Степкина правда

Примирение

Весь день я никуда не выходил из дому, даже во двор. Не хотел видеться с Сашей, со всеми, кто помогал Коровину грабить «мушку», боялся встречи с Синицей. Хоть бы еще подольше не приезжал из деревни Юра, а то узнает, откуда я взял рыбу, и тогда стыдно будет смотреть маме в глаза.

Но даже за книгой, читая и перечитывая одно и то же по нескольку раз, я видел перед собой не джунгли и разукрашенных татуировками индейцев, а перепуганные лица маленьких рыболовов, их сломанные удилища и рулетки, порванные пустые садки, слышал их плач, крики о помощи — и готов был сам заплакать от угрызения совести и позора…

Вечером забежал ко мне Саша. Я обрадовался ему, хотел предложить сыграть в шашки, но он пугливо оглянулся на дверь и прошептал мне:

— Бежим к мыловарке! Наши уже побегли!..

— Зачем?

— Поглядим, как дезертиров судить будут…

— Каких дезертиров?

— Каких-каких… Ну тех, которые в походе не были. И других баламутили. Ды мы только издали глянем… Бежим, что ли!

Вот и решай: слушаться маму и не выходить за ворота или хоть на минуточку сбегать и посмотреть, как атаман будет судить дезертиров? Ведь кто знает, может, когда-нибудь такое ждет и меня?..

Мы выбежали за ворота и во весь дух кинулись догонять пацанов, торопившихся к мыловарке…

Под крутым обрывом, на самом берегу Ангары, уже собралась большая толпа мальчишек. Стояли на мокрой гальке, на кучах мусора, на перевернутой вверх дном, рыбачьей лодке. Мы с Сашей тоже вскарабкались на кучу мусора и только с нее увидели, что происходит внутри плотного кольца зрителей. Атаман стоял возле ящика, лицом к нам, уперев в бока свои огромные красные руки. Его крошечные медвежьи глазки свирепо сверлили окруживших его со всех сторон пацанов и прижавшихся к ним троих дезертиров, в одном из которых я сразу же узнал Колю Синицу. Рядом с Коровиным, тоже подперев тощими руками бока, важно пятил грудь Яшка Стриж. А по другую сторону атамана, сидя за ящиком, что-то писал в толстой ученической тетради его «писарь». Саша зашептал мне, что отец «писаря» — хозяин той самой мясной лавки, в которой работает мясником отец Коровина и что за «писаря» атаман заступается еще больше, чем за Стрижа, но я почти не слушал Седенького и во все глаза глядел на Коровина и Синицу.

— Пиши! — диктовал между тем атаман «писарю». — Не желает. Записал?

— Ишь, не желает, а? — взвизгнул Стриж. — А спроси его, Вань: битым быть желает, а?

— Заткнись! — прицыкнул на Стрижа Коровин. — А вот я счас узнаю, чего он желает. — И он поймал за плечо Синицу, притянул к себе. — Ну, будешь еще дезертирничать, гад?

— Пусти, рубаху порвешь…

— Будешь?! — И железный кулак Коровина сбил с ног взвывшего от боли Синицу.

Атаман одной рукой поднял его с земли, тряханул.

— Будешь?!

— Вдарь ему, Ваня! Вдарь еще! Пущай знает! — пищал Яшка.

Синица закрыл голову руками, затрясся всем телом, но смолчал.

— Молчишь, гад? Пиши: не желает. Записал? А теперь получай…

— Ты что делаешь, парень?! — вдруг раздалось где-то сверху над моей головой.

Коровин выпустил из рук свою жертву, а толпа мальчишек рассыпалась, разбежалась. Сверху на нас посыпались комья земли и мусор, показались огромные рабочие сапоги и широченная спина спускавшегося к нам человека. Раздумывать было некогда, и я прыгнул с кучи мусора, больно ударился об ящик и чуть не накрылся им с головой. Но тут же вскочил и кинулся догонять Сашу…

— Коля! Подожди, Коля! Это я!..

Я оглянулся на крик и только сейчас узнал в здоровенном мужике своего брата. Даже не поверил глазам. И как же я не узнал его голоса?

— Юра! — обрадовался я. — Ты уже приехал? Из деревни? Это ты меня искал, да?..

Юра подхватил меня на руки и, весело рассмеявшись, сказал:

— Как видишь, брат. Не успел появиться во дворе, как меня отправили на твои розыски. Ты же, оказывается, под арестом был, а сбежал… Постой-ка, брат, человеку помочь надо.

А я на радостях и не заметил Синицу. Он сидел тут же, прямо на мусоре, и, закрыв руками лицо, тихо стонал. Юра насильно поднял его голову, оторвал руки и удивленно воскликнул:

— Вот это фонарь! Чем это он тебя так? За что тебя, малый?

Весь левый глаз Синицы заплыл и стал сине-красный, как свекла.

— Это Коровин его. Кулаком, — незаметно подошел к нам Саша. — Он всех эдак бьет, Коровин-то. Он и у Коли игрушку отнял…

— Ну и удар! — продолжал удивляться Юра. — Такого и боксер не сумеет. Давай-ка примочку сделаем, полегчает.

Юра смочил в воде носовой платок и сам приложил его к заплывшему глазу Синицы.

— Ну как, помогло?

— Ага, легче.

— Тогда шагай домой, — сказал Юра. — Или тебя проводить? Боишься, опять побьют?

— Не боюсь я, — сердито проворчал Синица. — Это вон они трусы, коровинские холуи, — повел он на нас здоровым глазом. — Трусы!

Я не выдержал, сорвался с места и побежал.

— Коля! Куда же ты, Коля! — кричал мне вдогонку Юра, но я даже не оглянулся.

На крыльце меня встретила мама.

— Где ты был? Я тебе что сказала?!.

Но я проскользнул мимо мамы в прихожую, чуть не сбил с ног перепуганную бабу Октю и, убежав в детскую, упал ничком на кровать, зарылся лицом в подушку. А следом вбежала мама.

— Колечка, что с тобой? Что случилось?

Я не мог ни говорить, ни плакать, ни стонать, как Синица, хотя мне было в тысячу раз больнее, чем ему. Лучше бы меня тоже побили! А мама трясла мое плечо и сама, чуть не плача, твердила:

— Что с тобой? Что случилось?!.

Я молчал. Я лежал и грыз в бессильной злобе подушку, пока не пришел Юра и не упросил маму уйти из комнаты. Я слышал, как он сердито сказал ей:

— Пожалуйста, оставь нас одних, тут наше мужское дело!

А когда мама ушла, Юра оторвал меня от подушки и, усадив на кровати, сказал:

— Что же ты делаешь, Коля? У своих же товарищей рыбу отнимать! И для кого? Для какого-то атамана Коровина. Кто же вы после этого?..

«Так и есть, — понял я, — Синица рассказал Юре все. Тоже мне, герой! Сплетник! Только ябеды да девчонки жалуются на мальчишек взрослым…»

— Это тебе Синица наболтал? Да?..

Но Юра остановил меня.

— Давай-ка разберемся, брат, что ты сделал. Во-первых, не Синица, а Коля Синицын. И не наболтал, а рассказал правду. Ведь он тебе предлагал не ходить с вашим атаманом на грабеж? Молчишь? А ты смалодушничал, струсил. Скажи, а если бы вернулись в Иркутск колчаковцы и стали расстреливать семьи коммунистов и комсомольцев — ты тоже помогал бы им?

— Нет! Не помогал бы! — вскричал я, пугаясь.

— А если бы тебя заставили? Били?

— Все равно не помогал бы!..

— Врёшь! Ты же трус! Ты же коровинских кулаков побоялся, а уж куда там колчаковцев!.. Не так просто, когда тебе в лоб наставят дуло вот такой штучки. — И Юра вынул из-под полы рабочей куртки настоящий револьвер, покачал им перед моим носом.

А я и не знал, что у него был револьвер. И потрогал черную, блестящую сталь оружия.

— Это тебе, когда ты в деревню поехал, дали?

— Это мне кулак один подарил, — загадочно улыбнулся Юра. — И вот это. — Он наклонил голову, развел пальцами светлые, чуть-чуть рыжие волосы и показал небольшой свежий шрам.

— В тебя стреляли?! — поразился я.

— Вот из этой самой штуки. Мое оружие у меня в ЧК взяли, а это оставили мне. У тебя, говорят, на голове кулацкая памятка, пусть будет и эта. Так-то, брат.

И он рассказал, как еще с одним рабочим из депо они нашли у кулаков хлеб и как потом ночью кулаки стреляли в них, а крестьяне помогли поймать негодяев и отвезли в волость.

Я слушал с разинутым ртом, забыв о своем бесчестии и Синице, но Юра сам напомнил мне:

— А ведь я тоже бы мог испугаться кулацких обрезов и не рассказать про спрятанный хлеб. И другие бы побоялись, а голодающие на Волге не получили бы своего пайка. А Синицын не побоялся, не пошел отнимать рыбу у бедняков… Ну-ка, скажи честно: красиво ты поступил? И кто из вас герой: ты или Коля Синицын? Опять молчишь? Значит, стыдно. Это хорошо, когда стыдно: можешь еще исправиться. Вот подружись с ним и стань таким, как он… Хочешь, позову его?

— А он здесь?..

— У бабы Окти на блины налегает. Не каждый день его блинами кормили, вот наверстывает упущенное, — пошутил Юра. И, пообещав послать ко мне Колю, ушел на кухню.

Синица пришел вскоре же и встал у двери, не решаясь пройти дальше. С минуту мы молча смотрели друг на друга.

— А у меня Коровин поезд отнял, — сказал я, не зная, с чего начать разговор. — Мне его Юра сам сделал…

— А Степка у тебя был? — спросил Синица.

— Нет, а что?

— Так. И у меня не был.

И опять молча смотрели друг на друга. Левый глаз у Синицы заплыл совсем и стал черным.

— Брат у тебя добрый. — Тоже не зная, о чем говорить, выдавил из себя Синица. — И бабушка добрая…

— А как ты домой пойдешь? Не боишься? — перебил я.

— Теперь уже все, больше не тронет. Может, потом когда…

— А ты опять откажешься? Если прикажет?

— А ты?

— Откажусь! — твердо отрезал я.

— И я тоже. Надо, и другие чтоб не ходили, — оживился Синица и подошел ближе ко мне, сел на краешек стула. — Надо так, чтобы… — И, помолчав, тихо, внушительно добавил: — Чтобы ему, гаду, жизни не было!

— Атаману?

— Факт.

— А как? Убить?

— Зачем убивать? — улыбнулся тот одним глазом. — От баловства отвадить. От мордобоя. Ничего, мы еще поглядим, кто кого…

— Кто?

— Так я. Думаю так. Степка когда придет, ты ему скажи, что мы с тобой помирились. А ко мне пускай сейчас не приходит, после когда. Скажешь? Он прийти должен.

— Скажу, — обрадовался я такому доверию. — А ты ко мне еще придешь?

— Приду. Дрова с батей напилим, тогда приду. Только учти: обманешь, опять с Коровиным пойдешь баловать — худо будет. Мы предателей не жалеем, — вдруг пригрозил он мне. И встал. — Ну, я пошел, Коля.

Синица ушел, а я сидел на кровати и думал: с кем собирается он отваживать атамана от мордобоя? Кто это «мы», которые не жалеют предателей? Уж не со Степкой ли они хотят сладить с Коровиным? Да таких, как Степка и даже Синица, атаман отлупит десятерых, а то и побольше! И вдруг стало тоскливо жутко: ведь Коровин не простит мне дезертирства и поставит такой же фонарь. А тут еще Синица обещает отомстить за предательство. Да еще с кем-то. А может, с «обозниками»? Поймают меня на Ушаковке, утащат к себе…