Степкина правда

Обозы, обозы…

На рассвете меня растолкали:

— Вставай, соня!

Я вскочил — и снова нырнул под тулуп. Утренняя прохлада показалась мне ледяной. Как тяжело расставаться с теплом, да еще в такую рань! А пацаны уже плескались водой, вместо мыла натирая руки содой. Пришлось плескаться и мне.

Наскоро закусив сухарями, мы с двумя узлами, трепаными стеженками[16] и Степкиной отцовской шинелью покинули кладовую. Заря полыхала, обещая ветреный день, а в обозном транзите уже вовсю кипела работа, щелкали бичи, и ржали кони. Степка взял у нас вещи и вместе с Сашей пошел разыскивать дядю Васю, приказав нам дожидаться здесь, под навесом. Отсюда хорошо была видна транзитная площадь с деревянными пакгаузами-складами, коновязями, кузницей и стойками для подковки лошадей. Грузчики в широченных штанах-шароварах бросали на широкие парные телеги кули, ящики и тюки, а возчики накрывали их брезентами и обвязывали веревкой.

Степка вернулся один.

— Порядок! — шепнул он. — Теперь айда и ты, Андрей, — сказал он «обознику». — А вы тут ждите.

И снова ожидание. И опять вернулся один:

— Пошли все! Скорей!

Мы с Колей Синицей и еще с одним «обозником» побежали за ним, пересекли двор и остановились у самых ворот, у нагруженной огромными тюками телеги.

— Лезь! — скомандовал мне Степка.

— Куда?

— Под клажу[17], куда же еще! Быстро!

Я выбрал побольше щель между тюками и кое-как втиснулся в нее головой до пояса. Дальше мешал мешок. Степка вытащил меня за ноги.

— Чудо ты! Рачком залазь, а то задохнешься! Ну!

Теперь торчали наружу голова и руки, которые некуда было ни деть, ни спрятать. Но Степка уже натянул на меня край брезента и прошептал:

— Лежи, покуда не скажу, понял? После, когда на тракт выедем, пересядешь.

— Ладно, — невесело протянул я в ответ и замер.

Однако лежать пришлось долго, а проклятая телега все еще не трогалась с места. Заныла спина. А сколько еще так, рачком, придется трястись до тракта? Хоть бы уж скорей возчики пришли… Прямо мне в лицо кто-то оглушительно фыркнул. Я чуточку приподнял брезент и в двух вершках от своего носа увидал черную лошадиную морду. Вот так соседство! Это к моей телеге подошла еще одна подвода, а я даже не слышал. Я поежился, изо всех сил раздал в стороны тугие и мягкие, как вата, тюки и постарался втянуть в щель голову. Заныла нога…

Но вот защелкал бич, прозвучал мужской грубый окрик, и телега дернулась, затарахтела по булыжной мостовой, вытряхивая из меня душу. Степке бы такую езду? Небось, сидят с Сашей на возу да посмеиваются!

Вот и мост через Ушаковку. И опять тряска, дробная, мучительная, без передышки: начался подъем в Знаменской. Лошадиная морда отстала, натуженно замоталась, гремя уздой. Сейчас будем проезжать мимо нашего дома. Хоть бы глазком взглянуть, хоть бы кого-нибудь из своих увидеть! Но все, наверное, еще спят. Разве одна баба Октя…

— Ну как? Терпишь? — раздался над моей головой Степкин голос. Он шел рядом с телегой, волоча по земле длинный ременный кнут.

— Те-ер-плю-у… — вытряс я из себя.

— Ну и ладно. Потерпи еще, а как Знаменское проедем, там у Пороховой горы роздых будет.

Легко сказать — до Пороховой! Это же версты три, не меньше!

— Ра-ань-ше-е бы-ы…

— Нельзя раньше, заметят.

— А по-о-то-ом ка-ак?..

— Потом видно будет. А ты до тыщи считай. Я завсегда считаю, когда ждать долго. — И ушел.

Сам бы считал до тыщи, черт рыжий! А тут еще конь опять мордой тычет, того гляди, нос свернет… Ух, как болит нога! Я отвернулся, выглянул из-под брезента и увидал знакомые ворота и наш дом с еще закрытыми ставнями. Из калитки выскочил Стриж, повертел головой, запустил в нашу сторону камнем и смылся.

Небольшие подъемы и спуски следовали один за другим. Лошадиная морда то отставала, то вновь приближалась ко мне, фыркала, обдавая мое лицо желтой пеной. Ног я уже не чувствовал: они затекли и онемели, стали как деревяшки. В животе кололо, урчало, ныло, и я молил бога, чтобы только выдержать до Пороховой. Лишь досчитывая четвертую тысячу, я наконец услыхал долгожданное:

— Тпру! Стой! Закурива-ай!..

И разом прекратилось все: и тряска, и скрипы колес, и щелканье кнутов, а по всему телу разлилась приятная ноющая истома.

— Вылазь! Живо! — прошипел подоспевший ко мне Степка и сам помог мне выбраться.

Возчики собрались в голове обоза, у скрытого за кустами ручья, задымили цыгарками. А еще дальше начинался крутой извилистый подъем на Пороховую.

Мы сошли с тракта, кустарником пробрались к ручью, подальше от возчиков, и уселись за первый дорожный завтрак. Степка разломил на шесть равных частей черствую краюху, разделил на всех большую луковицу, и мы зажевали, черпая из ручья железными кружками прозрачную воду.

— Все в порядке, — сообщил Степка. — Андрея дядя Вася тоже взял. Теперь вас бы. — Он тщательно осмотрел мою курточку, ботинки и недовольно добавил: — Не годятся. Сразу видать, что не бедный. Ты с Сашей пальтом поменяйся, конспиративней будет.

— Это как?

— Тайно, значит. Скидай пальто, быстро!

Я втиснулся в Сашино сплошь залатанное пальтишко и напялил его драный картуз.

— Ну вот, теперь ладно, — заключил Степка. — На Пороховую выедем — там объявитесь.

Над трактом захлопали бичи, загикали возчики. Ветерок подхватил из-под копыт серую пыль, закружил над растянувшимся по горе обозом. Над верхушками хвойных сопок всходило солнце. Сейчас дома уже все встали и, конечно, ищут меня по всем дворам и квартирам…

Обочинами, опередив обоз, мы поднялись на Пороховую и уселись на траве, над обрывом.

— Глянь, что это? — вскричал Саша, показывая вниз, на тракт, по которому вслед за телегами шла цугом целая шестерка коней[18], впряженных… в автомобиль!

Я и раньше видел такие автомобили. Они были с брезентовыми крышами, с колесами, как у тарантасов, и в толстых резиновых шинах, а впереди висели два газовых фонаря.

Автомобиль выбрался на гору, кучер распряг лошадей, сел на одну из них верхом и угнал всю шестерку обратно. А шофер долго крутил какую-то рукоятку и ругался. Но вот затрещал мотор, шофер сел на свое место, и автомобиль покатился по ровному тракту, обдав нас дымом и пылью.

— Вот это да! — восхищенно произнес Степка. — Это не то, что паровоз, а куда надо, туда и поедет. Ну да ладно, пошли к дяде Васе!

С лошадиных боков клочьями свисала белая пена. Степка подвел нас с Колей к телеге, возле которой стоял и попыхивал трубкой худенький старичок. Издали я бы принял его за бурята, так как на голове у него была теплая (несмотря на жару) шапка-треух, а лицо было черным-черным. Так загорать могли только китайцы или буряты.

— А, боровик! А я уж чаю, где ты?

Да, дядя Вася был скорей дедушкой Васей. Теперь, вблизи, я разглядел его лучше. Все будто обугленное лицо его было в глубоких морщинах, седенькая редкая бороденка торчала, как вышарканная щетка, и только глаза молодо и весело выглядывали из-под лохматых, тоже седых бровей.

— Здравствуйте, дядя Вася, — начал было я, но Степка дернул меня за рукав.

— Это еще кто такие? Кого еще привел?

— Бедные они, дядя Вася, — поспешил Степка. — У них бабка в Хоготе живет, так они пешком к ней. А я говорю, может, дядя Вася…

— Ты, гриб-боровик, мне этак до Хогота еще полдюжины насберешь? Опять, поди, сироты?

— Ага, сироты, дядя Вася. Бедные они…

Дядя Вася ощупал нас бойкими цепкими глазками, кивнул на меня:

— Вижу, что бедные. Штаны-то, видать, вчера покупал, сирота? А штиблеты — прямехонько с магазина, а?

Я растерялся. Из-под рваного Сашиного пальтишка торчали, как напоказ, мои добротные, отутюженные бабушкой брюки. Мама совсем недавно сшила их из своей шерстяной юбки. И сияли начищенные ваксой новенькие ботинки. Выручил сам же дядя Вася:

— Али с детдома сбегли?

— Сбежали, — мрачно подтвердил Степка, тоже, видимо, убитый такой оплошностью. — Так ведь они только бабку проведать и обратно…

— Знаю вас, желторотых, — обратно! Словят вас, оденут, обувку дадут, а вы за забор да деру. В такие времена советскую власть обкрадывать!

— Я не обкрадывал…

— Ишь ты! — Старик попыхтел трубкой, пригасил ее черным, как уголь, пальцем, сунул в пиджак. — Ладно, боровик, сажай свою компанию. Только гляди — кормить нечем. Эх ты, безотцовщина горемыкая! Сколь вас еще по свету бродит!..

Мы сорвались с места и бегом помчались к телегам, возле которых ждали нас Андрей и Саша. И обоз двинулся дальше.

На обед остановились у речки. Лошадей выпрягли, стреножили и пустили пастись в долине. У тракта остались одни телеги с задранными к небу оглоблями да кое-кто из возниц для присмотра. Степка раздобыл котелок, насыпал пшена и повесил над костром варить кашу. Солнце пекло нещадно, и тем желаннее было выкупаться в речушке. Вшестером мы барахтались в воде и плескались, а Степка писал на берегу в тетрадке свой «Дневник путешествия» и мешал кашу. Кстати, такой каши, какую сварил он, я не едал еще никогда в жизни, хотя она была и без масла.

И снова в путь. Ровная степная дорога видна вперед на многие версты. Вон и встречный обоз. А позади нас тянется новый. Обозы, обозы!..

Ночь застала нас в открытой степи. Снова задрались вверх оглобли, забелели палатками стянутые с возов брезенты, запылали костры. И от их яркого бело-красного пламени стали еще чернее и степь, и звездное небо. Зато как приятно было тепло костров, вкусна испеченная в них простая картошка! Я готов был проглотить штук двадцать картофелин, но Степка поймал меня за руку и сказал:

— Хватит! Поберечь надо.

Дядя Вася молча жевал своим беззубым ртом лепешку, прихлебывая из кружки горячий чаек, и время от времени подсовывал кусочки маленькой собачонке. «Зачем он возит ее с собой? — подумал я. — Самому еды мало, а он еще собаку кормит…» Только потом понял я, что такое собака в обозе!

Дядя Вася отдал последний кусочек Шавке, подобрал крошки и перекрестил рот:

— Бог напитал — никто не видал. Спаси, господи, и помилуй… Ну, ну, ступай, милая, служи службу, — неожиданно закончил он, обращаясь к собаке.

Шавка вильнула хвостом, облизнулась и убежала.

— Значит, на Ольхон к тетке? — спросил дядя Вася Степку, устраиваясь к огню.

— Ага.

— Дивные дела делались на острове Ольхон в давние времена, — начал старик, заставив нас невольно насторожиться. — Жил о ту пору в Иркутском один такой великий разбойник. Грабил он на этих самых трактах купцов да и в городе промышлял ладно. Ограбит — и пошел с товаришками гулять. Седня в селе, завтра в другом гуляет — поди пымай ветер в поле! Мало, что ограбит купца, еще с собой увезет, за стол на почетное место усадит: пей с нами, ваше степенство, гуляй, твое же добро пропиваем! А утресь — в чем мать родила с богом отпустит. Вот ведь какой был просмешник!

— Дядя Вася, а это взаправду было? — не выдержал Саша.

— Я, гриб-боровик, один раз только соврал, когда в японскую воевал. Генерал, помню, самолично георгиевский мне нацепил и спрашивает: «За кого воюешь, кавалер?»— «За веру, царя и отечество!» — отвечаю. Соврал.

Из темноты выплыла лошадиная морда и потянулась к дяде Васе.

— Ну, чего тебе? Нету овса боле, нету. Все ноне на пайках сидим. Ступай, собирай травку.

Старик ласково потрепал лошадиную морду, и та растаяла в ночном воздухе, как дымок от цигарки.

— И попадись тому разбойнику один купчик. Ограбил его разбойничек, с собой прихватил и за стол усадил, как всех протчих. А тот пьет, песни поет, будто и взаправду в гостях празднует. А после скинул с себя сапоги, одежку (знал, видать, чем эти пиры кончаются), отдал их атаману и говорит: «На, бери, такой-этакой. Только мы теперь с тобой оба братья: я гол, как сокол, да и ты не лучше. А могли бы мы быть знатнющие господа, и все перед нами шапки ломали». Сроду не видал таких атаман, диву дался: «Как, — говорит, — понимать тебя, купецкая морда? Будто не я тебя, а ты меня опростал, да еще и в братья записываешь». А купец ему: «Ничего ты, дурень, не понял. А ты смекни, говорит, какой прок тебе в сапогах моих, ежели ты их не сам одел, а всем роздал? Чуешь?» Крепко запали атаману эти слова в его разбойную душу. «И впрямь, — думает, — пою, кормлю эту братию, а что проку? Это бы все богатство, что с имя пропил, себе одному — вот бы зажил!» И стал он награбленное втихоря от товаришков попрятывать да по ночам на остров Ольхон свозить. Где уж он там его хоронил — неведомо, а только, слыхать, несметное навозил богатство. Жадный стал — что тебе скупой лыцарь. Даст малую толику дружкам, а все протчее — в лодку и в темную, вот что эта, ноченьку на Ольхон. А тут сарма его прихватила — и все, как есть, пошло в лапы царю морскому. Дружки его потом как проведали, так весь Ольхон ископали, а клада не нашли. Только опосля много лет рыбаки начали тайменей с золотишком ловить. Взрежут тайменю брюхо — золотой. Взрежут другому — перстень. Что за притча? Таймень — она рыба дюже жадная и все, что блестит, с лету хватает. Вот и додумались старики: размыло Малое море разбойный клад, и рыба его глотает. Шарили, шарили, тоже, почитай, весь берег изрыли — нет клада. Сказывают, в ту пору вода от берега отошла и заместо заливов озера образовались. Там и клад тот лежит… А теперь вздремнуть малость, — неожиданно оборвал свой рассказ дядя Вася и, притулясь к костру, накрылся с головой брезентовым плащом.

— Вот бы на клад напороться! — прошептал Саша.

— И правда! — подхватил я. — Давайте делать раскопки, как астрологи…

— Археологи, — скучно поправил Степка.

— Все равно! Ведь тогда сколько бы всего накупили!

— Хоть бы перстень найти, — вздохнул Саша.

Но ни Степка, ни «обозники» моей идеи не поддержали, и, хотя спать совсем не хотелось, пришлось, как и всем, привалиться к огню. Я долго ворочался, стараясь улечься так, чтобы грелось все тело, и не мог: если жгло грудь — мерзла спина… И не заметил, как уснул…

— Эй, проснись! Горишь ведь!..

Степка тряс меня за плечо, пока я не очухался и не сообразил, в чем дело. На самом локте уже образовалась дыра, и из нее торчала рубашка. Степка достал из мешка нитки, иглу, темный лоскут:

— На, залатывай. Сможешь?

— Факт.

Вот когда я с уважением вспомнил о Ленкином рукоделье! Сестра заштопала бы эту дыру в одну минуту, а я возился с ней битых полчаса, исколол все пальцы и вдобавок зашил так, что в рукав не просунуть руку.

— Э, тоже мне! Дай-ка! — отобрал у меня куртку Степка. — А говоришь, можешь.

— Я же не девчонка, верно?

— А я девчонка? Я мамке завсегда и кофту и чулки штопаю, а себе и подавно. Все путешественники сами все делают: и чинят, и стирают, и обед варят — все!

Не успел Степка дошить заплату, как прибежала Шавка и с лаем набросилась на спящего дядю Васю.

— Что это она? — удивились мы.

Дядя Вася мычал, отмахивался руками и вдруг быстро поднялся. А собачонка тянула его за штаны, тявкала, убегала и снова возвращалась.

— Худо дело, — сказал дядя Вася. — А ну, хватай головешки, волков отбивать будем! — И сам, выхватив из костра горящую палку, заковылял в степь, загорланил, будя возчиков: — Ого-го-го-го-го!..

Где-то в ночи тревожно заржали кони, заулюлюкали на все голоса разбуженные дядей Васей возчики. Мы повскакивали на ноги и тоже понабрав головешек, побежали за Степкой и Андреем в степь, наугад, в темень. Перепуганные лошади сбились в один табун, а вокруг горели факелы, стреляли ружья, вспыхивали костры. Но где волки? Куда швыряют люди горящие палки? Черное безлунное небо, черная мгла, черная степь. Страх мой мало-помалу прошел, и я вместе с мальчишками тоже стал бросать головешки. И вдруг увидел два маленькие зеленых огонька. А вон еще два. Еще… Волки! Но почему глаза не мигают, не движутся? Иногда они становятся красноватыми… Вот если одному ночью встретиться с такими глазами! Я выбрал из костра головешку покрупней, размахнулся и швырнул в огоньки. Они разом погасли, а через минуту зажглись опять, в новом месте.

— Здорово! — произнес Степка. — А все дяди Васина Шавка: всех разбудила.! А то убег бы табун в поле — и крышка. Видал, сколько их, гадов, шастает?

Только на рассвете погасли огни. Обоз двинулся дальше.

На третий день прибыли в Хогот. Бурятская деревушка сплошь забита обозами. Тут же у тракта, у скрещения Якутской и Сахюртской дорог, шла торговля и мена. Качугские, жигаловские охотники меняли дичь, лисьи, медвежьи шкуры, козье мясо; сахюртские и ольхонские рыбаки-буряты — соленую, вяленую, копченую рыбу; иркутские спекулянты и торгаши — махру, китайский чай и ткани, снасти и посуду, чиненые замки и петли, гвозди и прихватки для белья. Деньги здесь почти не в ходу. Мена с придачами и без придач, оптом и в розницу.

Мы распрощались с дядей Васей и пошли бродить по Хоготу, искать попутных подвод до Сахюрты. И везде, куда бы ни ступали, шла мена.

— Вот паразит, гляньте! — показал на магазин Степка.

Я посмотрел на вывеску и ахнул.

А ниже — длинный список всех обменных товаров. Бойкая торговля шла и в самой лавке, и в ее просторном дворе, и возле ворот, у самого тракта. Меха, пузатые бочки с рыбой и медвежатиной, травяные кули с картофелем вносились, вкатывались в ненасытные брюха амбаров и погребов. Сделки, споры, крики и перебранка. Значит, и сюда добрались Панковичи, перехватывают, ловят с тракта продукты, чтобы потом в Иркутске перепродать их втридорога, как Попундопуло. Так вот почему мама уехала так далеко, где не ловчила еще пронырливая рука Панковичей!

Мы бродили между возами, упрашивая взять нас с собой до Сахюрты, но бесплатно никто не брал. В животе начинало сосать, хотя до положенного «обеда» оставалось часа два, не меньше, а тут еще дразнили сочные, жирные копченые и малосольные омули, свежие огурцы и молочные кринки. А в нашем мешке — штук тридцать картофелин, фунта два сухарей да семь луковиц.

Услыхав, что одного сахюртского мужика назвали Петром Михеичем, Степка улучил момент и подошел к нему, как старый знакомый:

— Здравствуйте, товарищ Петр Михеич!

Мужик повернулся к Степке, сдвинул картуз:

— Здорово. Ишь, товарищ какой выискался! Ты отколь меня узнал, парень?

— А как же! — невозмутимо улыбнулся Степка. — Неужто не помните? Недалече от вас жил, Петр Михеич.

Мужик пригляделся, качнул головой.

— Запамятовал. Да вроде таких рыжих у нас в Сахюртах и не водилось.

— А меня перекрасили, дядя Петра, — обрадовался Степка такой завязке.

— Да ну? Краской, что ль?

— Ага, краской!

— Ну и мотай от меня, крашеный! Мотай, мотай, неча тут, еще вымажешь!

А через пять минут мы все шестеро наседали на сердобольную широкоскулую бурятку:

— Те-оть, возьми до Сахюрты!

— Мы не тяжелые, тетенька! По очереди сидеть на возу будем!

— У нас тетенька родная на Ольхоне живет…

Тетка стреляла в нас узкими глазами, старательно морщила лоб, но мы уже видели, что она вот-вот сдастся.

— Мы тебе помогать будем, тетенька!

— Возьми-и! Нам тут есть нечего!..

— Ай-ай, плохо как, — вздохнув, участливо сказала бурятка. — Однако, у самой девчонки три тоже, мужика нету. Война была, мужика брали, пропал мужик… Ай-ай, плохо как!..

— Возьми-и, тетенька!..

— Ай-ай, делать что будем? Не брать — совсем будет плохо вам. Соседа просить надо, много не возьмет, двоих возьмет, однако… Лошадей надо поить, соседа пойду искать, говорить буду…

Степка и Андрей быстро распрягли тощих монголок и, оседлав, ускакали к речушке, а мы с Колей и Сашей принялись помогать доброй женщине укладывать на телеге опростанные бочонки, мешки, кринки.

С восходом солнца выехали в Сахюрты. Я, Степка и Саша — с буряткой, а наши «обозники» и Синица ехали где-то впереди, на телеге ее соседа.

Теперь дорога была уже и с выбоинами. И шла она лесом, да таким густым, что иногда верхушки сосен сплетались над головой и становилось сумрачно, как после захода солнца. И прохладно. Зато как хорошо было выезжать на прогалины и поляны! Мрак отступал, и яркий солнечный свет слепил глаза и согревал тело. Вот бы никогда не было ночи!

К концу второго дня мы уже подъезжали к Малому морю. Леса стали редкими, холмы и увалы круче. Но радость по случаю конца путешествия была краткой: на последнем привале Степка извлек из мешка черный сухарь и глухо спросил:

— Как делить будем?

— И все?! — ахнули мы хором.

— Все — у вас в брюхе, а этот еще тут, — кисло улыбнулся Степка. — Делите, а я так, на картошке. Я привычный.

Но мы разделили сухарь на всех. Пообносившиеся, прокоптевшие у костров, мы и в самом деле походили на беспризорников, каких в Иркутске было немало. Степка уже хотел бросить в ведро нарезанную картошку, но наша хозяйка порылась в мешке, вытащила из него жирного омуля и, сочувственно поцокав языком, подала Степке: — Бери, мальчишкам свари уж. Сейчас Сахюрты будут. однако.

Уха вышла на славу. Правда, омуль оказался засоленным, и после ухи страшно хотелось пить, но зато надолго отступил голод.

И опять потянулась тяжелая, ухабистая дорога…