Степкина правда

Медный Крудо

Назавтра мы вшестером отправились в город. Знали мы всего-навсего адрес доктора, лечившего когда-то сына Черной Бороды, восьми–девятилетнего мальчика по фамилии Ветров. И больше ничего. День был воскресный, и народищу в городе было уйма у ресторанов и магазинов. Но меньше стало попадаться калек и нищих. Я даже обратил на это Степкино внимание, а тот объяснил нам, что нищих и калек собирают «совдепы» и кормят их за свой счет.

— Гляньте, пацаны! — вскричал Саша. — Потребиловка!

И в самом деле, на другой стороне улицы стояла целая толпа взрослых, в большинстве женщин, а два мужика прибивали над входом в новую лавку огромную свежевыкрашенную вывеску:

«Государственный потребительский магазин».

Мы перебежали улицу и смешались с толпой. Человек в белом халате читал нараспев перечень товаров и цен, по которым будут они продаваться в этой лавке.

— Тетенька, а это чья лавка? — спросил я женщину, не спускавшую глаз с человека в халате.

— Нишкни[26]! Дай послухать!

— Чудак, — шепнул Саша, — не видишь, что ли, написано: государственный. Значит, ничейный. Потребиловка. А ты и не знал, да? Они теперь везде будут.

— Не знал, — признался я. — А в Знаменском тоже?

— Факт!

Человек перестал читать и весело оглядел женщин.

— Ну как, бабоньки, устраивает?

С минуту длилось молчание. А потом заговорили все разом:

— Цены хороши, а товары-то будут ли?

— По сколь давать будете?

— А мясо-то скотское али козье?

— Когда откроете?..

Степка дернул меня за рукав: пошли!

Мы выбрались из толпы и кинулись догонять «обозников», которые уже повернули за угол, в сторону городской церкви, за которой когда-то жил доктор.

Веселый перезвон колоколов возвещал об окончании церковной службы, и с горы посыпали богомольцы. Трое парней в рубахах с кушаками горланили под гармонь вдогонку старухам:

Старухи плевались, отмахивались от парней руками, а девчата прыскали в платки и разбегались. Мы обогнули церковную ограду и, посоветовавшись, разделились на две группы. Мы с Сашей и Степкой направились к бывшему докторскому дому, а «обозники» и Синица остались ждать у ограды.

На высоком, покосившемся от времени крыльце Степка предупредил меня:

— Ты первый пойдешь. У тебя одежка хорошая.

— А спрашивать кто будет?

— Ты. А скажут зачем, говори: для истории надо. Школьники мы, говори, история сына Черной Бороды нас интересует. Понятно? Стучи!

Я постучал кулаком в дверь. Никто не выходил. Постучались вместе. Тоже тишина.

— Никого, — сказал я.

— Есть кто-то, — возразил Саша.

— А ты почем знаешь?

— А дым из трубы видел? Давай еще поколотим.

И все трое, как по команде, повернулись спиной к двери, забарабанили каблуками. Где-то внутри скрипнула дверь, кто-то прошлепал по сеням.

— Кто там? — раздался за дверью старушечий голос.

— Откройте, пожалуйста! Нам спросить надо! — сказал я.

— Ась?

— Нам спросить надо, бабушка!

— Чего?

Я посмотрел на Степку.

— Ори еще, может, откроет.

Я закричал во весь голос:

— Откроите, пожалуйста!!

Запор щелкнул, и в двери показалась седая, как лунь, голова хозяйки.

— Чего надоть?

— Здравствуйте, бабушка. Нам спросить надо. Про сына Черной Бороды…

Старушонка подслеповато, но внимательно оглядела нас и повернулась ко мне:

— Не пойму я, мил человек, о какой бороде ты толкуешь?

— О Черной, бабушка. Это партизан такой был…

— Чего?

— Партизан, говорю: Черная Борода!

— Чего нету, миленький, того нету. Ни партизанов у нас, ни бороды вашей…

— Так нам сына его надо, бабушка!

— И сына нету, милок. Десятый годок пошел, как последний сынок богу душу отдал, царство ему небесное. Один внучек остался… Да правнучков двое, с имя́ и живу…

— А они дома? — вмешался в разговор Степка.

— Кто?

— Да они ж, правнуки ваши?

— Кто ж, милок, ноне дома сидит? Работают. Одни детишки малые дома… Да уж заходите, что ли, чего этак стоять, — предложила вдруг старушонка и сама первая ушлепала в сени.

Мы прошли за ней в дом. В кухне на некрашеном полу сидел в одной рубашонке кудрявый карапуз. Второй мальчуган, лет пяти, стоял у двери в комнату и сосал палец. Старушонка подбросила в печь, смахнула подолом со скамьи и предложила садиться. Я уже понял, что от нее, как и от этих малышей, нам ничего не добиться, и предложил продолжать разговор Степке. Но и тот тяжело вздохнул, выждал, пока старушка снимала с плиты чугунок, и безнадежно спросил:

— А давно вы тут живете, бабаня?

— Ась? Живу-то? Давно, миленький. До ста еще счет вела, а опосля бросила…

— А в доме этом давно?

— В доме-то? Тоже давно, милок: года два, а то и поболе. Тут, сказывают, дохтур проживал, опосля его Гладких жили, ноне насупротив нас живут, а теперь мы…

— А где они живут, бабаня? — оживился Степка.

— Гладких-то? Да вот же где… Погодите… в поясницу чегой-то ударило…. — схватилась она рукой за спину. — А ну, Васятка, ты… проводи-ка, милок, товарищей, — обратилась старушка к мальчику, сосавшему палец.

У Гладких нас приняли куда строже. Но, узнав, что мы школьники и разыскиваем потерявшегося сына Черной Бороды, или Ветрова, направили к небольшой избенке, через два дома от докторского. Видимо, Гладких опрашивали уже не впервые. В избенке, на которую показали Гладких, действительно помнили о таком мальчике, но люди, жившие до них в этом доме, уехали в какое-то село, а мальчика передали кому-то еще, а кому — неизвестно. Посоветовали нам обратиться еще по одному адресу, где, может быть, о нем что-нибудь знают.

Мы вернулись к церковной ограде и оттуда отправились искать новый адрес.

На этот раз нам открыл дверь могучего роста и сложения пожилой мужчина с красным мясистым носом и одним ухом. От второго уха у него осталась всего-навсего одна мочка. На коротко стриженной голове забавно торчала шлычка[27]. Встретил он нас широко раскинутыми ручищами и громовым басом:

— А-а, поклонники Медного Крудо! Увы, нет больше Медного Крудо! Крудо вышвырнули с ковра, как старую падаль… Прошу! — И великан распахнул перед нами дверь.

Мы все переглянулись.

— Прошу же! Я люблю гостей скромных, но в меру. Ко мне или от меня?

Мы выбрали первое. Великан провел нас полутемными сенями, заваленными дровами, ломаными ящиками и досками, столь же гостеприимно распахнул еще одну дверь, и мы очутились в небольшой комнате-кухне. На столе стоял пустой штоф, валялись рыбьи хребты и несколько печеных картошек. На железную койку поверх подушки наброшено старое одеяло. Табурет. И вся обстановка. Зато стена над койкой сплошь увешана фотографиями полуголых богатырей, портретами, голубыми и алыми лентами и значками.

— Прошу садиться, милорды. Кресел нет, но пусть это вас не смущает. Скоро не понадобится и это… — Он пнул ногой табуретку. — Крудо забывается, уходит, так сказать, в область забвения.

Мы расселись на корточках у стены, а Саша и Андрей — на табурете. Великан, едва не доставая головой потолка, прошелся по комнате, поднял со стола штоф, убедился, что он пуст, и поставил на место.

— Как вам нравится квартира? Скудновато, не правда ли, господа? О, я жил в гостиницах, в фешенебельных номерах со всеми удобствами! С лакеями в накрахмаленных манишках и с черными бабочками вот тут! — Старый богатырь щелкнул себя пальцем по кадыку. — Мне по утрам говорили: «Бонжур, месье Крудо!», «Гут монинг, сэр Крудо!», «Гутен морген, гэр Крудо!» и прочую чепуху. А когда я бывал пьян, меня укладывали в постель, как ребенка, и говорили: «Гуд бай, мистер Крудо»… О, я видел роскошь, синьоры, но за всю жизнь не завел собственного стола. Вот все, что вы видите, — мое! — Он провел рукой по лентам на стене. — Остальное, так сказать, взято напрокат. Но я был молод, господа, и не задумывался над тем, что за молодостью придет горькая старость. Я боролся с Заикиным и Поддубным, дважды прижимал к ковру Черного Лебедя и Франка Гуда!.. Я выходил на ковер под бурю аплодисментов и уходил с цветами…

Крудо умолк и долго не мог продолжать рассказ. Мы молчали. И вдруг снова заговорил, уже другим, глухим голосом:

— Это случилось семь лет назад. Вон там, ниже церкви. Я должен был выйти на ковер против Черной Маски, но почувствовал себя плохо. Я не должен был бороться, синьоры, но Вилли настоял на своем. Вилли делал деньги, господа, и чихал на нас, как на скотину. Он махал перед моим носом контрактом и кричал: «Я не желайт делайт проваль из-за фаша каприса!..» И я вышел… О, вы не знаете, что значит для борца, когда ему кричат: «На конюшню!», «На мыло!» Я тоже не понимал этого, пока кричали не мне. О, синьоры, это ужасно! Это подобно смерти!.. Вилли перевел меня в третий разряд, я дал ему в зубы, и мы разъехались: он в Кузнецовку[28], а я в тюрьму… Нет больше Крудо, господа, есть только жалкая тень Медного Крудо! А ведь эти руки держали в двойном нельсоне Ваню Поддубного, ломали шеи заморским клячам… Вот… это Ваня прислал мне… в знак нашей последней встречи… — Крудо показал на фотографию усатого силача с лентой на широченной груди. — А вот все, что я приобрел, господа. — Он коснулся одной из лент. — Это Москва. Это Петербург. Киев. Одесса. Париж. Лондон. Гамбург. Берлин. Сан-Франциско. Милан… А я с моим сердцем таскаю кули, чтобы не умереть с голоду. Прошу вас, запомните это, господа, и не поддавайтесь соблазну. Цирк — это западня, из которой два выхода: смерть или голод!

— Дядя Крудо, а вы не знаете Черной Бороды? — спросил Степка.

— Я знал лучших борцов России, но не всех. Такого борца я не знаю.

— Это не борец, это партизан, дядя Крудо. А фамилия его Ветров. У него мальчишка был…

— Позвольте, позвольте… Вольдемар?

— Не знаю… Ветров — его фамилия.

— Ну, конечно, Вольдемар! Меня уже спрашивали об этом славном мальчике…

— А где он?! — воскликнули мы все хором.

— Он жил здесь, в этой самой комнате. Его взял к себе клоун Клазус. О, это был очень одаренный ребенок! Но Клазус сорвался с трапеции и сломал себе позвоночник, а Вольдемара увезли с собой братья Форум, акробаты. Из него должен был выйти славный гимнаст…

— Он уехал?!

— Да. Бьюсь об заклад, что это так! Он очень привык к Клазусу, и случай с ним произвел на Вольдемара довольно сильное впечатление. Он уехал, синьоры, уехал.

Ниточка, так хорошо протянувшаяся к цели, оборвалась. Где же теперь искать Вольдемара? Вот тебе и находка!

Горячо поблагодарив знаменитого Медного Крудо, мы отправились по домам. Я предложил Степке написать во все цирки, но тот подумал и сказал:

— Да нет, зря это. Цирков, может, тысяч пять, а то и больше — разве найдешь? Зря это.