почему-то первая охапка сена досталась Нотии, а уж потом он накормил остальных.

Глядя на расшумевшихся коров, он вдруг ощутил приступ слабости и жжение в желудке. Сообразив, что это с голоду, он даже разозлился на себя. Нашарив в почерневшем от копоти шкафу кусок зачерствевшего мчади, он погрел его над огнем. Отрезав от лежавшего в миске вареного мяса кусок, он достал сыр из бочки и немного поел.

«Пройдет, не вечно ж ему падать», — подумал он про снег, приходя в себя, и, обретая надежду, зажег светильник. Поискав бутылку с керосином, встряхнул ее.

Пригревшись, он задремал под мерное сопение успокоившихся коров. Но вскоре холод вновь напомнил о себе.

Коровник погрузился в сероватый сумрак. Ему сделалось совсем худо, когда он увидел заваливший окна снег, не то страх, не то желание спастись сорвали его с места, заставили распахнуть дверь. Непрерывно валившийся снег почти занес пробитую им дорогу.

«Если сейчас не разгребу, пропал!» — резанула мысль, он судорожно схватил лопату-Снегопад прекратился ночью. Низко нависавшее небо раздвинулось, проявив высокие звезды, и он, будто давним знакомцам, обрадовался им. Странно, но теперь, при виде звезд, он будто очнулся и вспомнил деревню, всех чужих и близких, и вновь ощутил одиночество и тоску. Нет, не страх, а острая, нестерпимая боль одиночества захлестнула душу. Машинально воротившись в коровник, он подбросил скотине припасенное им сено. Подойдя к Нотии, сам не зная почему, подбросил ей еще и растроганно улыбнулся:

— Что, Нотия, загрустила? Ну, будет, будет, я же здесь, милая!..

Пока он колол дрова, глухой звук топора и треск поленьев смешивался с веселым хрустом, доносившимся из коровника.

Парень развел огонь. Коптилка погасла, и теперь только пламя очага освещало помещение, и снова метались по стенам бесформенные тени. Измученный и усталый, он безучастно следил за их игрой, покуда сон окончательно не сморил его. Спал он крепким здоровым сном уставшего человека.

Наконец он проснулся. Растерянно озираясь, огляделся. Опять расшумелась скотина. Холод пронизал бок и спину. Поеживаясь, парень встал. С трудом овладел занемевшим телом. Сквозь залепленные снегом оконца едва пробивалась полоска света.

Откинув дверь, он с наслаждением вдохнул свежий морозный воздух. Схваченный морозом снежный покров хрустел, словно корочка мчади, и все белое пространство было охвачено странным сиянием.

«И то ладно, что снегопад прекратился, — равнодушно подумал он, — да иначе и быть не могло».

Он собрал остатки стога, притащил в хлев и раздал коровам.

Только теперь он почувствовал, какой прокисший дух стоит в коровнике. Ухватив мотыгу, стал подгребать навоз к выходу, ведущему к выгребной яме. Возиться пришлось долго, пока весь навоз не собрался у двери большой кучей. Парень рванул дверь. Набившийся в проем снег свалился внутрь хлева. Притащив железную лопату, он стал выбрасывать снег, смешавшийся с мокрым тяжелым навозом, наружу. Наконец, притворив дверь, он печально вздохнул. Коровы не давали покоя, бесконечно мыча и переступая копытами.

«Чего это они?» — испугался парень.

— Что с вами, милые? — крикнул он животным.

— Чего испугались? Я же здесь! Я вас не брошу! — успокаивал он их, будто, если захотел бы, мог уйти на все четыре стороны…

Вдруг парень догадался, что до сих пор не поил коров. То-то они так жалобно размычались. Он открыл кран, но воды не было. «Видно, замерзла или источник снегом забило», — не поддаваясь унынию, решил он и вспомнил, что за дверью должны стоять бочки с водой. Выбравшись, он заглянул в них. Снег стоял в воде, словно облако.

«Студеная… Как бы коров не загубить…» — подумал он, вернулся в помещение, раздул посильней пламя и подвесил на цепь, свисавшую с верхней балки над очагом, полный снегом котел. Снег подтаял, и котел сразу наполовину опустел. Натаскав еще снегу, парень спокойно ждал, пока нагреется вода. Потом разлил закипевшую воду в поильные ведра. Подкинув снега, чуть остудил ее, попробовал рукой. «Пожалуй, можно», — пробормотал он. Первой понес воду Нотии. Работы хватило до вечера. Немного отдохнув, он снова подкинул корм в ясли. Потом набил снегом котел и ведра, пододвинул их к огню. «Наутро пригодится», — деловито рассудил он.

Когда стемнело в третий раз, когда в третий раз навалилась смешавшаяся с белизной сиреневая ночь, парень вдруг понял, что вот уже трое суток, как не слыхал он человеческого голоса, как он сидит здесь один, всеми забытый и заброшенный.

От обиды сжалось сердце, захотелось зарыдать в голос. Теперь он припоминал, как отправился в соседнюю деревню повидаться со старшим двоюродным братом, как пошел с ним на дальнюю ферму, как, обеспокоенный положением беременной жены, уехал с фермы брат, а он теперь застрял в этой сводящей с ума бесконечной белой пустыне.

«Наши, наверно, думают, что я у брата, в тепле и уюте… А брат? Интересно, кто же у него родился: мальчик или девочка? До меня ли кому сейчас?» — при этой мысли он вскочил, обошел коров, заглядывая в глаза каждой из них ошалелым взглядом.

— Ну-ну, спокойно, я же с вами! — успокаивающе ответил он на протяжное мычание, вдруг сообразив, что чем больше предается своим размышлениям, тем сильнее расстраивается. Конечно, дурные мысли мелькали и тогда, когда он был занят делом, но все же работа развлекала его. Схватив лопату, парень вышел во двор.

В темноте он прикинул, где должна стоять другая скирда, и принялся копать снег. Сугробы нависали над головой, приходилось трудно, но стоило дать себе передышку, как сразу одолевала мерзкая тоска одиночества, и парень, будто обреченный, рубил снег, отчаянно размахивая лопатой. По длине пробитой тропы он чувствовал, что скирда должна быть где-то рядом. «Надо и к другим стогам пробиться», — осмелев, решил он. Холода парень больше не чувствовал, но вновь подступила слабость. «Да я есть хочу, — мелькнуло в голове, — сейчас откопаю скирду и поем».

Наконец он добрался до скирды и, обессиленный, упал на колени, уткнувшись покрасневшим от стужи лицом в сено. В лицо дохнуло теплым ароматом травы, сладким запахом зелени, земли, солнца, всем тем, что в эту минуту было насколько далеким, настолько же желанным, и он едва не заплакал. Сегодня это уже случилось не впервые, но он снова сглотнул ком в горле и загнал внутрь рвущееся рыдание.

Парень поднялся. Безвольно взялся за лопату и, пошатываясь, побрел обратно. Руки-ноги не слушались его. Будто оборвались сухожилия и рассыпались суставы.

Керосина оставалось мало, нужно было поберечь его. Кое-как парень развел огонь. Когда он начал раздувать пламя, в глазах вдруг потемнело, будто глухо и сильно ударили в затылок. Черные и розовые круги разбежались перед глазами, чтобы не упасть, он уперся руками в поленья. Ему никак не удавалось утишить боль. Наконец, собравшись с силами, он поднялся с колен и сел на топчан. Долго сидел, уставясь в темное пространство. Потом встал, достал из шкафа краюшку засохшего хлеба и с видимым усилием надкусил.

От первых кусочков стало легче. Прибавилось сил. Но боль в желудке стала острее. Он подвесил на цепь котелок с водой. Медленно пережевывал хлеб. Когда в котелке закипела вода, достал мешочек с кукурузной мукой и горстями стал сыпать в воду. Стряхнув с рук муку, образовавшую в котелке вязкую мутную массу, он достал из кадки сыр и самодельным ножом с пестрой наборной рукояткой нарезал кусочки сыра в котелок. Добавил немного соли и, помешивая воду деревянной мешалкой с обгоревшей ручкой, стал варить эларджи.

Эларджи, булькая, выплескивал на огонь шипящие брызги. Насытившись, парень забылся тревожным, неспокойным сном.

И снова коровье мычание разбудило его, но он больше не злился на них и не ворчал. Бросив взгляд в забитое снегом окно, он прикинул, что спал больше трех часов. Время будто остановилось.

Приоткрыв дверь, он с опаской выглянул. Обрадовался тому, что снег больше не падал. Крепко схваченный морозом, осевший снег затвердел. В тусклом лунном свете вся долина была укутана алмазно-пепельным сиянием.

Парень принес сена и подбросил его коровам. Ему было безразлично — днем ли кормить их, ночью ли, только бы унялись они и, весело посапывая, хрустели, нарушая своим сопением и топтанием ледяное безмолвие белой ночи. Затем он напоил их и снова набил ведра снегом про запас.

Однако ж коровы не унимались. Вдруг парень понял, в чем дело, почему они так взбудоражены. И так радовавшее его: «Мужчина, сам разберешься» — прозвучало тяжким укором.

«Я же не подоил их!..» — и он завертелся волчком. Сполоснул теплой водой подойники, благо теперь он все время держал на огне большой медный котел.

За всю жизнь ему лишь несколько раз пришлось доить корову, когда мать лежала в больнице, а отец был в горах на сенокосе. Он тогда кое-как нацедил несколько стаканов, чтобы было куда накрошить мчади для младших сестры и брата.

Он присел на корточки возле Нотии, обмыл ей теплой водой вымя и начал доить. Сперва молоко лилось куда попало, соски выскальзывали, по черному от помета полу потянулись белесые молочные полосы. Потом он приноровился, и рвущаяся из вымени струйка молока потекла прямо в ведро. Скоро парень устал от напряжения, заболели и онемели большие пальцы, но он упрямо доил, прислушиваясь к звонким ударам молочных струй о стенки ведра. Нежная вскипающая пена и теплый пар все выше поднимались к краю. Он только дважды позволил себе передохнуть, наконец закончил дойку и слил молоко в кадку с оцинкованной крышкой. До того он промыл кадку и покрыл ее простиранной марлей, чтоб хорошенько процедить молоко.

Выглянув, он со страхом увидел затянутое облаками, сулившее непогоду небо. Снова накормил коров и выгреб навоз.

Наступил пятый день. Накануне он снова пробивал дорожки к раскиданным по окраинам двора скирдам. Его уже не пугал тусклый отблеск заледеневшего пространства. Пустота и равнодушие овладели им. Деревянный скребок у него сломался, приходилось раскидывать снег тяжелой и менее удобной железной лопатой. Снег то и дело налипал на нее, и парень промыл лопату горячей водой и смазал ее постным маслом. Теперь работа пошла веселей. Он, словно крот, пробивался по лабиринтам проложенных им ходов. И с дойкой парень теперь управлялся лучше. «Привык я, наловчился», — с удовлетворением подумал он, поймав себя на том, что все время ищет, чем бы еще заняться.

Перед рассветом шестого дня, выглянув во двор, он недоверчиво окинул взглядом засыпанную снегом, с свинцово-серыми тучами окрестность, и ему показалось, что он забыл о существований красок — так иногда в памяти стирается и исчезает образ близкого и любимого человека, — парень попытался мысленно, напрягая все свое существо, воскресить яркие, живые, пестрые краски окружающей природы, но перед глазами вставала одна только пелена серо-белого цвета. Сам того не сознавая, он рванулся к коровнику и стал вглядываться в животных. Черные, рыжие, темно-бурые — они казались ему сплошным серым пятном, одна только Нотия отсвечивала своим белым лбом, и парень вконец растерялся. Потом он присел к огню и, успокоившись, обрадовался розовому свечению угольков.

«Давай, наваливай по самое горло, хоть захлебнись!» — беззлобно бросил он в небо, в очередной раз набивая снегом ведра, и вдруг его обостренный слух уловил какое-то подобие звука. Он вздрогнул, будто оглушенный, пошатнулся и поставил на порог ведра. Замер, весь обратившись в слух. Несколько минут парень стоял, не двигаясь и затаив дыхание, ждал, не почудилось ли ему.

Вдруг замычала одна из коров, следом за ней подняли шум другие.

— Заткнись, бестолочь! — крикнул он, боясь, что ничего не расслышит в таком гаме, но коровы замычали еще громче и протяжней.

— Какого черта! — взорвался парень. — Какой бес в вас вселился! — Он схватил кукурузный стебель и стеганул по первой попавшейся морде — это была Нотия.

— Что с вами стряслось? Скажите, что? — он не выдержал, и из глаз хлынули слезы.

Потом, когда во двор пробралось несколько вооруженных шестами мужчин на широких лыжах, весь напрягшийся парень обмяк и расслабился. Он с нежностью смотрел на взлохмаченные бороды что-то кричащих мужчин, и короткие глухие рыдания перехватывали ему горло.

Он стоял, припав к дверному косяку, иначе бы ему не удержаться на ослабевших ногах. Содрогаясь от молчаливого рыдания, он видел, что к нему пришли те, о появлении кого он каким-то особым чутьем не позволял себе думать все эти дни, и только теперь он впал в отчаяние, осознав, каково пришлось им, чего стоило в такую непогодь добраться до фермы. Откуда было ему знать, что обеспокоенные его судьбой люди, не щадя сил, прорывались к нему сквозь огромную снежную лавину, а те, кто оставался в деревне, тревожась о нем, не смыкали бессонных глаз. И стыд прихлынул к нему, обжигая сердце.

Вдруг он разглядел среди мужчин своего двоюродного брата, который, увидав парня, осклабился, растянув в улыбке рот до ушей, и, разом припомнив все, тоном бывалого мужика степенно пробасил:

— Какие новости, братец, мальчик или девочка?

— Девочка, девочка, дорогой ты мой! — закричал брат, обхватив парня ручищами.

И когда он высвободился из крепких объятий затискавших его мужиков, тем же размеренным и твердым тоном, ничуть не краснея, произнес:

— Дай бог ей вырасти умной и счастливой! Дитя, оно и есть дитя, мальчишка ли, девчонка!..

И почувствовал, как предательская слабость подкосила колени…

Перевод Д. Чкония.