Степкина правда

Тайна Волика Рудых

Несколько дней листовки не появлялись, и я упросил Волика сводить его сестру к художнику.

Дважды мы не застали его дома, а на третий Елизар Федорович, увидав нас, обрадовался и потащил в дом, как старых приятелей.

— Наконец-то, наконец-то я вижу вас у себя, — говорил он оробевшей Маше, помогая ей снять старую тети Грушину кофту. — Я очень рад познакомиться с вами… как вас?

— Маша, — ответил за нее Волик.

— Машенька! Чудесное русское имя: Машенька! Я всегда вспоминаю его, когда беру в руки томик Пушкина…

Елизар Федорович суетился и ухаживал за Машей так, что совсем смутил девочку.

— А вас, мои друзья (он так и сказал: «Мои друзья!»), я прошу быть нашими переводчиками… Итак, ближе к делу!

И Елизар Федорович поставил перед Машей тот самый кувшин, который я готов был разбить (так он надоел мне!) и попросил нарисовать его таким, каким она его видит: со всеми тенями, отблесками и бликами. Волик объяснил все это Маше на пальцах, а Елизар Федорович дал ей свой чистый лист бумаги, черный-пречерный карандаш и усадил на стул. Маша уставилась на графин, как на живую натуру. Потом повернула его так, этак, потом опять долго смотрела на него, и вдруг начала быстро-быстро набрасывать контур. Елизар Федорович отошел к своему мольберту и попросил нас тоже не мешать Маше.

— Кстати, подложите в печь одно полено, друзья мои. Только прошу вас, не больше: одно!

Потом я узнал от него самого, что каждый день он сжигает лишь столько дров, сколько считает возможным. И пусть на дворе будет мороз, а в квартире — ужасный холод, он не сожжет ни одного лишнего полена. Так он был беден!

Мы с Воликом ушли на кухню и стали болтать. И тут я вспомнил о Медном Крудо, о наших безуспешных поисках сына Черной Бороды, за поимку которого Колчак обещал…

— Пять тысяч золотом, — улыбнувшись мне, сказал Волик.

— А ты почем знаешь? — удивился я. — И не пять тысяч…

— Это же мой батька был, — сказал Волик.

С минуту я не мог выдавить из себя ни одного слова.

— А ты?..

— А я и есть Вольдемар, — спокойно ответил Волик и опять улыбнулся. — Это меня еще Клазус так назвал. А я — Владимир, Володька…

— И ты настоящий сын?.. Черной Бороды?!.

— А какой же еще?

Теперь я смотрел на Волика, как на чудо. Хотелось немедленно сорваться с места, бежать к Саше, Степке, но Волик положил мне на плечо правую руку и стал рассказывать:

— Батя мой тогда в партизанах был, а мы с мамкой и сестренками в Глазковом[31] жили. На той стороне понтонки, знаешь? Мне тогда девять было. Вот раз пришел к нам один дяденька и с мамкой долго-долго говорил. Не знаю, о чем, а долго. А мамка потом заплакала, слезы вытерла и сказала: «Ладно, сделаю». Позвала меня, погладила по голове ласково так и спрашивает: «Ты, Валек, знаешь, где на кладбище дедушка захороненный?» — «Знаю». — «Ты у меня смышленый, боевой, верно?» — «Верно». — «Так вот, — говорит, — возьми этот цветок и отнеси дедушке на могилку. А вот эту тряпицу за пазуху спрячь и никому ее не показывай, понял? А если спросит кто, скажи: на могилку к дедусе иду, мамка цветок посадить послала. А про тряпочку ни гу-гу, понял ли?» — «Понял», — говорю. — «И закопай тряпицу возле цветка». — «А зачем?» — спрашиваю. — «Так надо, — говорит, — сынок. Бате твоему надо так и всем нам…» А сама плачет, плачет. Помню, темнеть уже начало. За околицей никого, страшно. Где-то издаля из ружей палят, собаки воют, а я бегу: не могу я не идти, раз батька мой в партизанах бьется. И вот уже кладбище близко, за бугром, а тут сразу и дедушкина могилка. Я на бугор — и ка-ак толкнет меня что-то в плечо, да резко так, а не больно. И память разом отшибло…

— Ой, страшно как! А дальше?..

— А потом, помню, глаза открыл и вижу: смотрит на меня откуда-то дедушка. У него тоже борода большая да черная была, как у бати. И лицом они схожие, только батя моложе был, а дедушка старенький. Испугался я. Думаю, на том свете дедушку вижу, да как заору: «Деда!» А это не дедушка был, а мой батя. «Тише, — говорит, — сынок, тише, родной. Я батя твой, узнаешь? Батя…»

— А цветок?

— Постой ты! — оборвал Волик. — Какой там цветок, когда я раненый был. Потом-то мне батя все рассказал: и как партизаны меня увидели, когда я к могилке бег, и как беляки меня подстрелили и упал я. Принесли меня в отряд в бесчувствии. А в тряпице той письмо было с планами. А дальше… Убили опосля моего батьку. А меня к доктору привезли ночью. Беляки прознали и про то, и доктора забрали. А меня успели к соседям отдать. Хорошая была докторша, да уехала она. А то бы и ее забрали. Когда выздоровел я, меня Клазус к себе взял учить. И он помер. Братья Форум тогда в цирке были, акробаты, так меня к себе взяли, в труппу. Только цирк закрылся осенью, уезжать надо было, а я с дядей Степой сдружился, в кузницу к нему бегал — кольца ковал он для цирка, — у него и остался. Дочки его, которые младшие, точь-в-точь как мои сестры были. Привык я к ним, как к своим сестренкам. В деревню с ними уехал, с дядей Степой, а потом худо там стало, вот и опять в город.

Волик расстегнул ворот, обнажил плечо и показал мне большой рваный шрам.

— Вот та рана. Пулей это меня, — пояснил он.

Мне хотелось еще и еще слушать Волика, но из комнаты нас позвал Елизар Федорович.

— Идите, друзья мои, смотрите!

Волик, а за ним я бросились к Маше.

— Посмотрите, посмотрите, что может творить рука таланта! — восклицал художник, бегая вокруг Маши. — Как великолепно передан свет! Сколько солнца!..

Да, кувшин, нарисованный Машей, действительно весь так и сверкал: прозрачный, наполовину заполненный водой, залитый солнцем. Кажется, он сам излучал сияние и был куда красивее настоящего. Елизар Федорович вертел рисунок в руках, бегал с ним по комнате, ставил его к стене и к стулу и, наконец, торжественно произнес, очень волнуясь:

— Поверьте, друзья мои, сейчас я испытываю такое чувство, словно со мной самим произошло что-то необычное, вдохновенное…

Он отвернулся к окну и долго не мог говорить. А мы стояли и ждали, что он еще скажет о Маше. И Елизар Федорович заговорил, но уже без прежнего восторга, а поучительно, строго. Волик едва успевал «переводить» Маше:

— Будем работать, — говорил Елизар Федорович. — Только настойчивая, кропотливая, упорнейшая работа приведет вас к подлинным вершинам искусства! Мы начнем с того, как правильно держать карандаш, руку, как улавливать в предметах то, чего не суждено видеть простому глазу…

Потом художник назначил Маше дни и часы занятий и пошел проводить нас до крыльца, но вдруг вспомнил:

— Печь! Мы забыли закрыть заслонку!..