Стану смелой для тебя

Глава 15

Глава 15

Святая Санта.

Дочь наставника.

Смотреть можно – трогать нельзя. Ему. А не ему…

Это всё крутилось в голове Данилы, когда должно. И когда не должно – тоже крутилось.

Она привлекла его внимание сразу – потому что красивая. Но ведь красивых много, а эта – под запретом и он – не тупой достигатор. Знает границы. Правила знает. Умеет по ним.

Тем более, он ведь правда слишком занят всем на свете. Обо всём же должен думать. Кроме неё.

А с ней… Не видит – тут же забывает. Видит – вспоминает.

А потом думает-думает-думает. Почему-то думает.

О том, что надо бы включить жесткость, а нет сил. Данила не может. Даже вечером задержав – жалеет. Пугать не хочет. Смущать не хочет. Хочет, чтобы ей было хорошо. Сначала думает – это все из-за благодарности её отцу и из-за присущих ей отголосков его черт. Потом понимает: нет. Дело в ней.

О том, что её предложение зайти на кофе в тот вечер – не просто позабавило, как должно бы. Он ведь на полном серьезе целую секунду размышлял. На подъезд смотрел, окно «выбирал». Но разум победил. Она – девочка совсем. Не особенно понимает, насколько привлекательна. От чистого сердца зовет. А ему соглашаться нельзя. Потому что человек должен в первую очередь думать о последствиях своих действий.

О том, что это нормально для молоденькой и красивой – тут же заполучить такого же молодого ухажера. Что Гриша ей подходит. Что даже если брать в учет никому не нужную «отеческую заботу», придраться-то не к чему. А ему неприятно.

Смотреть, как парень залипает к святой Санте на кухне в офисе. Видеть, как приводит в ресторан.

То и дело съезжать с темы и взглядом. Отмечать, что она – кислая. Испытывать облегчение. Раздражаться на себя же. У себя же требовать оставить девочку в покое. А потом снова съезжать. Скользить по длинным ногам, когда идет в сторону уборных. Зачем-то подрываться следом.

Идти и продолжать смотреть. Чувствовать кожу пальцами, а себя – немного извращенцем.

Убеждать, что он правда в уборную, но видеть, как она сворачивает не туда… И идти следом.

Набрасывать на тонкие плечи свой пиджак. Неотрывно смотреть на губы. По-особенному притягательные.

Снова чувствовать себя извращенцем, потому что студентки, стажерки – не твоя весовая. Наивность и чистота – не твой кинк.

Ты не усложняешь там, где не стоит.

Ты по-прежнему видишь у неё на лбу красный крест. У тебя на тумбе всегда будет стоять фотография с её отцом. Её мать тебе не простит…

Но тебе почему-то приятно, что говоришь «Гриша – хороший парень», а она кривится. Потому что хороший… Да не тот.

Ей идет твой пиджак, и ты думаешь, как было бы в нём без ничего. У тебя играет фантазия, шалит кровь. Но ты сам себя осаждаешь, потому что это всё не нужно ей.

Двадцать один. Куда здесь ты?

И она тебе куда?

Просто, наверное, слишком непривычно милая. Просто, наверное, чувствуешь вину.

Но что чувствует и думает она – непонятно. Иногда кажется – чего-то от него ждет. Но чаще – тупо боится. Что нормально. Логично. Правильно. Ведь девочке не нужны сложности.

А ему не нужна девочка.

Только всё равно думает.

И в ресторане думает. И после ресторана тоже.

Принимает решение, что это – не дело и надо думать меньше. Лучше дистанцироваться. А потом берет в руки телефон, крутит, печатает… Получив же «я дома и мне тепло», улыбается. И «умница» отправляет искренне.

Она правда такая.

И ей – такой – нельзя портить стажировку. Себя убрать, дать кого-то, кто научит. Альбину. Вроде как перекреститься. Вроде как почти убедить себя, что всё привычно: не видишь – забываешь.

Но беда в том, что больше – нет.

Не видишь – ищешь. Находишь – злишься.

На себя, потому что искать не должен. На неё – потому что вечно грустная.

Отвлекаешься, с собой же договариваешься, что это – дело не твое. Получается даже. Во всяком случае, в это веришь. А потом вспоминаешь, как крутил в руках ключи от её машины и на губах – ухмылка. Потому что выглядит так, будто у них чуть-чуть взаимно.

Но с этим знанием – не легче. Потому что красный крест. И страх в её глазах.

Там вообще много всего. Даня успел понять. А может сам придумал, но она правда пытается ими говорить, а он правда не настолько прозорлив, чтобы уметь слышать. Иногда кажется, что она просит сделать шаг. Иногда – что ненавидит люто. Что обижена. Что в сомнениях.

И бог его знает, зачем Даниле в этом разбираться. Но «отдать» её Альбине и успокоиться не удается. Становится хуже. Санта не уходит из головы, а злит по-новому. Своим обреченным принятием. А чего – неясно. Говорить не хочет. А он не хочет, чтобы ей было плохо. Ему тогда самому…

Примерова – сука, но невиновной за свои обиды мстить не станет. Ему отзывается о девочке хорошо. Говорит: повоюем. А по Санте видно: воевать она не хочет, сдается…

И ему кажется, что надо подбодрить. Чуть больше, чем не трогать. Данила ругает себя же последними словами, а зовет в кабинет. Хочет с ней снова по-отечески, но на неё против воли реагирует в нём мужчина. Сколько ты ни напоминай себе, что дочь отца. Не спасает.

Он просит поехать, чтобы развеялась, загород, и дико приятно, когда она отвечает улыбкой… Это снова похоже на то, что в ней живет ответное тепло.

Но он снова себя пресекает: запрет.

Не собирался ехать на базу. Думал слиться. А потом как-то убедил себя, что вроде бы надо… Положено… Дисциплина же, а он её любит.

Отмотал два часа в одну сторону, тост сказал, поулыбался.

Сам же себе не особо признавался, но чувствовал, как поднывает. По лицам бегал, одно искал. А его не было. Или может это у него судьба такая – провожать взглядом ровную спину. Наверное, самую ровную из всех, какие он только видел.

Горделивую. С такой осанкой – в балерины. Или на плаху в статусе мученицы. А она пошла в юристы. Чтобы отец гордился.

Дурочка. Ведь такой сложно было бы не гордиться, куда бы ни пошла. Дело не в профессии.

Данила видел, что умница уходит. Следом не пошел. Не пацан ведь. Во всяком случае, не сразу. А потом… Вроде как снова по-отечески. Вроде как волнуясь…

С бутылкой и без стакана. Тем более, без двух.

Чтобы снова, как всегда… Она что-то безмолвно говорила, а он пытался разобраться – его клинит или в ней правда что-то особенное есть. И на что шансов больше – отпустит или затянет.

Однажды с ним такое было. И повторения, честно говоря, не хочется. Да и невозможно оно – повторение. Потому что Санта для него – святая. Потому что он – должник её отца. А долги отдаются не так.

Помощью. Поддержкой. «Я тебя не отпускаю» без контекста, а не с тем, что вложен им…

Новым отказом от нового предложения зайти на кофе. С четким пониманием: нельзя совать пальцы в розетку. Особенно, когда вы друг для друга – розетка обоюдная. Ты заплатишь репутацией. Она – девичьими мечтами. Убьетесь, разлетевшись. Вот и всё кино.

Это всё было прекрасно понятно уму, когда Данила произносил противоположное логике размышлений: «я думал, больше не позовешь». Когда открывал свою дверь, а потом – дверь её подъезда.

Как мудак вести себя не собирался. Пригласили на кофе – им же и ограничиться. Выпить. Посмотреть. Послушать. Умилиться.

Санта перегибала по серьезности. Его это забавляло, но он прекрасно понимал, откуда это. Человек не верит в то, что в её жизни существует подстраховка. Наверное, в какой-то мере она права.

Тем не менее, без страха зовет его – постороннего – в свою квартиру. Смущается, когда он просто хвалит вид жилья.

Не идет следом, а просто машет рукой. Мол, ванная там. Доверяет. Зря, наверное.

Потому что он не так свят, как Санта.

Потому что смотрит в зеркало, а видит не свое отражение, а как те самые губы сжимаются, а потом вновь обретают пухлость, размазывая бесцветный блеск в его машине. Как обхватывают горлышко бутылки. Как шевелятся, когда она говорит. Они наверняка по-особенному мягкие. Их очень хочется попробовать.

Но Данила до последнего живет с мыслью, что нельзя.

Только это «последнее» наступает на кухне.

Той, где она варит для него кофе.

Стоит у плиты – тонкая и взволнованная. Кому-то, возможно, могла бы показаться надменной. Но Даня знает – надменности в ней нет. У неё горят щеки – она в смущении, короткая футболка чуть задралась – открывая живот.

И пусть свежих вокруг много, а вдохнуть хочется эту.

По-особенному сейчас – в темноте.

В ней нет напускной соблазнительности. Он привычно не понимает, что говорят её глаза. Но они что-то говорят, и он решает интерпретировать на свое усмотрение.

Выровнять дыхание никак не получалось. Санта хотела, но это казалось просто невозможным. Её вдохи были шумными. Выдохи – будто рваными. Она дрожала и знала, что Данила это чувствует.

Сама же чувствовала высшую степень смятения.

В ушах гудела кровь и звенело «скажи, святая Санта…», произнесенное тихо и так, что по телу волнами мурашки. Они же – потому что он прижимается, он гладит кожу под футболкой, он ведет пальцами вверх, задирая ткань выше…

По-прежнему распахнутые зеленые глаза опускаются вместе с подбородком, Санта следит, как в кино, за движением его рук, которое чувствует.

Чувствует, но поверить не может. Дрожь усиливается, ей становится одновременно приятней и страшней… Её мозгу зачем-то тут же нужно думать, но получается как-то судорожно.

Когда Данила снова целует – в открытую шею, она вжимается ладонями сильнее в столешницу, закрывает глаза, пытается забыть обо всём. Отдаться.

Она ведь не святая. Она его любит. А он её хочет. Кажется…

И ей всё не снится. Тоже кажется…

Данила ведет носом по шее, гладит пальцами живот, поднимается выше, щекоча раздраженную ожиданием его прикосновений кожу, добирается до кружева топа, ведет по нему…

Наверняка слышит, что вдохи Санты становятся более глубокими. Замирает на мгновение, целует, накрывает ладонями полушария, сжимает несильно…

И это вызывает в Санте новый приступ дрожи. Потому что приятно, пусть и чуть болезненно. Но она не знает, как реагировать.

Просто стоит, вперив взгляд в мрамор столешницы. Понимает, что надо что-то сделать. Но не понимает, что…

Она должна быть счастлива. Она должна брать, что дают. А у неё полная черепушка сомнений, которые не дают расслабиться.

Когда мужская рука скользит вниз – снова щекоча живот, Санта сглатывает. Во рту сухо, сказать она не может, а даже если могла бы – для этого нужна смелость.

Но она попросила бы… Продолжать.

Вместо этого же следила, как Данила тянется к кофеварке, которая всё это время продолжала разрываться, переставляет её в сторону. Мелькает мысль, что ей стыдно – она уже больше минуты, как её не слышит… Вообще ничего не слышит. Только, как дышит сама и как дышит он.

Стала одним большим нервным окончанием.

– Ты дрожишь. Боишься меня?

Санта услышала тихий вопрос, поняла как-то, что Данила чуть отрывается и смотрит на её горящее ухо, на розовую щеку. Видит, наверное, что она и губы сжала. Это всё нервы. Надо расслабиться.

Развернуться, улыбнуться, потянуться…

Нужно, а она мотает головой – её максимум в этом. Она не боится. Просто волнуется. Просто не готова была. Не ожидала…

Санта немного повернула голову, ловя серьезный мужской взгляд. Хотела сказать глазами это, получилось ли – не знала.

Но когда пальцы Данилы чуть потянули, как бы прося развернуться, подчинилась.

Делала маленькие шажки, одновременно боясь и очень хотя оказаться с ним лицом к лицу.

Смотрит напряженно, как он отпускает талию, скользит от её локтей вниз, берется за запястья, гладит их…

Вскидывает взгляд, ловит его, и не улыбку – намек на неё. Хочет подарить в ответ хотя бы такую же – но получается только всё такую же молчаливую просьбу: «не останавливайся».

Данила опускает ее пальцы на свои плечи, Санта непроизвольно вжимается в них, чувствуя, как их твердость и жар неожиданно сильно действуют, множа желание, которое и без того заставляет кровь закипать.

Данила тянется к её лицу медленно, смотря в глаза. Санта же просто смотрит. На губы. Те, которые уже целовали в шею, и от тех мест по телу натурально простреливало. Что будет с губами – даже страшно. Но очень хочется…

Она чувствует давление столешницы в ягодицы и то, что в живот ей упирается напряженная ширинка.

Она приоткрывает губы за секунду до касания, само касание ожидаемо её взрывает. С губ срывается тихий стон, Данила реагирует на него улыбкой.

Он не пытается целовать агрессивно. Заткнуть рот языком, не давая вздохнуть.

Сначала он просто касается губ, ждет, пока она пригласит… Если пригласит.

И Санта пытается.

Его руки гладят голую кожу на талии. Она подается навстречу, скользит пальцами по плечам и шее вверх, чувствует подушечками иголки короткого ежика на затылке… Чувствует внезапную жадность, ныряет в мужские волосы, чуть давит, будто прося прижать к себе ещё ближе, сильнее открывает рот, встречает своим его язык.

Дрожит сильнее. Сильнее хочет. Меньше боится.

Кажется, она почти освоилась.

Кажется, всё получается.

Главное сейчас не думать…

Данила горбится, продолжая целовать и гладить. Ему не очень удобно, но он явно подстраивается. Это вызывает в Санте всплеск нежности, которые она пытается хотя бы показать, если не может озвучить: гладит по волосам, шее, старается унять дрожь, старается расслабиться быстрее… И сильнее…

Охает, когда Данила подсаживает её на столешницу.

Он смотрит в лицо, видит там что-то, что заставляет нахмуриться, а Санта снова мотает головой, мол, «нет… Всё хорошо. продолжай».

Он ненадолго снова прижимается к губам. Санта хочет верить, что чувствует в них отзывчивость, тянет вверх её футболку…

Хочет снять. Это понятно. Это правильно и желанно…

Это уже начало секса, кажется…

Новая дрожь пробирает сильнее прошлой, но воспротивиться – мыслей нет.

Данила просит глазами, Санта поднимает руки…

Футболка опускается на пол у ног, Санта смотрит на неё, когда Данила – на белье и кожу.

Тянется к животу губами…

Прижимается, вскидывает взгляд, прижимается опять…

Усмехается, потому что мышцы сокращаются против воли девушки после каждого его касания. И для него это – забавно. А для неё чуть стыдно. Не хочется быть настолько чувствительной к рядовым прикосновениям. Но оно как-то само…

Данила прокладывает дорожку из поцелуев вверх по белой линии, целует грудь через ткань, верхние проступающие через ткань ребра, ключицы, яремную ямку, снова шею…

– Я не сделаю плохого, правда… Остановишь…

Зачем-то говорит, хотя Санта и не сомневается. Как он может сделать что-то плохое, когда делает так хорошо?

Мужское лицо оказывается напротив её лица. Он просто смотрит сначала, потом снова тянется, чтобы целовать.

Накрывает губы, ныряет языком между ними, чувствует наверняка, что Санта его втягивает, с силой сжимая плечи. Она не очень опытна, но очень хочется дать ему понять, что он – максимально для неё желанный.

Данила тянется к пуговице на её джинсах, расстегивает, помогает разъехаться молнии…

Ведет пальцем по кромке таких же кружевных стрингов. Вроде бы просто щекочет, а у Санты перехватывает дыхание. Потому что очень ощутимо. И очень хочется, чтобы чуть ниже…

Но прежде она должна кое-что сказать. Начинать нужно с честности. Это будет правильно…

Данила продолжает целовать, поглаживая пальцами лобок через ткань, а Санта пытается вернуться в реальность из своего наполненного незнакомым чувством внезапно ожившего сна состояния.

Пытается увернуться от губ, чтобы просто сказать, но Данила то ли не понимает, то ли не хочет. Вжимает свободную руку в поясницу, заставляя прогнуться и почувствовать кожей текстуру ткани его пуловера.

Это усиливает дрожь, соски, которым достались пока только намеки на касания, остро реагируют на трение о кружево, поднывая и отправляя импульсы в промежность.

Мужчина углубляет поцелуй, Санта сжимает своими бедрами его, испускает новый стон, потом снова пытается отстраниться. Потому что ещё немного – и у неё просто смелости не хватит. А он не оценит. Нужно на берегу…

Она упирается в грудь Данилы, пытается нажать, чувствует сопротивление… Мужские руки уже мнут ее ягодицы. И это кажется агрессивным. Это не пугает, но заставляет кожу на руках стать гусиной. Но она права, ей нужна пара слов.

Санта давит сильней, Данила сильнее вжимается своими губами в её. Тянет её ближе к краю стола, ведёт себя так, будто не хочет давать то, чего просит она – паузы. И в Санте нет сил настаивать или требовать. Она готова смириться. Покориться готова. Принять.

Она дрожит, предвкушая, чувствуя, как мужские пальцы по-кошачьи сминают кожу через джинс, пока он не отрывается сам.

Пока разом не замирает весь. Пока не разжимает пальцы, опуская ладони на мрамор, уже там собирая в кулаки. Пока не утыкается лбом в её плечо.

Снова дышит громко. Глубоко и равномерно.

Стоит так, будто закаменел.

Санта чувствует – он её хочет. Очень. Но почему-то…

Понятия не имеет, что это значит. Пошевелиться боится. Смотрит в темноту перед собой. Ждет…

А когда Данила выпрямляется, и устремляет свой взгляд на неё – у Санты внутри всё разом умирает. Он ещё ничего не сказал, а ей уже больно. Она глазами просит его этого не делать, но Чернов решил.

Он приседает, поднимает её футболку. Вкладывает в бессильную ладонь, прижимает ею к груди. Смотрит только в глаза. Ни на губы. Ни на шею.

– Прости. Так нельзя. Не повторится и ни на чём не скажется. Дверь закрой за мной.

Говорит сухо. Разворачивается, берет свой мобильный, кладет в карман, идет в коридор…

Санта не дышит, смотрит в стену напротив. Слышит, как мужчина обувается.

Её сердце бьется так быстро, что даже больно.

На коже горят прикосновения, которых уже нет. Губы ощущаются по-особенному. Всю её накрывает особенная тоска.

И она знает, что надо сделать.

Знает, а будто замкнута в своем, не способном двинуться, теле. Челюсти сжаты так, что рот не открыть.

Санте понятно: Чернов уже обулся, выпрямился. Он будет колебаться ровно секунду и это её шанс.

Но она им не пользуется.

Слышит хлопок входной двери. Закрывает глаза. Выдыхает.

Не облегченно, а как-то… Безнадежно.

Сползает со стола, продолжая прижимать к груди футболку. Впервые чувствует, что на уши давит тишина её квартиры.

Проходит минута и внизу, под окном, заводится его машина. Санта жмурится, опускает руку…

Из бессильных пальцев выпадает ткань, они же тянутся к лицу, закрывая.

Санте хочется плакать. Её трясет куда сильней.

Ей просто надо было сказать:

– Останься, пожалуйста…

Но слова, как всегда, не вовремя застряли в горле.