Современный грузинский рассказ

ПЛАТФОРМА БОТАНИЧЕСКИЙ САД

«Внимание! К сведению встречающих! Самолет из Тбилиси рейсом 234 задерживается… Внимание! К сведению встречающих…»

И только после того, как диктор в третий раз повторил информацию о задержке рейса, Коба понял, что речь шла именно о том самолете, который он ждал, вздохнул с облегчением и впервые за все это время посмотрел на все то, что окружало его, спокойным, осмысленным взглядом.

Там, за аэродромом, за редкими стволами эвкалиптов и кукурузными полями, виднелась крошечная, с выгоревшей травой лужайка, казавшаяся еще меньше от замыкающего ее горного склона, поросшего буйной темной растительностью, и придававшая всему вокруг налет сельской тишины и спокойствия. Тишина этих мест, мелодичная и колеблющаяся, напоминала ему опаленный солнцем, примыкавший к тенистым горным склонам участок Минадзе, на который он в палящий полуденный зной выходил совершенно один и, будто бы в поисках кузнечиков, не меньше двух раз обшаривал вдоль и поперек пышущую жаром поляну, на самом же деле напряженно наблюдая за тем, что происходит там, на краю полянки, в огороженном кустами трифолиаты дворике, жадно прислушиваясь к малейшему шороху, будившему в его воображении мелькавшее на ступеньках крыльца платьице в синий горошек — вон там, за выстроившимися вдоль аэродрома эвкалиптами, у подножия этих, поросших буйной растительностью склонов…

С той минуты, как он услышал голос диктора и понял, что встреча откладывается хотя бы на самое непродолжительное время, страх и ожидание утратили свою определенность и разлились по телу беспричинной, стойкой тяжестью и каким-то болезненным наслаждением; будто бы в нем поселился недуг, неизлечимый и загадочный, медленно, безболезненно, но неминуемо приближающий конец и наполняющий его нежной, прощальной добротой. С любовью и всепрощающим милосердием смотрел он на снующих в прозрачном здании аэровокзала людей, на деловитую суету работников порта, на прогуливающихся по тенистым аллеям пассажиров и на весь этот мир, безмолвно передвигающийся и непостижимый. Казалось, что там, за стеклянными стенами, копошатся не ожидающие самолет взрослые люди, а дети со своими детскими заботами, и вся разноцветная бурлящая стеклянная коробка — детская игрушка с игрушечными столами и креслами, с игрушечными чемоданами и сумками.

Толкнув стеклянную дверь, вошел Коба в зал ожидания. Мимо билетных касс и регистрационных стоек с непривычной свободой и беззаботным довольством прохаживались люди, объединенные друг с другом общей целью и в то же время каждому из них в отдельности известной тайной.

Он сейчас встанет и уйдет, он выйдет из этого аквариума и освободится от мучительного ожидания, он сейчас же встанет и сбросит с себя этот бессмысленный груз.

И он встал с твердым намерением уйти и только было направился к выходу, как вдруг, весь превратившись в слух, охваченный последней надеждой, почувствовал, как расплавилось что-то в шершавом, как доска, пространстве, будто приоткрылось самое маленькое окошечко наглухо заколоченной комнаты, будто бездонная глубина воскресшего вдруг репродуктора вдохнула в себя внезапно нависшую напряженную тишину и тут же выдохнула вместе с равнодушным женским голосом:

«К сведению встречающих! Прибыл самолет из Тбилиси!..»

Коба мог представить себе все, кроме того, что именно здесь произойдет то, что, как по мановению руки, изменит его спокойное и уверенное существование. «На этом мы закончим нашу сегодняшнюю беседу. До свидания!» — вежливо и равнодушно сказал он, в последний раз окинул взглядом в нетерпении разбредающихся слушателей, которые с притворно-озабоченным выражением на лицах присоединялись к прогуливающимся по коридорам коллегам, и вдруг, словно сверкнувший в приоткрытом окне солнечный луч, ослепило его и тотчас погасло знакомое лицо, затерялось среди других, и стоящий все еще у доски Коба почувствовал, что в этой беспокойной, съедаемой палящим недугом комнате, от которой он бежал в мучительном нетерпении к утешительному спокойствию моря, внезапно зашевелилось и повлекло его, изможденного и опустошенного, в царство грез, далекое и долгое, в затерянное и притаившееся до сих пор в недрах времени воспоминание. И таким сильным был этот зов, таким нетерпеливым предчувствием пронзил он его, что некоторое время Коба стоял в растерянности, стараясь слить воедино неожиданно знакомый женский профиль и готовое вот-вот проснуться прошлое, но никак не воссоединялось разобщенное удручающей пустотой время, и, растерянно оглядываясь, боясь потерять из виду вышедшую уже из класса женщину, растолкав застрявшие у выхода фигуры, ринулся он в коридор, выбежал на улицу, и только лишь взгляд его упал на медленно идущую вдоль белой ограды парка в тени цветущих магнолий женщину, как внезапно, подобно неожиданно грянувшему грому, узнал он это когда-то столь желанное тело. Перед его глазами разом вспыхнули и раскинувшиеся на пологих холмах за ухабистой деревенской дорогой чайные плантации, и, словно гигантские зонты, разбросанные в их яркой, сочной зелени цветущие тунговые деревья, и приютившийся у подножия горы за опаленным зноем полем редкий грабовый лес, и ослепительно блестевшие под солнцем жестяные крыши домов, и корявые, то и дело ломавшиеся под рукой с коротким и гулким, как залп гекко, треском колья переплетенной разорванной проволокой ограды, когда Коба перелезал через этот расшатанный забор за упавшим в виноградник мячом — а вот и он, этот покоробленный, облезлый, с громким шлепаньем скачущий по истоптанному копытами коров полю мяч.

Теперь он уже не помнит — родными они, были сестрами или двоюродными — эти две взрослые девочки лет семнадцати-восемнадцати, в белых длинных, почти скрывавших колени ситцевых платьях в синий горошек, стянутых в талии и свободно ниспадающих широкими складками, с коротко остриженными, мягкими, блестящими, жгуче-черными волосами, с тонкими, трепетно вздрагивающими носами — у старшей, той, что повыше, — слегка вздернутый, у младшей — прямой, маленький, усыпанный крошечными веснушками, и у обеих круглые, нежно очерченные лица, на которых тогда уже отпечаталось незаметное детскому глазу, но теперь на удивление явное и очевидное женственно-робкое выражение.

Как ее зовут?

Женщина остановилась у перекрестка, пропуская машины. Коба ускорил шаг, перешел улицу и приблизился к ней. У него не родилось никакой определенной мысли, он даже не знал, заговорить ли с ней, и только одно желание двигало им — желание почувствовать ее близость, услышать ее голос. Больше всего жаждал он ее голоса — его так не хватало полноте чувств, воцарившейся в его душе, как не хватало этой женщины всему его прежнему существованию.

И вот она уже совсем рядом, в двух шагах, и, хотя он еще не видит ее лица, близость когда-то столь желанного тела обдает его головокружительным блаженством — эти волосы, эта гибкая спина, несколько располневшая, но все-таки по-прежнему эластичная, легкая фигура, и эти ноги — длинные, неутомимые и воздушно-нежные, на которых он всегда с отеческой жалостью подмечал незаживающие Царапины от колючих зарослей и чайных кустов и, умиляясь, представлял, как где-то далеко в раскаленном от солнца стоге сена сидели мальчик и девочка, и, тронутый болью любимого существа, мальчик ласково дул на израненные розовые ступни, а девочка с детской беспомощностью смотрела на своего спасителя.

— Осторожно! — с непривычной для него смелостью схватил он ее за руку.

Женщина обернулась, взглянула на него, и тут же среди внезапно вспыхнувших в его сознании чайных кустов и виноградников, накаленных солнцем полей и изгородей трифолиаты, неожиданным эхом знакомого до кончиков волос лица прозвучало милое сердцу имя — Ивлита! («И кто назвал этого ангела Ивлитой?»)

Ивлита! Собранное на какой-то миг в его сознании слово тотчас вновь распалось с мелодичным звоном, и уже испытанная когда-то, страстная, плотская ощутимость рассыпавшихся звуков вновь заставила биться в существе двенадцатилетнего мальчика сердце мужчины. То было неосознанное влечение отнюдь не к женщине, а к заключенной в самом этом имени, в каждом его звуке магической силе, о существовании которой он тогда еще не подозревал, но сейчас догадывается — сила эта была не чем иным, как благоговением перед каждым ее жестом, каждой ее улыбкой, каждым ее шагом.

Это было и какое-то первобытное, дикарское влечение, но не к женщине, а к самой природе, влечение, вызванное постижением ее красоты и невероятной гармонии, и божественный трепет, и благоговение и страх первооткрытия, но все-таки это была любовь, первая, неосознанная, подавляющая своим необычайным могуществом любовь.

Если бы он был менее взволнован, он заметил бы, как вздрогнула женщина, как она обернулась и как взглянула на него, как мгновенное, боязливое удивление и лучик радости пробежали по ее лицу и как она тут же отвернулась.

— Не удивляйтесь моей смелости, — сказал он и почувствовал, как забилось его сердце. — Мы некоторым образом знакомы.

— Еще бы, — усмехнулась она, — я чуть ли не два часа смотрю на то, какие вы претерпеваете из-за нас мучения.

У Кобы отлегло от сердца.

— Что поделаешь? Это моя работа. И вам, наверное, не легче приходится.

— Из-за этих курсов пришлось оставить семью. Интересно, и кому они только нужны? Хотя я не должна вам этого говорить.

— Издалека приехали?

— Нет. Из Поти.

(«Они из Поти. В гости к Минадзе приехали».)

— Представляю, как надоело вам море.

— Напротив. Я и забыла, когда купалась в последний раз.

— Да, жители побережья не любят море. Хотя это и странно. Вы знаете кого-нибудь в этом городе?

— У меня здесь брат с семьей.

— Правда? — почему-то удивился Коба. — А я вот никого здесь не знаю, — он хотел добавить: — «Кроме вас», но не решился.

— Иногда это даже лучше, — сказала она. — До свидания.

— До свидания, — ответил ей Коба. — Но завтра я вас непременно куда-нибудь приглашу. Скажем, на мороженое или на чашку кофе.

— Посмотрим, — улыбнулась она, — до завтра еще много времени.

И ушла.

Как просто все произошло! Но впереди еще весь вечер. А утром опять осточертевшая лекция!.. Время, отделявшее его от завтрашнего вечера, показалось вечностью. Почему я не пригласил ее сейчас же?» — подумал он, но тут же понял, что растревоженный этой неожиданной встречей и не подготовленный к ней, он не смог бы владеть собой и отпугнул бы ее, и в то же время он сердился на себя за проявление этой привычной для него нерешительности и благоразумной предусмотрительности.

Коба вошел в приморский парк и пошел по усыпанной гравием дорожке. Он весь был в завтрашнем дне, все мысли его вертелись вокруг завтрашней встречи, и время, казалось, тянулось чрезвычайно медленно, ведь даже не стемнело, а еще нужно было дождаться, пока рассветет и пока пройдут три часа, отведенные на лекцию.

Море спокойно переливалось и сверкало в лучах заходящего солнца. Пляж опустел, редкие купальщики виднелись в поблескивающей золотом воде, а на берегу оставались одни только старики да женщины. Все были в купальных костюмах; только четыре, одетые в черное, женщины сидели на песке, подвернув длинные подолы и выставив свои болезненно-белые, не знавшие солнца ноги. Они сидели ровным рядком, четко вырисовываясь на фоне ясного еще неба и синего моря, источая покой и добродетель, и только мигающие вдали, за чертой берега, сливающейся с горизонтом, ранние огни порта вносили в завораживающую своей безыскусственностью картину неожиданное, не вяжущееся ни с чем вокруг неестественное настроение, настойчиво выводя Кобу из всеобъемлющего, властного спокойствия и возвращая в состояние тревожного ожидания.

Коба не в силах был вернуться сейчас в гостиницу и, сидя весь вечер в номере, думать о завтрашнем дне. Он повернул назад, быстрым шагом прошел по асфальтированной аллее, смешавшись с толпой гуляющих, вышел на уже освещаемую лампионами площадь и почувствовал, что сегодня же вечером обязательно встретится с Ивлитой. Иначе и быть не могло, она во что бы то ни стало выйдет его поискать, придумает какой-нибудь предлог и выйдет, и таким правдоподобным и неизбежным показалось ему это, что сердце готово было от радости вырваться из груди, он лихорадочно всматривался в лица снующих взад и вперед людей, надеясь найти одно-единственное, желанное и любимое лицо. Он трижды обежал парк, не забыл даже устроившихся на скамейках вокруг фонтана отдыхающих и, наконец, вышел на улицу, чтобы встретить ее на пути к парку. Он настолько поверил в эту свою фантазию — что она непременно придет, — что теперь терзался страшными подозрениями, и чтобы рассеять их, придумывал тысячи возможных причин в оправдание ее опоздания, но ни одна из них не могла служить ему утешением, и, отчаявшись и потеряв всякую надежду, продолжал он поиск. Куда она могла подеваться? Одним духом пробежал он трифолиатовую аллею и оказался у дома Минадзе в надежде хотя бы одним глазом взглянуть на девочку или услышать ее голос, чтобы убедиться в том, что она дома, что она ни с кем не ушла и, как всегда, лежа в гамаке, читает книгу, но даже малейшего шороха не доносилось ниоткуда. Смеркалось, скоро совсем стемнеет, и где искать ее тогда, как рассеять иссушающие душу подозрения? При мысли о том, что он может не найти ее сегодня, у Кобы разрывалось сердце, но и заставить себя уйти со двора он не мог — что, если она все-таки дома? Вдруг она неожиданно пробежит по лестнице или, как было однажды, выпорхнет из дверей кухни? Тогда он успокоится и уйдет, а пока, внушая себе, что увидит ее непременно, он наблюдает за тем, как плетет дядюшка сеть для ловли ястребов или как дрессирует разъяренного Пестряка, в общем, он готов на все, только бы сейчас увидеть ее, только бы убедиться, что она дома, и тут же покинут его раздирающие душу подозрения. «Взбесились совсем. Мужиков им надо. Сейчас небось угомонились малость». Кобу прошиб холодный пот, сердце подкатилось к самому горлу, и он чуть было не вышел из-за кустов, чуть было не взлетел по лестнице, чуть было не ворвался с криком в дом, но именно в это время скрипнула дверь кухни, во двор вышла тетя Нато, взяла стоящий на чурбане медный кувшин и поплелась к колодцу. «Нет ее дома! — почему-то непреложной истиной промелькнуло у него в голове. — Нет!», но все же он не двигался с места и ждал, ждал, пока совсем не стемнеет, потом выскочил из зарослей и припустил по дороге. Он больше не боялся ни темноты, ни того, что опоздал домой, им владело одно-единственное желание — встретить ее где-нибудь, увидеть, что она делает, с кем разговаривает! И ребят он после полудня не видел, даже Чукию. Наверное, все пошли куда-то вместе, а о нем даже и не вспомнили. При мысли об этом он и вовсе расстроился — да и кино к тому же сегодня в клубе нет. Так где же они? И вдруг он представил, как, окруженная мальчишками, сидит она, подогнув ноги и выставив коленки, на траве во дворе Амбако, как она хохочет в ответ на их шутки, как подрагивает при этом все ее тело, как напрягается нежная белая шея и как она прижимает к груди ладошки.

Мысль о том, что сам он этого не видел, что никто о нем не вспомнил, что все тайно, словно заговорщики, скрылись куда-то, пронзила его болью и отчаянием, на глаза навернулись слезы, леденящей, вселенской пустотой наполнилось сердце и весь окружающий мир стал ему глубоко противен. «Чукия! Чукия-а-а!» — «Нет его, сынок, дома, в Чохатаури мать увезла, до сих пор не возвратились!»

И вдруг вновь стало светло, тепло и прекрасно. Еле сдерживая себя, чтобы не закричать от восторга, мчится Коба по темному проселку. «В Чохатаури! В Чохатаури!» — с наслаждением повторяет он и, запыхавшись, останавливается у другого двора. «Роман! Эй, Роман!» — слышит он, кто-то зовет Романа («Он дома, он дома!») и, не дождавшись ответа, словно бесплотный, невесомый, летит он дальше, не замечая ни пота, градом катящегося со лба, ни собственного разгоряченного тела, ни острых камней на дороге. «Гогия!» — громко позвал он. «Кто там?» — послышался голос Гогиевой матери. «Это я, Коба. Гогия дома?» — «Нет его, сказал, что к Залико пошел». Дом Залико в двух шагах. Надо только перебежать эту чайную плантацию, и все. Коба продрался через кусты, напрямик, и, еле переводя дух, подбежал к дому Залико. Но кричать с такого расстояния постеснялся и только направился было к калитке, как заметил на пашне чью-то тень. «Гогия!» — тотчас же узнал выходящего со двора мальчика. «Если ты к Залико, так его нет дома», — сердито процедил тот сквозь зубы. «А где же он?» — с напускным равнодушием поинтересовался Коба, но сердце его при этом пронзила такая боль, что он чуть не упал. «Откуда мне знать! Наверное, у тех девчонок!» «Но и девочек нет дома!» — чуть было не закричал Коба, но одеревеневший язык не подчинялся ему. Он повернулся и пошел следом за Гогией, который вышагивал впереди, вызывающе насвистывая. Теперь он не сомневался, что Ивлита была с Залико. Иссякла последняя капля надежды. Казалось, весь мир давил своей тяжестью ему на плечи и пригибал его к земле. Единственное, что рисовалось его смятенному сознанию, это были две тени, притаившиеся под деревом посреди звенящего от стрекота цикад поля, и темная, холодная, безлюдная ночь… Потом эта ночь несколько посветлела, наполнилась голосами и вместе со сверкающей под лампионами струей фонтана метнулась ввысь, и Коба совсем уже рядом увидел приближающуюся к нему улыбающуюся женщину, «Ивлита!» — первый раз в жизни произнес он вслух это имя, но она не услыхала его, — именно в это время грянул духовой оркестр — было уже восемь часов и в приморском парке начинался обычный вечер отдыха.

«Внимание! Совершил посадку самолет из Тбилиси…»

Коба направился к воротам, куда должны были подойти прибывшие пассажиры. Самолет стоял неподалеку, и он увидел, как появилась на трапе одетая в синий костюм стюардесса, как прокричала что-то стоящим внизу техникам и весело засмеялась. Ее беззаботный, звонкий, словно хрустальные бусинки, рассыпавшийся по залитому солнцем пространству смех, такой же чистый и привольный, как окружающая природа, вновь вернул Кобу в праздничное состояние ожидания, одарил сладчайшим ощущением всеобъемлющей радости, и с таким же, как и двадцать лет назад, трепетом посмотрел он на приставленный к самолету трап, по которому уже спускались уставшие, изнуренные пассажиры.

— Быстрее!

С нескрываемым нетерпением ринулся он к женщине. И она его тотчас же увидела и медленным шагом направилась к нему. И чем больше приближались они друг к другу, с тем большим волнением чувствовал Коба, что в самой первой секунде встречи заключены вся правда и красота их необычного приключения. То, что происходило в нем, ни в коей мере не походило на то, что происходило в действительности, и это ощущение непривычности даже наполнило его трепетным благоговением и благодарностью перед вечными человеческими страстями, будто бы и не был он одним из действующих лиц разыгрывающихся событий, а всего лишь свидетелем происходящего где-то вне его. Но это продолжалось всего лишь миг, и едва он увидел грустное, словно сожалевшее о чем-то лицо приближающейся к нему женщины, как вновь охватившая его былая болезненная подозрительность поглотила это приятное ощущение.

Для чего она приехала?

Вдруг ее поступок показался ему до того нелепым и непонятным, что он стал испытующе приглядываться к каждому ее шагу, к каждому движению в надежде заметить что-либо, за что можно было бы ухватиться и прогнать это тягостное подозрение. До сих пор он не думал о причине, которая побудила ее вернуться. С того самого дня, когда он впервые увидел ее, и скорее даже с того самого вечера, когда в приморском парке столкнулся с разыскивающей его Ивлитой, одурманенный лишь собственными чувствами, бродил он как в полусне и не старался понять ее чувств, — он был счастлив уже тем, что она понимала его, тем, что сочувствовала ему, и тем, что доверительно следовала за ним повсюду, — они то сидели в кафе, то гуляли по аллеям приморского парка, то смотрели часами на выстроившихся у причала, то и дело вытаскивающих из воды блестящих плоских рыбешек рыболовов; а чаще всего бродили по пустынным уютным освещенным лампионами улочкам города, до тех пор наслаждаясь его красотой и безмятежностью, пока Ивлита не поглядывала тревожно на часы и не начинала прощаться — оказывалось, что ей пора домой, не то брат сойдет с ума от волнения. Все происходило так естественно и непринужденно, что у Кобы постепенно исчезло беспокоившее его чувство вины, и, как бы боясь неосторожно, одним мановением руки разбить свое счастье, он уже не думал о себе. Более того, в ожидании грядущего наслаждения он даже увлекся этой игрой — когда-нибудь он ведь откроется ей, а может быть, вовсе не скажет ничего, пусть все так и останется тайной, еще одним сладчайшим воспоминанием! Чувствуя себя обладателем тайны, он ощущал даже собственное превосходство, а порой, глядя на светящееся доверчивой, простодушной радостью лицо, и сострадание и, вероятно, благодаря этой уверенности в себе не удивился он, когда она сказала, что вернется завтра первым же рейсом, и, ни минуты не усомнившись в правдивости этого обещания, не попытался выяснить, что за неотложное дело возникло у нее вдруг в Тбилиси, и хотя почувствовал сожаление, что и без того короткое его счастье лишится еще одного дня, внезапность ее отъезда облекала это странное приключение еще большей таинственностью — но только проводив ее в аэропорт и просидев весь вечер в четырех гостиничных стенах, понял он, в какую опасную вступил игру, и — испугался.

Это не было страхом ни перед расплатой, ни перед неопределенностью будущего. Опьяненный страстью, он не помнил ничего на свете, кроме этой женщины и завтрашней встречи с ней, но, вспомнив проведенные вместе вечера и восстановив в памяти каждое ее слово, озаренное желанной свободой ее лицо и самозабвенную, безоглядную смелость, впервые испугался за себя.

— Здравствуй!

Женщина не ответила, только пристально посмотрела ему в глаза, и в этом глубоком, горящем взгляде прочел Коба укоризненный, отчаянный упрек в том, что произошло, и в том, что должно было произойти.

Ивлита молча протянула ему чемодан, он так же молча взял его, и они быстрым шагом направились к зданию аэровокзала. Она шла, несколько опережая его, легко покачивая своим прелестным телом, поворачивая время от времени голову, а когда она поправляла растрепавшиеся на ветру волосы, ему открывался ее изящный профиль, и, казалось, исчезала та неловкость, которую они испытывали и перед самими собой, и перед друг другом.

Она задержалась, дожидаясь, пока он откроет ей двери, и только когда они вошли в здание, остановилась, резко повернулась и, многозначительно улыбаясь, с достоинством победителя спросила: «Ну, и как же мы поживаем?»

Коба уже ощутил ее, приобретенное ценой этого странного самопожертвования, превосходство, понимал он и то, что и она его чувствует, — так же, с сожалением и не совсем охотно, но в то же время с неосознанным чувством собственного достоинства и вечной доброты приносит девочка тайком от родных сладости или любимую игрушку своему больному товарищу, и это чувство противоборства, постигнутое магическим детским инстинктом, поначалу сковывает обоих своей необычностью — первую именно от ощущения собственного превосходства, а второго тем, что он догадывается о неловком положении подруги, попирающей собственное превосходство, словно подчеркивающей свою беспомощность и роковую покорность и тем самым вселяющей в него уверенность в себе. Коба улыбнулся, сочувственно и с благодарностью обнял ее за плечи и нежно привлек к себе — в течение всего этого времени он впервые коснулся ее так смело, но она с упрямством обиженного высвободилась из его объятий и уже с непритворным страхом, в надежде услышать от него слова утешения, выдохнула:

— Господи, видишь, что я, глупая, натворила?

— Вижу.

— И что?

— Ну, пока в этом ничего страшного нет! — попытался он пошутить.

— Конечно, дальше будет интереснее. Поезд уходит в десять?

— Куда ты собралась?

— Домой, к детям. Куда же еще?

Коба, догадавшись, что сказано это было всего лишь для красного словца и в собственное оправдание, решил, что сейчас не стоило ей что-либо отвечать и тем более выражать какое бы то ни было сожаление. Она поняла его и, положив конец этой лицемерной игре, взяла под руку и уже с нескрываемым интересом спросила:

— И куда же мы идем?

— Пока что уходим отсюда, — сказал Коба и повел ее к выходу. — Надо где-нибудь пообедать. Пять часов, а у меня и маковой росинки во рту не было.

— Бедняжка! — с кокетливой жалостью сказала она и повисла у него на руке. — Бедный голодный ребенок! Пойдем, я покормлю тебя.

Вот он стоит рядом с ней, касается живой ткани ее шелестящего платья — кажется, что утренний ветерок играет проснувшимися прохладными ветвями мединии, — чувствует сухой запах ее развевающихся на ветру волос и слышит спокойный, погруженный в трепетное ожидание голос:

— Мы в город?

— Не знаю, но тем не менее нам нужна машина.

— Чего же мы ждем?

— Видишь, какая очередь?

— Мы не можем ждать. Пойди и скажи им, что это для нас невозможно, что у нас осталось всего несколько часов и что нам до-ро-га каждая минута, — Ивлита подчеркнуто четко, по слогам произносила каждое слово и, по-детски кивая при этом головой, старалась попасть в такт собственным словам. — И куда они спешат?

— Домой.

— Успеют. Я бы тоже встала в очередь, если бы шла домой, но я не иду домой. Ты же видишь, что я не иду.

— Вижу, — усмехнулся Коба.

— А знаешь, почему?

— Потому что до отхода поезда еще есть время. А последний самолет уже улетел.

— Потому что я сумасшедшая!

Ивлита вдруг остановилась и громко, словно приняв окончательное решение, сказала:

— Отвезти на вокзал.

Ее строгий тон привел Кобу в замешательство.

— Все равно теперь ты уже не уедешь.

— Доеду до Самтредиа, а там уж доберусь как-нибудь.

— Ты же знаешь, до десяти часов поезда уже не будет.

— Что же мне делать? — отчаявшись, сказала Ивлита и беспомощно оглянулась по сторонам.

Коба протянул чемодан шоферу, открыл заднюю дверцу и пропустил вперед Ивлиту. Зачарованный, смотрел он на то, как рассыпались ее мягкие, блестящие волосы, как по-кошачьи ловко скользнула она в глубь салона, прямо к противоположному окну и, едва опустившись, тотчас подобрала ноги и, устроившись поудобнее, словно наказанная школьница, сжалась в комочек, прильнула к окну и замерла.

— В ресторан! Ты, наверное, знаешь местечко поспокойнее, — сказал Коба шоферу.

Тот неожиданно для Кобы глубоко задумался и сочувственно произнес:

— До города я вам ничего предложить не могу.

— А в чем же дело, разве это не курортная зона?

— Курортная зона там, а здесь обычная городская окраина. В аэропорту не были?

— Да нет, как-то не подумал, что там может быть ресторан.

— А в ботанический сад не хотите? Тут всего двадцать километров.

— Поехали!

Ивлита не произнесла ни слова, она сидела вполоборота к Кобе и смотрела в окно, и ему стало вдруг неловко из-за своего хозяйски-повелительного тона, он решил как-нибудь пошутить и, не сумев ничего придумать, как бы извиняясь, спросил:

— Надеюсь, это не очень далеко?

Она, не отрывая взгляда от окна, пожала плечами, потом внезапно, будто бы только сейчас вникнув в смысл вопроса, нервно обернулась и идущим из глубины горла, чуть глуховатым голосом сказала:

— Нет, не очень далеко, — и, словно подбадривая его, улыбнулась короткой, напряженной улыбкой.

А машина уже выехала из еловой аллеи и помчалась по обсаженной цитрусовыми деревьями и эвкалиптами магистрали. Ветерок, ворвавшийся в опущенное окно, закружил в душном салоне и наполнил его пьяным ароматом растений, растений или этих волос, так трогательно обрамляющих светящееся спокойной радостью лицо, растений или этого дивного тела, чужого и в то же время удивительно близкого, которое он чувствует совсем рядом, невероятно близко, всего на расстоянии вытянутой руки, которое он создал в туманных глубинах собственной мечты и которое волнует и восхищает его своей реальностью и зыбкой призрачностью.

Неужели это то самое лицо, которое, словно загадочный талисман, притягивало двенадцатилетнего мальчика и никогда до конца не раскрывало своей тайны (что за неуловимый оттенок, подобный подкрадывающемуся к затаившейся в рогозе зеркальной глади воды ветерку, скользил временами по этому лицу), неужели это то самое тело, которое будило в мальчике животное желание скорости, полета, освобождения от какой-то сковывающей тяжести — не в то ли далекое детство мчат его сейчас с головокружительной быстротой вертящиеся колеса! Вдруг Коба заметил, что женщина самозабвенно, отрешенно отдалась физическому ощущению стремительной скорости машины, и понял, что эта бешеная езда, мягкое шуршание покрышек по асфальту, зеленая река садов по обочинам, с неуловимой быстротой несущаяся вспять вдоль тянувшейся широкой лентой автострады — казалось, бились о стекла гулкие брызги этого безумного потока — разбудили в спокойном теле женщины оторванное от всего на свете, странное блаженство, не имеющее ничего общего с ее душевными переживаниями и вызванное лишь механическим передвижением, стремительным полетом тела, и вдруг одолела Кобу горькая, унизительная ревность к раздражающему шуршанию шин, к железу, к скорости и ко всему, что сейчас пробуждало в ней совсем иные, не имеющие никакого отношения к Кобе чувства, будто бы чужой, бесплотный и нетленный мужчина встал между ними.

— Море, — сказала Ивлита.

Умиротворяющей голубизной ворвалось оно в растревоженное сознание Кобы и успокоило его.

— Твое море, — спокойно произнес он.

Она молча кивнула.

— Вечером искупаемся.

Ивлита окинула его тревожным взглядом, и по тому, как резко, чтобы не выдать себя, она вновь обернулась к окну, Коба понял, что его непроизвольно домашний, откровенно смелый тон окончательно сломил ее. Одной-единственной, необходимой и непроизвольно верной интонацией убрал он последнюю преграду, перешагнуть через которую не решался так долго, и обнадеживающе и с пониманием сжал ее пальцы.

Внезапное волнение Ивлиты током пробежало по его телу и печальной радостью поведало о ее непреложной, роковой покорности.

Машина свернула с автострады, объехала цветочную клумбу и остановилась на вымощенной разноцветным сланцем площади.

— Вот вам и ресторан, — сказал шофер.

Коба вышел из машины и придержал открытую дверь. Ивлита ловко поставила на плиты свои длинные, сильные ноги и, высунувшись наполовину из машины, несколько задержалась, будто желая навсегда запечатлеть в его памяти мягкую, зачаровывающую складку платья, изящную, точеную руку на дверце машины, показавшуюся в глубоком вырезе, отливающую неземной белизной и чистотой бретельку, так гармонирующую со всем ее обликом, свободно покоящуюся на ее несколько округленном, но все еще по-девичьи подвижном плече с едва заметными впадинками на ключице, плавную линию гибкой спины. Казалось, она изучила самую выигрышную позу своего совершенного тела и вдруг, подобно сорвавшейся пружине, выскочила из машины и прижалась к Кобе. Этот внутренний, дикарский, то ли от длительного путешествия, то ли от удивительно притягательной силы внезапно открывшегося взору бескрайнего простора порыв потерявшего равновесие тела гулко отдался в нем боязливой дрожью, и, чтобы скрыть охвативший его страх, он обнял ее за талию и нежно притянул к себе, но она всего лишь сочувственно улыбнулась, надула губы и с откровенным кокетством отвела заупрямившуюся руку мужчины. И во всех ее действиях, и в замедленных движениях при выходе из машины, и в этом последнем жесте Коба отчетливо почувствовал ее внезапное преображение — с какой-то самоотверженной отвагой смирялась она с судьбой, отметая от себя любые сомнения и подозрения, способные помешать исполнению ее решения, с безоглядной смелостью будила усмиренные нравственным долгом страсти и, обнаженная, входила в непривычное царство предрешенного будущего, пытаясь своим внезапным и насильственным преображением убежать от самой себя, с удивлением наблюдавшей за каждым своим шагом и пытавшейся натянуть, словно маску, этот надуманный, внезапно обретенный облик, и спасти тем самым от падения и позора самое дорогое, самое заветное.

Оказывается, не та неугомонная девочка, которую он знал двадцать лет назад, манила его, она осталась там, в мире непостижимых страстей двенадцатилетнего мальчика, теперь же перед Кобой предстала завораживающая тайной тех двадцати лет женщина, и именно эти двадцать лет, ее неведомая, раздражающая своей таинственностью жизнь обостряли его страсть, и, чтобы испытать хотя бы минутную близость к этой тайне, он должен был возвратиться в прошлое, и не в детство, а всего лишь на несколько лет назад. Но был ли он способен на это? Как все-таки поздно они встретились! Коба с сожалением понимал, что он бессмысленно и безнадежно растранжирил главное сокровище, которое он должен был сейчас ей передать, что в каких-то мелких страстях повседневности исчезла сила, которую он мог противопоставить ее таинственному богатству и которой он мог заполнить это неловкое молчание, эту тяжелую, изборожденную ужасными подозрениями, невыносимую тишину (но где же все-таки сидели они тогда, в похожем на этот, небольшом ресторанчике, когда внутри было приятно и тепло, а на улице шел дождь, и сквозь стеклянные стены почти физически ощущались его монотонный шум, клейкое шуршание покрышек по мокрому асфальту, мерцающий свет влажных неоновых реклам, нечеткие тени редких прохожих, и кто же сидел тогда напротив него, так же, как сидит сейчас эта женщина, когда он курил одну сигарету за другой и тихо, отрывочно, с блаженным ощущением собственного величия говорил о жизни и с любовью смотрел на невзрачную девушку, с нарочитым страхом и несколько притворной искренностью взирающую на него, и сколько же с тех пор утекло воды?).

— Любишь свою профессию?

— Люблю, — сказала женщина. — Уйдем отсюда, душно!

У Кобы отлегло от сердца. Он расплатился, взял оставленный в пустом гардеробе чемодан и нагнал на лестнице уже вышедшую из здания женщину.

— Замучил тебя этот чемодан, — сказала она. — Слава богу, хоть не тяжелый.

Коба решил, что, вспомнив о чемодане, она заговорит об отходе поезда, но Ивлита, точно оправдывая будущее, с двусмысленным кокетством сказала: «Боже, как же я опьянела!» — И в подтверждение своих слов поднесла к глазам левую руку и посмотрела сквозь растопыренные пальцы: «Как колышется море!..» — Коба понимал, что Ивлита, конечно, преувеличивала, ведь выпила она не больше двух бокалов, но все-таки в ней чувствовалась особое, легкое возбуждение непривычной к вину женщины, после которого обычно остается чувство неловкости и горькой депрессии.

Они брели по шпалам в надежде найти у обрыва, поросшего кустарником, ведущую к берегу тропинку. Ивлита шла, словно подзадоривая Кобу каждым движением своего прекрасного тела, но именно сейчас, когда так необходимо было ему быть смелым, — Коба всем существом своим чувствовал это — обычный поцелуй, прикосновение руки и даже самое незначительное слово, способное выразить его чувства, требовали от него только правды, и им овладела странная нерешительность, ибо он был убежден в том, что она не уедет сегодня ночью, но ни один из них не промолвил на этот счет ни единого слова, и оба, казалось, были заняты ожиданием поезда.

Тем временем они подошли к желтому каменному дому, по обе стороны которого на выложенных блестящими плитками площадках стояли, подобно дворцовой страже, огромные, похожие на амфоры, урны, и эти атрибуты былой помпезности и дворцовой роскоши в таком и без того идиллически сказочном месте, казалось, заряжали ожиданием какой-то старинной театральной драмы. По обе стороны открытого, пустынного вестибюля виднелись две малюсенькие комнатки, и в приоткрытой, светло-зеленой двери правой разглядел Коба старинную железную кровать, покрытую истрепанным, выцветшим покрывалом, пышную белоснежную подушку в ее изголовье, а над окошечком левой, закрытой двери, висела квадратная табличка, на которой неожиданно знакомыми, встречающимися на каждой железнодорожной станции стандартными буквами было написано «касса». И неестественно, будто притаившаяся в темноте птица заговорила вдруг человеческим голосом, прозвучало это слово в своем волшебном окружении. Коба тотчас посмотрел наверх и увидел на отсыревшем, покрытом темными пятнами фасаде дома строгие, выведенные угловатыми буквами слова: «Ботанический сад».

Ивлита каким-то шестым чувством поняла причину внезапной растерянности Кобы, сочувственно улыбнулась и, как бы между прочим, спросила:

— Не узнать ли нам, когда отходит поезд?

Коба подошел к кассе. В окошечке показалась по-домашнему повязанная платком женщина.

— Здравствуйте, — поздоровался Коба.

Кассирша громко и радушно, как гостеприимная хозяйка, ответила на его приветствие.

— Скажите, пожалуйста, останавливается здесь поезд? — спросил Коба.

— Ну конечно!.. — почему-то рассердилась она.

Коба вопросительно взглянул на Ивлиту. Та повела плечами и, чтобы скрыть неловкость, повернулась к нему спиной.

— А эта комната ваша? — спросил Коба кассиршу.

— Моя, — с ударением на «я» ответила женщина, косо посмотрев на прогуливающуюся неподалеку Ивлиту.

— Мы оставим там чемодан, если можно.

— Оставляй, — сухо ответила кассирша, ожидавшая, как видно, чего-то другого.

Они спустились к берегу. Безбрежное море ровно дышало в своем огромном алькове, и казалось, что синий мрак его глубин, испаряясь, сливается с неостывшим пока еще небосводом — все выше и выше поднимались рожденные на поверхности воды сумерки и, подобно тому, как темнеет в зале в момент волнующего ожидания театрального действа, незаметно погасал день. И только на линии горизонта лежала еще разделяющая море и небо тусклая полоса света, но и она постепенно темнела, сужалась, словно закрывалась огромная раковина и вот-вот, щелкнув, сомкнется вовсе. Коба с нескрываемым волнением оглядывал безлюдный берег, обрастающий постепенно непроходимыми стенами темноты, неуловимо уменьшающийся и в конце концов стиснутый черными силуэтами огромных валунов.

— Я искупаюсь, — сказал Коба и расстегнул пуговицы на сорочке. Ивлита скинула туфли, села на теплый еще песок, обхватила руками ноги и уперлась подбородком в колени.

— Ты не окунешься?

— Нет, — коротко ответила она, — я не взяла купальник.

— Ну и что? Кто на тебя смотрит? — с обезоруживающей искренностью сказал он и при мысли о том, как она могла расценить эти слова, внезапно вздрогнул.

Коба разделся и медленно вошел в воду. Он не ожидал, что она окажется такой теплой, зафыркал от удовольствия и тут же услышал у себя за спиной какой-то причудливый, капризный смех, и не смех даже, а резкий, короткий, обрывистый звон брошенной на камушки цепочки — он уже слышал его когда-то давным-давно… Но где… В шумной ли ватаге бредущих по темному деревенскому проселку ребятишек, в пляске ли фонарного луча по покосившимся заборам и лужам на ухабистых дорогах, в кромешной ли тьме заваленного пустыми корзинами из-под чая кузова, или тут же, совсем рядом, у разгоряченного лица мальчика, в головокружительном запахе промокшего от дождя платья, или где же еще? И между лопатками застряло у него ядовитое жало звонкого смеха, пронизывающим до мозга костей сомнением прокралось в тело, и с шумом ринулся Коба в воду и долго, пока хватало воздуха в легких, плыл в тяжелом, плотном спокойствии подводного мира, боясь выплыть на поверхность и вновь услышать этот смех, и наконец, когда, задыхаясь, вынырнул он и оглянулся, то глазам его, горящим от соленой воды, предстало зрелище, при виде которого чуть не разорвалось от волнения сердце — нечеткий, струящийся в мерцающем неоновом свете силуэт медленно входил в воду и наконец скрылся в сговоренной темноте моря и неба. Потом Коба почувствовал на плече прикосновение теплой женской руки, а мягкий пульс волн, поднятых трепещущим в воде телом, тотчас отозвался в его сердце, женщина перевернулась на спину, он дотянулся до нее, обнял за талию, их ноги переплелись, и всем существом своим ощутил он прикосновение мокрых волос и мягкой груди. Потом они долго плыли, но стоило им только чуть-чуть прикоснуться друг к другу, как они тотчас, молча, задыхаясь, отстранялись, боясь, казалось, передаваемой водой, пристыженной непостижимо чистыми первыми детскими чувствами страсти, и, наконец, поплыли к берегу, с трудом волоча ноги, вышли из воды и, взявшись за руки, полные нетерпения, устремились куда-то, будто от кого-то или от чего-то убегая, но, пробежав несколько шагов, повалились на теплый средь возвышающихся по обе стороны черных валунов песок и застыли в удушливом ожидании. От близости и покорности столь желанного в мечтах тела Кобой овладело единственное, лишающее рассудка желание, нерешительно протянул он руку, дотронулся до ее прохладного плеча, прикоснулся губами к локтю и услышал ее спокойный, пронизанный высочайшей благодарностью голос, и когда он вдруг понял смысл ее слов, ему показалось, что кровь леденеет в жилах, он в недоумении отстранился от нее и с трудом выговорил:

— Что ты сказала?

— Как ты меня узнал? — улыбаясь, повторила она и провела рукой по его лицу, — Как ты узнал меня… Поначалу мне показалось, что я ошиблась, а теперь я знаю, что ты узнал меня…

Коба сел на песок. Стало холодно. Он молча отыскал одежду и оделся. А женщина, которую била нервная дрожь, все еще продолжала лежать ничком, зарывшись головой в руки. Потом и она встала, неторопливо, привычным движением, не пытаясь прикрыть обнаженную грудь, скинула мокрый лифчик, подошла к небрежно брошенной на берегу одежде и подняла рубашку. Она чувствовала на себе настойчивый, но какой-то равнодушный взор мужчины, и сердце ее постепенно наполнялось нежностью и благодарностью, она радовалась тому, что стоит вот так, обнаженная, и не стесняется этого, словно в смелой наготе было оправдание всему ее поведению и всему этому странному приключению. Ей был приятен ощутимый всем телом, словно сдирающий давящую, тяготившую ее кожуру, освобождающий от угнетающей тяжести взгляд мужчины, его спокойное, равнодушное скольжение по остывшему уже телу. Она так же не спеша натянула на себя рубашку, ловко, одним движением влезла в платье, взяла в руки туфли и подошла к Кобе.

— Брр! Холодно! А тебе?

— И мне.

— Не дай бог простудиться… Да, а который час?

— Скоро десять.

— Вот-вот подойдет поезд, — сказала она с нескрываемой радостью.

— Да…

Когда же он подойдет? Время, оставшееся до прихода поезда, казалось целой вечностью. Он мечтал лишь об одном, чтобы все скорее завершилось, его мучило сознание того, что и она думает об этом же, и он понимал ее и сочувствовал ей. С прибытием поезда она наконец освободится от него, ей не понадобится больше притворяться и играть, она сядет в поезд и уедет, и никто не будет знать о том, что произошло, скоро все кончится, но он все-таки не мог освободиться от всепоглощающего, тяжелого и холодного отчаяния. Железными когтями впивалось в него горькое ощущение позорного поражения. Вот как все закончилось! Оказывается, в течение этих пяти дней он не существовал для этой женщины! Ивлита была не с ним, с отчаянной решимостью шла она к тому далекому двенадцатилетнему мальчику, и Коба был для нее лишь тропинкой на пути к нему — и ничем более. Она так рвалась к своему чистому, первому, проснувшемуся женскому чувству — и добилась-таки своего, — у Кобы не хватило сил остановить этот упрямый, отчаянный марш женщины к прошлому. А он думал, что хватит, думал, что где-то на дне растраченной и растоптанной жизнью души теплилась прежняя сила, которая ждала случая вырваться наружу. Но все оказалось тщетной надеждой, он не жалел об этом и, поскольку внутренне был готов к этому поражению, даже не почувствовал никакой боли и сожаления. Он лишь упрекал себя за то, что прислушался к внутреннему голосу и попытался войти в чужой ему мир, но в нем не оказалось для него места. Коба жил уже другой, привычной, приносящей ему удовлетворение жизнью — и неожиданно ему так захотелось окунуться в нее, что он чуть было не заплакал. Скоро рассветет, до полудня он закончит все оставшиеся дела, пойдет в управление, сдаст отчет и в полдень уже будет в самолете. Как он соскучился по дому, жене и детям. Кто знает, может быть, они потратили уже последние деньги, ведь большую часть он забрал с собой в командировку, а до получки еще целых три дня! Ничего, он сберег немного, они как-нибудь дотянут до получки. А когда получит зарплату, купит огромный арбуз. На базаре арбузы, наверное, уже подешевели. Как он соскучился по своей рабочей комнате и знакомым, привычным лицам сослуживцев, как хочется сесть за свой стол, выдвинуть аккуратные ящики, пересмотреть дела, записи, получить новое задание… Все это начнется с завтрашнего дня, нет, сейчас же, едва остановится поезд, он скинет с себя невыносимый груз.

Он еще издали услышал гудок поезда. Ивлита ускорила шаг.

— Один билет до Самтредиа, — сказала она кассирше и открыла сумку. Коба равнодушно наблюдал за тем, как она вынула маленький кошелек, достала деньги и протянула их кассирше.

Коба вынес чемодан, и они вернулись на перрон. Поезд остановился.

— Я пошла, — сказала Ивлита. — Будь здоров.

Коба кивнул головой.

Она повернулась и пристально посмотрела ему в глаза таким глубоким и пронзительным взглядом, точно пыталась увидеть что-то затаенное в них и запомнить — уже навечно и неизгладимо. «Поцелует», — подумал Коба. Ивлита приподнялась на цыпочки и поцеловала его в щеку. «Не уезжай! — чуть было не закричал Коба. — Не уезжай! Не оставляй меня здесь. Помоги мне! Помоги!» — но не проронил ни слова, ибо испугался, что она вдруг в самом деле останется.

Ивлита поднялась в вагон, отыскала свободное место, села и облегченно вздохнула. Рано на рассвете она уже приедет в Самтредиа, и если ей повезет с автобусом, совсем скоро окажется дома. Дети еще будут спать. Но муж, наверное, встал, и, войдя в квартиру, она услышит мерное жужжание электробритвы в ванной. Она улыбнулась. А как ей объяснить свое опоздание?.. Вдруг вспомнилось, как стояла она обнаженная перед незнакомым мужчиной. И что же это все-таки было — сон или явь?

Перевод Д. Кондахсазовой.