Степкина правда

Побег

Еще в субботу мама засобиралась в деревню менять белье на продукты, а меня предупредила, чтобы я никуда без спросу не отлучался и во всем слушался бабу Октю. Бедная мама! Она и не предполагала, что я уже накопил уйму сухарей, крупы и других продуктов и через три дня начну такое опасное и великое путешествие.

Вечером мы все помогали маме увязывать вещи. Баба Октя вздыхала и уговаривала маму не дешевить и быть осторожной в дороге, а я вообще не мог понять, зачем ехать за мукой в какую-то деревню, если в городе есть частные хлебные лавки и даже булочная.

— Об этом ты бабу Октю спроси, Коля, — пошутил Юра. — Я, например, тоже так думаю, что куда лучше Попундопуло, чем менять последние штаны на муку. Да еще пополам с отрубями!

— Все ноне хороши, — отрезала баба Октя. — Что частные, а что ваши. Те шкуру с народа дерут, а ваши впроголодь держут.

— Слыхал, брат? — довольный, воскликнул Юра. — Разочаровалась наша бабушка в попундопулах! Этак и в попов веру потерять можно, баба Октя!

— Отстань, сатана! Чего тебе попы сделали? Чего ты мне ими глаза тычешь?..

Но, как всегда, вмешалась мама:

— Юра! Мама! Ну, перестаньте! Дайте хоть спокойно собраться…

Утром, когда мы с Леной еще спали, мама уехала. А потом пришел ко мне Степка. Лицо его было в синяках и ссадинах. Оказывается, избили свои же «обозники» за то, что не пошел с ними воровать огурцы-скороспелки.

— А бойскауты, знаешь, озлились как? — сообщил Степка. — Они с перёпугу-то домой разбежались, палки да шляпы свои бросили, а потом с отцами в милицию, в уголрозыск — весь Иркутск взбаламутили! А теперь отомстить грозятся. А кому отомстить? Мы-то — вот они!

Мы посмеялись над бойскаутами, но потом Степка помрачнел и сказал уже грустно:

— Других пацанов жалко. Они-то не виноватые, а бойскауты атаманов на них натравляют. Огороды воровать заставляют, а после сами в милицию бегут, заявляют. Ну, ты как, едешь? — неожиданно перевел он разговор.

— А когда?

— Завтра. А сегодня ночью ко мне. Я уже с дядей Васей договорился. Вот карту надо еще срисовать, я ее в библиотеку сдать должен.

— С натуры?

— Срисовать-то? Да нет, ее скопировать надо.

— Через синьку?

— Ага. Сможешь? Только гляди: тайно чтобы! — И Степка вручил мне ту самую карту, которую показывал нам у понтонки. — Я за ней в четырнадцать часов приду, ясно?

— А четырнадцать — это сколько?

— Два часа дня. У военных завсегда так считается.

Я сводил Степку в Сашину кладовку, показал спрятанные мною припасы.

— Ух ты! — удивился мой рыжий друг. — Это ты здорово, Коля! Это нам до Хогота во — хватит!

— А до Сахюрты как?

— До Сахюрты буряты прокормят, они добрые.

Сразу же после ухода Степки я пристал к бабушке: — Баба Октя, дай синьку.

— Эка! Чего это ты синить вздумал?

— Да не ту синьку, которой белье синят, а бумагу. Ну, по которой мама рисунки для вышивки переводит.

— На что тебе?

— Надо.

— Вижу, что надо. А на что?

Вот и объясни, да так, чтобы не выдать тайну!

— Вышивать.

— Еще не легче! То по мордам бился, то рисовать, а то вона что выдумал, за бабье дело берешься…

— Ну, баба Октя! Ты же добрая, правда? Ну, хочешь, я для тебя все-все сделаю?..

К четырнадцати часам, то есть к приходу Степки, вся карта была скопирована, а наш маршрут обведен жирной линией. Степка остался доволен и, забрав карту и копию, велел мне сжечь все синьки.

— Все революционеры тоже так делали, чтобы полиции следов не оставить, — пояснил он.

Перед уходом Степка напомнил мне:

— Гляди не усни, в двадцать четыре ноль–ноль за тобой придут, ясно?

— Ясно. Это в двенадцать ночи?

— Ага, в двенадцать, — не сводя с меня желтых глаз, подтвердил Степка.

У меня засосало под ложечкой. Так быстро! А как Юра, бабушка?.. Мама? Приедет, а меня нет… Все будут искать, плакать…

— Ты что? — вернул меня к действительности Степка.

— Я? Ничего…

— Забоялся?

— Ну да! Чего мне бояться!.. — Я смело посмотрел на Степку и невольно замолчал под его пристально-цепким взглядом. Так и глядит в самую душу.

— Я ведь не силком, мы и сами…

— Да не боюсь я! — почти вскричал я. — С чего ты взял, что мне страшно?

— Да нет, я ничего. Это ты шумишь, а я ничего…

В этот памятный вечер я был особенно ласков с бабой Октей, Леной и Юрой: ведь я на всякий случай прощался.

— Ты куда это ехать собрался, нацеловаться не можешь? — спросил брат.

Я обмер: неужели он узнал обо всем? Но Юра пригнул мой вихор и сказал:

— Ну ладно, ладно, шучу. Иди спи, а мне еще почитать надо.

Я ушел в детскую, плотно закрыл за собой дверь, чтобы Юра не услыхал моих сборов, и, пригасив пузатую настольную лампу, не раздеваясь, улегся в кровать. Лена уже спала, баба Октя тоже уже легла в своей комнате, уснул бы скорей еще Юра.

Жуткая, томительная тишина наполнила всю нашу квартиру. И только иногда, приглушенные ставнями, щелкали бичи и поскрипывали телеги: запоздалые пустые обозы возвращались в Иркутск. Серые, черные тени множеством смутных фигур притаились на потолке, шторах, на Ленкином ковре и портьере. Порой мне чудились в них какие-то силуэты животных, людей, мифические страшные морды… Вот-вот оживут, поползут по стенам к моей кровати… Я укрылся с головой одеялом.

Но ведь я не трус. Я же сам напросился ехать на какой-то Ольхон, чтобы не опозориться перед товарищами. Ведь и другие путешественники ездили по ночам, да еще в совсем неизвестные страны. А я еду на Байкал, всего за каких-то сто верст, как сказал Степка, да еще к добрым бурятам…

Я откинул одеяло и чуть не заорал: надо мной стоял какой-то великан… Юра! Его лицо было в тени, я не сразу узнал его, и сам он весь показался таким огромным…

— А лампу кто за тебя гасить будет? Ты почему не спишь?

— Я думал, — как можно спокойней сказал я. И даже улыбнулся.

— Давай-ка лучше спи, мыслитель. Я тоже ложусь, что-то глаза слипаются.

И брат, погасив лампу, так же тихо ушел, как и появился. А я лежал в полной темноте с широко открытыми глазами и ждал, ждал, ждал условного стука в ставню…

А где-то за окнами опять скрипели телеги и щелкали бичи, стучали о булыжную мостовую конские подковы. И когда это успели сделать булыжник, думал я. Неужели пока я был дома? Но ведь я не спал, а все слушал… А почему стало так светло? Ах, эта противная Ленка опять открыла ставни! Всегда нарочно открывает, чтобы я тоже раньше вставал с постели. А какое ей до меня дело? Я же не мешаю ей раньше ложиться спать! Ну, сегодня она от меня получит!.. Я срываю с себя тяжелое одеяло, соскакиваю с кровати и бегу к окнам…

— Коля, смотри, смотри: папа едет!.. — кричит мне с улицы Лена.

Вот здорово! Мимо нашего дома едут на белых конях военные и впереди всех — наш папа! Значит, он не в Бодайбо, а в Иркутске? А почему везут пушки? Война? С кем? С бойскаутами?..

— Папа! — кричу я…

И просыпаюсь от стука в ставню. Неужели я спал? Как же это?.. И опять стук: три раза…

Как ужаленный, я вскочил с кровати, заметался в темноте в поисках спичек, потом снова нащупал кровать; подоконник и тихонько постучал в стекло. Три раза. И вспомнил: спички у меня под подушкой!..

Крадучись, чтобы не разбудить Лену, я собрал все свои припрятанные в шкафу походные вещи и тихонько-тихонько пробрался к наружной двери в прихожую. Проклятые запоры! И зачем только их так много?.. Только бы не проснулись баба Октя и Юра…

Во дворе на меня набросились Синица и Саша:

— Ну и спишь!

— Мы все руки отстукали!

— Вот дать бы тебе, засоне, по шее!.. Ладно, пошли уж. Держи вот это, — сунул мне в руки какой-то тяжелый узел Синица.

Я посмотрел на свои закрытые ставнями окна, тяжело вздохнул и, кинув на плечо узел, поплелся за товарищами полутемным пустым двором к ангарским воротам, к церковному мысу.

Остророгий месяц тускло освещал окраины города, желтыми лимонными корками рассыпался в Ушаковке.

У моста нас встретил силач-«обозник».

— Чего долго так? — проворчал он.

— Да вот, этого будили, — ответил Саша, показав на меня, как на какого-то незнакомца.

— Пошли! — приказал тот.

Миновав проходную будку обозных мастерских, мы пролезли в дыру забора и очутились в каком-то дворе, тоже сплошь забитом кладовками. Степка уже ждал нас, подвел к одной из них и постучал в дощатую дверцу. Изнутри раздался ответный стук — и дверь приоткрылась. Один за другим мы шагнули в кромешную темень.

— Зажигай! — шепотом приказал кому-то Степка.

Ослепительно вспыхнула спичка, и из темноты выросла сердитая физиономия еще одного «обозника», который первым поднимал за меня руку. При свете зажженного огарка я различил стоявший в углу топчан с торчащей из-под лоскутного одеяла соломой, сколоченный из досок столик и полку, сплошь заваленную книгами. Стало быть, Степка летом ночует здесь, а не дома? И не боится?..

— Айдате сюда, — позвал Степка к столу и разложил на нем мою копию-карту. — Обсудить надо.

И Степка вдруг предложил еще один маршрут: по железной дороге доехать до станции Слюдянка, а там пробраться на какой-нибудь пароход или рыбацкое судно — и на Ольхон.

— Тут короче раза в два, но опасней. На станции поймать могут…

Пацаны заспорили, а потом остановились на старом маршруте: дальше, но там нас не будут искать. Степка поставил вопрос на голосование — и мы все проголосовали за первый.

— А теперь спать! — приказал он.