Степкина правда

«Стой, не оглядывайся!»

Помня о своем обещании, данном Волику, я никому не говорил о глухонемой Маше, но не удержался и рассказал Степке о своем новом открытии: о сыне Черной Бороды, хотя Волик тоже просил меня «не трепаться». Степка очень удивился, похвалил меня за открытие и даже назвал меня разведчиком и следопытом. И тут я взял со Степки клятву и рассказал ему все о глухонемой Маше. А Степка обнял меня и сказал:

— Ты молодец, Коля!

Никаких новостей в школе не было. Бойскауты ходили на переменах, как пришибленные, и все время о чем-то шептались, а так и не открытая Черная Борода окончательно замолчала. А жаль. Зато теперь я дружил с Воликом и вместе с ним и Машей снова стал бывать у Елизара Федоровича. Только больше смотрел, как учится рисовать Маша, чем рисовал сам. Да и художник словно бы забыл о моих способностях и почти не отходил от ее стула.

Но вот однажды, придя из рабфака, Юра сообщил мне:

— Ну, Коля, бойскаутам вашим крышка!

— Как — крышка?..

— Закрыли их буржуйскую лавочку!

— Штаб-квартиру?!

— И квартиру, и форму — все! Теперь жди — и у нас будут пионеры!

Я ликовал! Значит, не надо больше бояться бойскаутов, а силачи и атаманы, вроде Коровина, перестанут дружить с Валькой Панковичем и Яшкой. И Коровина нечего бояться: ведь пионеры заступаются за бедных и слабых и никого не дадут в обиду.

А следом прибежала ко мне с письмом Лена:

— Тебе письмо! Пляши, а то не получишь!

Но каково было мое изумление, когда письмо оказалось не от папы, а от самой таинственной и страшной… Черной Бороды!

Пальцы мои, державшие листок, задрожали, а сам я так растерялся, что никак не мог сообразить, что я должен был сделать. И едва успел сжечь письмо и спрятать под цветком пепел, как вошла мама.

— Коля, сходи… Чем у тебя пахнет? Ты что тут делал с огнем?!

— Ничего…

— Ну, конечно, пахнет паленым!.. Что ты жег?

Но мама обошла комнату, ничего не нашла и, подозрительно оглядев меня, отправила за водой. А мне-то как раз надо было улизнуть к Волику!

С пустыми ведрами я прошел по двору, пока не скрылись за кладовками окна нашего дома, и повернул за угол, к домику кузнеца.

«Кто же такой Черная Борода, — размышлял я, — если своими бойцами он считает мальчишек? Но ведь и Волик был связным у партизан… Значит, это военные? Но разве военные пишут листовки и дерутся с бойскаутами? А если это ловушка, меня хотят поймать и отомстить за Стрижа и Вальку? Интересно, а пошел бы на моем месте Волик? Как об этом спросить его, не рассказав тайны?..»

Я зашел к Волику, когда тот чинил ботинок, и предложил ему сходить за водой.

— Вон она — полна бочка, — ответил тот, продолжая возиться с иглой и шилом.

— Помог бы человеку, — вмешалась тетя Груша.

— Куда ж я в одном ботинке-то?

— Мои надень.

— Не надо, я сам, тетя Груша, — вступился я. И, улучив момент, когда мы с Воликом остались одни на кухне, предложил ему в среду пойти вместе на Лысую гору.

— Это зачем?

— Памятник Щапову поглядим, город. Оттуда, с горы, знаешь, как все видать! В двадцать ноль-ноль пойдем, ладно?

— Это когда?

— В восемь вечера. Это у военных часы такие! — горячо пояснил я, видя, что Волик не отказывает мне моей просьбе.

— А ты что, в военные записался? — улыбнулся тот.

— Да нет, — протянул я, подражая Степкиной манере скрывать главное. — Просто так спрашиваю: пойдешь?

— Темно будет. Кого мы там смотреть будем?

— Надо мне, понимаешь? Я себе слово дал: если я смелый, то обязательно пойду ночью к памятнику Щапову…

— А почему в среду? Чудишь ты чего-то. Надо — так иди сам…

Я обиделся и уже раскрыл рот, чтобы рассказать о письме, но вовремя спохватился: пора же в конце концов научиться хранить тайну! Уж лучше пойду один без Волика. Будь что будет!

В девятнадцать сорок, в среду, я набрался-таки храбрости и вышел из дому. Ветер стих, и морозная луна висела над Лысой сопкой. Будто для того и поднялась, чтобы посмотреть, как и кто меня встретит у памятника…

Вот и последние окраинные домишки, скрывающие меня в тени. А впереди, вся залитая лунным светом, открылась моему блуждающему взору снежная Лысая гора с маячившим над ней черным памятником, обнесенным чугунными цепями. Я шагнул к сопке и… проклятый сучок! Его треск прозвучал в моих ушах будто выстрел. Не отступать! Не отступать!.. Я пошел, проваливаясь по колени в снегу, то и дело сбиваясь с едва заметной тропинки, не сводя глаз с маячившей на горе черной громадины. Ближе, ближе, ближе… Вот уже отчетливо видны чугунные цепи памятника, уже различаются освещенные лунным светом надписи на его пирамиде…

— Стой, не оглядывайся!

Окрик за моей спиной показался мне громом. Я стоил ни жив ни мертв, силясь овладеть собой и не заорать от страха. Помнится, я даже закрыл глаза, чтобы ничего не видеть…

— Ты смел! — раздался за мной тот же глухой, но уже не такой громовой голос. — А теперь отвечай. Только не оглядывайся…

Я не шевелился.

— Готов ли ты помогать Черной Бороде бороться с буржуями, бандитами и всеми, кто против советской власти?

— Готов, — пролепетал я.

— Ладно. А готов ли ты умереть, но не предать товарищей?

— Факт…

— Ты выдержал испытание. А теперь повернись!

Я медленно повернулся и открыл глаза…

— Степка!!

— Я, — весело сказал тот и, не дав мне опомниться, обнял и повел к памятнику, из-за которого выбежала целая дюжина пацанов, и среди них Саша, Синица, Андрей, Петро и другие знакомые мне мальчишки. Вот так ловко! Значит, они давно уже были бойцами Черной Бороды, а делали вид, что ничего не знают…

— Ты не смотри, что нас тут мало. Нас, знаешь, сколько? Пятьдесят три! А ты пятьдесят четвертый, — сказал Степка. — Но, смотри, Коля, не подводи больше. Письмо сжег? Правильно! Мы и Волику хотели писать, да пока нельзя…

Но почему нельзя принимать в отряд Волика, Степка нам так и не объяснил.

— Скажи, а как вы узнали, что Стриж отравил Мишутку? — спросил я, когда мы все расселись на цепях и столбах памятника.

— А мы все знаем, что бойскауты делали, — сказал Степка и, достав из-за пазухи толстую ученическую тетрадь, показал мне. — Тут все ихние дела записаны; пускай попробуют отпереться!

Я ахнул: ведь это была та самая тетрадь, в которую все-все записывал маленький коровинский писарь! Как им удалось взять ее у бойскаутов?..

— У нас там свои глаза и уши. Мы и вперед знаем, что они, гады, против нас замышляют!

— Шпионы?!

— Да нет, — недовольно поправил меня Степка. — Шпионы — это когда враги, а наши бойцы — это разведчики. Ну все, давайте о деле! — заключил он и, опять спрятав тетрадь, рассказал нам, для чего собрал отряд.

Оказывается, хозяин ресторана «Казбек» пригрозил судомойке Беломестной, матери одного из учеников нашей школы, удержать с нее из жалованья за разбитую посуду, хотя разбила ее не Беломестная, а пьяный шеф-повар. А у Беломестной четверо детишек, и все маленькие. А муж у нее, белогвардейский солдат, убит красными.

— Контра белая! — выкрикнули позади меня. — Пускай удерживает!

— Бедные они, все равно жалко! — возразили другие.

— А мы богатые? Откуда мы денег возьмем?..

Завязался спор, но Степка попросил слова, как на собрании у взрослых, и сказал:

— А вот дядя Егор говорит, что многие солдаты по темности своей к белякам шли, и никакие они не контра. Их генералы обманывали. А те, которые правду узнали, — к нашим переходили, вот! И детишки тут ни при чем, если хозяин с их матери деньги удержит и жрать нечего будет, вот! А я так считаю: подождем, а если удержит, мы хозяина припугнем, пускай он все жалованье ей выплатит, верно?

— Верно! — поддержали все.

— Тогда все! — сказал Степка.

А когда мы кучками и поодиночке пошли домой, Степка придержал меня и тихонько сказал:

— Волика сейчас нельзя в отряд: узнают, что он сын Черной Бороды, враз подумают, что наш отряд он придумал. Еще и осудить могут. А он у нас особенный, ясно?

— Ясно. — Я понял, что Степка хочет уберечь Волика от беды в случае провала отряда.