Степкина правда

Смерть буржуям!!!

Поиски автора рисунка начались сразу же. Мы с Сашей и другими мальчишками расспросили во дворе почти всех взрослых, не знают ли они, кто хорошо рисует акварельными красками, но все только разводили руками. И вдруг один пацан прибежал к нам и, протягивая бумажку, таинственно прошептал:

— Вот нашел, гляньте!

Мы выхватили у пацана сильно измятый лист, оказавшийся рисунком, и поразились: Волик, как живой, сидел за столом и читал книжку.

Вот уж не думал я, что так хорошо можно рисовать простым карандашом, да еще портреты! Теперь сомнения не было: дарование живет в избушке Рудых, но кто именно? Кузнец? Тетя Груша? Или сестренка Волика?..

— Давайте в окно поглядим, — предложил Саша.

Это было, пожалуй, лучшее, что можно придумать. К тому же, на дворе уже стемнело, а окна у Рудых без ставен и завешены бумажными шторками только снизу.

Убедившись, что за нами никто не следит, мы подошли к избушке. Я взобрался на Сашину спину и заглянул в окно. Такая же кухонька, как у Саши. А вместо двери в комнату — дверной проем с откинутой в обе стороны ситцевой занавеской…

— Ну, чего долго так? Спину больно! — взмолился подо мной Саша.

Я спохватился и стал присматриваться к обитателям дома. Волик, сидел за кухонным столом, читал книгу. Мать его, тетя Груша, вязала на лавке чулок. Кузнеца не было. Я уже хотел слезть, как вдруг разглядел в самом дальнем уголке комнаты всех трех Воликиных сестренок. Они сидели на сундуке под образами. Красноватый свет от лампады ложился на их простоволосые головы и лист белой бумаги, который одна из них держала перед собой на коленях. Быстро-быстро водя по нему карандашом, она то и дело вскидывала свое хорошенькое лицо на Волика, щурилась и снова чертила карандашом. Она рисовала Волика! От неожиданности я вскрикнул, «опора» моя рассыпалась и разбежалась, а я со всего маха рухнул в грязь, чуть не разбив локтем оконные стекла, и тоже хотел дать стрекача; но чья-то сильная рука поймала меня за шиворот и выволокла из грязи. Это был Волик.

— Ты чего под окнами шаришься, падла?!

Я весь съежился, ожидая удара, но тот так тряхнул меня, что оторвалась пуговица, и потащил к сеням.

— Вот я тебе покажу шариться… А ну, в хату!

Это как-никак было почти спасение. Мешком я ввалился в комнату и предстал перед перепуганной насмерть тетей Грушей.

— Ах ты, батюшки, да кто ж это?!

— А вот спроси его, зачем он под окнами лазит!

Я стоял, опустив голову, весь вывалявшийся в грязи не смея взглянуть в лицо матери Волика.

— И одет-то вроде бы ладно. Да никак это учителки сын?

— Он самый, — сердито подтвердил Волик и, зло глядя на меня, сел на лавку. — Ну?!

Я кое-как пришел в себя, отдышался.

— Не вор я, тетенька.

— Кто тя знает. И воровать-то у нас — поискать надо. Чего опять?

— Позвольте рассказать, тетя Груша?

— А как же? Говори.

— Мы хотели узнать, кто у вас тут рисует…

— Марья вон рисует, а тебе что?..

— Мама! — с упреком перебил Волик, но я уже не обращал на него никакого внимания.

— А это?.. Это тоже она рисовала? — выхватил я из кармана сложенный лист с карандашным портретом Волика.

Тетя Груша посмотрела на протянутый ей рисунок, и темное обветренное лицо ее посветлело.

— Она, Марья. — Но тут же отняла у меня листок и опять сердито сказала: — А вам-то на что? Чего вы к нам пристали: кто да кто?

— Так ведь она и есть дарование, тетенька! — выпалил я, не помня себя от радости. — Понимаете, мы же ее художнику покажем! Настоящему!..

— Глухонемая она, чего ее казать-то? На смех, что ли? Богом дите обижено, вот и тешится. А изгаляться над ней, пальцем чтоб на нее тыкали… Знаю вас, просмешников, хватит!

— Да ведь она великим художником будет! — не унимался я. — Ведь она так рисует, что ее сам Елизар Федорович учить будет! Еще дальше пошлют!

— Это куда дальше-то?

— В академию! — бухнул я. — В Петербургскую!

Женщина отерла подолом глаза и смотрела на меня, силясь понять, в чем я ее убеждаю.

— Диво экое! Не слыхивала я, чтоб девки в художниках ходили. Да и что с него, с рисунка-то, толку? Кабы еще ковры малевала… Да нешто нам по карману… Танюха, а ну, дай-ка сюда Марьино рисование, — вдруг обратилась она к одной из девочек.

Та тотчас принесла листок, а Маша вся вспыхнула и клубочком забилась в угол. Я взглянул на бумагу и ахнул: опять Волик! И опять, как живой, сидит за столом с книгой и сосредоточенно хмурит брови. Как же она здорово и похоже рисует!

— Вот это дарование! Вот это гений! — восхищался я, то приближая, то удаляя от себя портрет, совсем как Елизар Федорович.

— Непонятно ты больно, сынок. Хорошо, что ли?

— Прекрасно! Замечательно! Тетя Груша, дайте мне этот рисунок, я обязательно покажу его Елизару Федоровичу! Он ее бесплатно будет учить! Он сам сказал!..

— Бери уж…

Тетя Груша смахнула рукой навернувшуюся слезинку, а я аккуратно сложил листок и засунул в карман. И посмотрел на Машу. Девочка, видимо, поняла, что рисунок ее очень понравился, и смутилась еще больше.

Волик пошел проводить меня до угла.

— Только ты никому не говори про нее, ладно? — сказал он мне на прощание.

— Клянусь! А почему не говорить?

— Узнают, что глухонемая, опять смеяться над ней будут. Хочешь дружить? — неожиданно и просто предложил он мне, протянув руку.

Еще бы я не хотел!

— Факт, хочу! По-настоящему?!

— Ладно, — весело произнес из темноты Волик. — Дойдешь? А то, может, забоишься, провожу малость?..

— Дойду! — сказал я и убежал к дому.

У крыльца меня окликнул Саша Седенький.

— Побили? — спросил он, сам дрожа от холода или от страха.

— Вот еще! А я с Воликом подружился! — ошарашил я приятеля, умолчав, как обещал, о самом главном: о Маше.

А утром я влетел к Елизару Федоровичу и брякнул с порога;

— Вот оно, дарование! Глухонемая! Маша Рудых!..

Художник с прежним изумлением разглядывал портрет Волика, но вслух восторгаться не стал. А потом сказал:

— Да-с. Это несомненная одаренность. Но до портрета еще далеко. Я с удовольствием займусь ею, но передайте Машеньке, что она должна будет делать все, что ей скажет ее учитель, то есть я.

В школу я пошел вместе с Воликом.

Однако новые большие события заставили меня забыть и о Елизаре Федоровиче и о глухонемой Маше.

На самом первом уроке Яшка Стриж нашел в своем ранце какую-то записку, прочел и, побледнев и трусливо озираясь по сторонам, сунул ее назад в ранец. А на перемене пристал ко мне:

— Это кто писал? Кто писал, знаешь?..

И тыкал мне в нос бумажкой. Нас немедленно окружили, а Яшка размахивал неизвестной запиской и жалобно пищал:

— Гляньте, мальцы, чего мне такое пишут! Чего мне грозятся, когда я невиноватый!

Записка пошла по рукам. Попала и ко мне. На тетрадном листе ровными крупными буквами было написано:

Бойскауты отняли у меня записку и обещали показать ее директору школы. А Валька Панкович заносчиво заявил:

— Мы узнаем, кто это писал, и за клевету на бойскаута будем судить по всей строгости! Нас не запугать!

— Подумаешь, запугали! — поддержал его «беляк» Федька.

— Это они писали! Они, точно! — визжал Стриж, показывая на нас с Воликом.

Бойскауты кричали, размахивали перед нами кулаками и хвастали своим бесстрашием и силой, но всю перемену проходили только кучками и придирались ко всем остальным мальчишкам. А после большой перемены, когда в классе никого не было, кто-то прилепил на доске еще более страшную листовку:

И мы, и бойскауты, увидав эту новую листовку, сначала даже опешили. А когда убедились, что Стрижа в классе нет, все бросились на школьный двор искать Яшку.

И действительно, в открытом настежь полутемном сарае, за поленницами свеженапиленных дров лежал на земле связанный по рукам и ногам Яшка Стриж. Во рту у него торчала грязная тряпка.

Когда ее вынули, он завизжал, как ошпаренный поросенок. Но кто и когда мог это сделать, если Стриж всю перемену ходил с бойскаутами и был под такой надежной охраной?

В сарай прибежали напуганные случившимся директор школы и педагоги. Стрижа подняли, отряхнули от мусора и пыли и осмотрели. Весь он был в ссадинах, и из его клюва-носика текла кровь. Трясясь, как в лихорадке, Стриж рассказал директору, что, когда он с товарищами проходил мимо сарая, кто-то сзади зажал ему рот и затащил за дрова, а потом били. Но кто бил и кто писал «приговор» — Яшка не видел.

Стрижа увезли на школьной телеге домой, а директор пообещал найти виновников и «серьезно наказать».

Весь следующий урок только и было разговоров, что о побитом Стриже, неуловимой и страшной Черной Бороде и листовках. Даже девчонки, сидевшие отдельно, все время перешептывались между собой и невпопад отвечали учителю. А Валька Панкович сначала тоже шептался с Коровиным и другими бойскаутами, а потом вдруг побледнел и просидел весь урок, как побитый. И даже не слышал, когда его вызвал к доске учитель.

— Я тебя спрашиваю, Панкович: ты о чем думаешь?

Валентин вздрогнул, встал перед учителем и, оглядываясь на нас, подал ему бумажку.

— Что это? Опять листовка?! — воскликнул тот. — Откуда у тебя эта хулиганская записка, Панкович?

— Не знаю… — чуть слышно ответил Валентин. — Я ее в парте нашел…

— Что за безобразие! Это бурса какая-то, а не школа! Кто это писал, признавайтесь! — поднял учитель новую листовку над головой. — Посмотрите все и вспомните, у кого такие чернила и почерк! — Он пустил бумажку по классу и сел за свой стол, стал ждать когда кто-нибудь вспомнит и выдаст ему виновника.

Прочли листовку и мы с Воликом.

Никто ничего не вспомнил, и листовка вернулась к учителю. На перемене Валька из класса не выходил и проторчал за своей партой, бледный, как стенка. И вместе с ним остались бойскауты. И тоже притихли, никого не трогая и не задирая. А мы с нетерпением ждали новых событий.

Таинственная Черная Борода не сходила. с языка не только школьников, но и педагогов. Нас с Воликом затаскали в учительскую, расспрашивали о Мишутке и избиении Волика бойскаутами, о наших родителях, товарищах и врагах и тут же говорили между собой о каком-то Кочкине[30], который с другими разбойниками грабил проезжих купцов или похищал их в Иркутске, увозил, а потом брал с их семей большой выкуп.

Домой бойскауты ушли одной кучей, а Вальку Панковича увез тот же бородатый кучер. А мы пошли вместе и всю дорогу смеялись над связанным в сарае Стрижом, перетрусившим Валькой и гадали, какого такого «гостя» хочет послать ему Черная Борода.

А ночью, когда я уже лег спать, меня подняли с кровати отчаянные вопли о помощи. Кричали во дворе, у дома Панковичей. Мы с Юрой тоже выскочили на крики и увидели следующую картину: на крыльце, вся в белом, стояла и орала на весь двор Панковичиха, а вокруг нее толпилось множество людей, взрослых и маленьких, — все наши соседи. Оказывается, кто-то камнями выбил Панковичам незакрытое ставнями окно кухни, а на парадной двери прилепил угрожающую записку, в которой было написано, как потом нам сказал Юра:

В дело вмешалась милиция.